<СЕРДЦЕ ХИАЛЬМАРА>

Морозом дышит ночь, и кровью снег окрашен,
Спят витязи в снегу без пышных похорон,
Мечи у них в руках, застывший взор их страшен,
И каркает, кружась, густая тьма ворон.

Холодный месяц льет свой бледный свет рекою…
Средь трупов Хиальмар приподнялся едва;
На сломанный свой меч слабеющей рукою
Он опирается… Вся в ранах голова.

– Гей! У кого из вас жив дух в могучем теле?
Так весело звучал сегодня поутру
Ваш смех раскатистый, и радостно вы пели,
Как птица вольная поет в густом бору!

Молчат… Мой шлем разбит, иссечена кольчуга,
И с древка сорвался топор мой боевой.
Мне кровь слепит глаза… Разбушевалась вьюга,
Иль это слышится волков голодных вой?

О, ворон, мрачный гость, сегодня другом будь мне,
Ты нас и завтра тут в снегу еще найдешь,
У Ильмера есть дочь… Железным клювом грудь мне
Открой и сердце вынь: ты ей его снесешь.

В Упсале ярлы все собрались нынче вместе,
Поют и пиво пьют из золотых ковшей.
Туда что духу есть лети к моей невесте
И сердце теплое неси в подарок ей.

На башне высоко, где галки вьют лишь гнезда,
Она стоит, и вихрь волной ее волос
И серьгами ее играет, и, как звезды,
Блестят ее глаза. Там ждет она без слез.

Посланник черный мой, скажи ей, что я страстно
Люблю ее и шлю ей это сердце: нет
В нем бледной трусости, оно сильно и красно,
Дочь Ильмера тебе улыбкой даст ответ!

Вот смерть… Пей кровь мою, свирепый волк голодный,
Мой дух течет из ран. Жизнь прожита сполна.
Иду к богам в чертог, отважный и свободный,
Веселый, молодой, без страха, без пятна.

<ГАЕРЫ>

Для радости толпы, циничной, плотоядной,
Пусть льет, кто хочет, кровь своих сердечных ран,
Как зверь, что на цепи под шумный барабан
И пляшет, и рычит в пыли арены смрадной.

Чтоб взор толпы на миг зажегся, дик и пьян,
Чтоб жалость вызвать в ней иль хохот кровожадный,
Кто хочет, пусть с себя срывает беспощадно
Покров стыд и страсти трепетный туман.

Я, гордый и немой, без славы в гроб зарытый,
Хочу лежать в земле, навек людьми забытый,
Но тайных мук своих не вынесу на торг,

И освистать не дам свой пламенный восторг,
И не пойду плясать на пошлые подмостки,
Как женщины продажные иль гаер плоский.

ПЕРЕМИРИЕ

О, что за ночь! Что за глухая тишь!
Вчера еще гремел барабаны…
       Как глух и нем Париж,
Чего нам стоит белый хлеб желанный!

Еще вчера с бесстрашных фортов твердых
       Гудел оркестр пальбы
Неумолкающих орудий гордых…
Теперь они безмолвны, как гробы!

       Вчера так много вдов
Ходило здесь меж нас без слез ненужных…
Теперь наш стан – тюрьма под гнетом снов,
Сброд жалких инвалидов безоружных.

Ночь грозных призраков! Дай жизнь героям
Былых времен! А нас живых, нас спрячь!
Не видеть стен Парижа, взятых боем,
       Его не слышать плач!

О, ночь! Кто ж это с нами разлучен,
       Чья смерть настала?
Свобода, слава, гордость, честь знамен,
Куда исчезли выв порывах шквала?

О, родина! Священное наследство
Великих предков! Колыбель! Кумир,
       Боготворимый с детства!
Так распяли Христа за целый мир!

ЛАЗАРЬ

…И Лазарь ожил вновь на мощный зов Христа.
Из тьмы пещеры он поднялся, бледнолицый,
И, в складках путаясь широкой плащаницы,
Шел прямо пред собой, один, сомкнув уста.

Сомкнув уста, один, по городу он бродит,
И спотыкаются нетвердые стопы,
Чужд мелочей земных и пошлых чувств толпы,
Все что-то ищет он, чего-то не находит.

Белеет мертвенно восковое чело;
Зрачками тусклыми блуждающее око;
Припоминая блеск иной красы далекой
Не видит прах земли и будто вновь ушло.

Издалека пред ним безмолвно расступаясь,
Народ заговорить не смет даже с ним.
Жестоким бесом он как будто одержим,
Ступает наугад, в бессильи задыхаясь.

Забыв ничтожный смысл всей суеты земли,
В бреду, который здесь живым очам неведом
И сам испуганный ужасным этим бредом,
Он молча приходил и исчезал вдали.

Порою, весь дрожа, протягивал он руки,
Для слова вещего был рот его отверст,
Но вновь смыкал уста какой-то грозный перст, –
Иного мира тайн не выдавали звуки.

И все в Вифании тогда, и стар и мал,
Боялись страшного пришельца из могилы,
У самых храбрых страх спирал тисками жилы,
Когда свой взгляд слепой на них он подымал.

Кто выразит тоску того, кто край покинул,
Откуда всем другим вовек возврата нет,
Кто саван свой опять влачит на белый свет
И тяжкий камень прочь от гроба отодвинул!

Труп, воскресением отнятый у червей,
Он мог ли вновь войти в жизнь суеты постылой,
Когда в его глазах испуганных светило
То, что не может знать пытливый ум людей?

И бледный день едва открыл слепые вежды,
Их ночь объяла вновь. Загадочный пришлец,
К борьбе людских страстей он глух был, как мертвец,
Их горя он не знал и не давал надежды

Вторичной жизни круг свершив, как бы во сне,
Оставил имя он, но памяти не кинул.
Ужель смертельных мук вторично он не минул,
И цену заплатил за вечный мир вдвойне?

О, сколько раз бродя один пустынным местом,
На фоне сумерек чернея, как пятно,
На небо к ангелу, желанному давно,
Он руки простирал с молящим, скорбным жестом.

О, сколько раз, в тоске, минуя города,
На темных кладбищах бродил он одиноко,
Завидуя всем тем, что спят в земле глубоко
И не поднимутся оттуда никогда.

СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ

Жутко как-то! Уж камин давно потух.
Ночь! Молчанье! Одиночество!
Точно мрачное пророчество
Мыслями о смерти угнетает дух.

Жду, как раненый, – вот-вот прикончит враг.
Встали призраки загробные
Чувствую, как очи злобные
Наблюдают пристально мой каждый шаг.

Вот за мною кто-то дышит, чей-то глаз
От меня не отрывается,
Кто-то плеч моих касается,
Знаю, – если обернусь, умру сейчас.

Вот меня назвали… Больше уж не в мочь!
Звук тот старше мира кажется,
С этой жизнью он не вяжется…
Жутко! Одиночество! Молчанье! Ночь!

ЖЕЛАННЫЕ ГОСТИ

Как будто неведомой феей
Воздвигнут волшебный дворец;
В нам настежь над свежей аллеей
Все окна, все двери крылец.

Пажи по традиции старой,
У каждого входа в чертог
Гостей приглашают фанфарой
Ступить за радушный порог.

В торжественном, пышном наряде
Хозяин – властитель страны –
Проходит по всей анфиладе,
Считает богатства казны.

Но часто глаза его бродят
С досадой в пустынной дали;
За днями недели уходят,
За ними года протекли, –

Все ждет он гостей – не дождется.
Сквозь ветер, сквозь шум непогод, –
Не говор ли там раздается?
Не конь ли заржал у ворот?

В мечтах его – пир разливанный,
В подвалах созрело вино,
Накрыты столы постоянно
И слуги устали давно.

И сколько уж видел он с башен,
Блестящих вдали кавалькад!
Дворец его будто им страшен,
Как будто гостям он не рад.

Но верит он данному слову,
Как сам соблюдает обет.
Стыдясь недоверия к крову,
Пажам повторяет он: «Нет!

«Украсьте вы заново залы!
Зажгите свечей, сколько есть,
Заветные вскройте подвалы,
Велите плодов мне принесть!

«Цветов на перила набросьте,
Увейте гирляндами мост!
Приедут желанные гости,
В их честь возглашаю я тост».

Не едет никто. Экипажи
Спеша не гремят на мосту,
Устали уж верные стражи
И спят на бессменном посту.

Недолго, – и стены уж рухнут,
Ненастье грызет их гранит,
Но в залах огни все не тухнут,
И гулкое эхо не спит.

Вот ночью осеннею, шквалы
Сквозь окна врываются вдруг,
Гудят неприютные залы
И факелы гаснут у слуг.

Во мраке и в грохоте вьюги
Шаги раздались на крыльце:
Привет и почет вам, о други,
Вас ждут в моем пышном дворце!

И молвят пришельцы: – «Пришли мы,
И ты свое слово сдержи,
– Пусть тешится вихрь нелюдимый, –
Свой флаг и девиз покажи!

«На зов твой толпою веселой
Чем свет мы поехали вскачь,
Злой гений рукою тяжелой
Всех, всех нас сразил, как палач!

И мертвые держим мы слово;
Нам месс и молитв не поют, –
Под сенью радушного крова
Найдем мы радушный приют.

Вели ж угостить нас на славу!
Но скромность воздержанность, – знай –
И вежливость нам не по нраву;
Ты звал нас, теперь не пеняй.

Мы там у дверей закололи
Твоих разоспавшихся слуг.
Как примешь ты нас? Хорошо ли?
Посмотрим, какой ты нам друг.

Нас звали Веселие, Доля,
Любовь, Наслаждение, Честь;
Девиз наш на знамени «Воля»
Тогда можно было прочесть.

Теперь нас зовут уж иначе:
Тоска, Одиночество, Плач,
Отчаянье, Скорбь, Неудачи,
Несчастье – наш вождь и палач!»

Хозяин бестрепетный просит
К столу ненасытных гостей,
Он сердце свое им подносит,
Он поит их кровью своей.

И долго во мраке столовой
Трапезуют гости гурьбой,
Над дверью девиз: «Свое слово
Сдержал человек пред судьбой».

ПРОЛОГ

              От жизни и людей прочь отвратил я очи,
              Умом постиг я ложь стремлений и страстей,
              Я сердце погрузил во тьму загробной ночи,
              Его рассеял я в тиши лесов, степеней.

       Для голосов толпы хотел замкнуть я ухо,.
       Как предок под землей, хотел быть глух и нем.
       И на лесной тропе, где тихо так и глухо,
       В объятьях снов забыть желание совсем.

       Но и в могильный склеп проникли мира грезы,
       И здесь в усилиях бесплодных стражду я,
       И сквозь пески мне в гроб лесов сочатся слезы,
       И ветра буйного доносится струя.

       Желанный мой покой грозя нарушить, стоны
       Мне силятся открыть сомкнутые уста,
       В испуге мозг таит видений миллионы,
       Как страшный дом, где дверь давно уж заперта.

В час скорби, в светлый день так явственно я внемлю,
Как говорят листы торжественных лесов,
Как мертвые хотят наполнить стоном землю
И как живые мучатся без слез, без слов.

СУМЕРКИ

Был вечер. Час настал, когда, расправив кости,
Крестьянин пашущий промолвил: «Кончен день!»
На ниву мягкою волной спустилась тень,
Вдали то песнь звучит, то брань крикливой злости.

Зигзагом ласточка над темною травой
Мелькает; спит во ржи кузнечик длинноногий,
С прохожим тополя о чем-то у дороги
Серьезно шепчутся, кивая головой.

Стою в росе межи; гляжу, как звезды-очи
Зажглись на небесах; и как кадильный дым
Седой туман поднялся вверх и с ним
Неясный шум земли, предвестник тихой ночи.

Я думал: «Ночь идет, – последний луч потух;
Час настает любви, Венера в небе блещет»,
Для счастья сердца глубь раскрылась и трепещет…
Чу! Где-то далеко трубит еще пастух.

Но вот из-за холма в пыли дороги близкой
Гурт тянется быков. Он медленно прошел, –
Усталый топот ног был грузен и тяжел,
Рога, касаясь в такт, к земле клонились низко.

Идут, кустарники и пыль и грязь топча,
Бредут, как пьяные, тяжелою походкой,
Их бубенцы звенят на толстых шеях кротко,
В ответ на крик погонщиков и свист бича.

Как слушаешь во сне неясный звон порою,
Так в сумраке полей пустынных и сырых
Я слушал все еще, хоть гурт унылый их
Давно в туманной мгле исчез уж за горою.

Вам вслед, могучие, смиренные быки,
Глядел я долго; скорбь гнездилась в сердце грустном,
Что век звоните вы в безмолвном рабстве гнусном,
Хотя рога у вас сильны и велики.

Ваш звон понятен мне; я чую, как виновный,
Что в этот тихий час вечерний в нем слились
И жалобы свои к творцу возносят ввысь
Все вздохи страждущих и их протест бессловный.

И много, много стад припомнил я теперь,
Ночная тишина наполнилася звоном
Их бубенцов, и всем земным словам и стонам
Я отворил души дотоль глухую дверь.

Я слышал голоса всех тех, которых давит
Неправда на земле, молящий их укор
Судье распятому, немому с давних пор;
Но час придет : – Он зов их втуне не оставит.

Все повторяем мы, Христос, Твой смертный стон,
Почто меня покинул ты, о Боже, Боже!
То был сомненья вопль в тоске смертельный дрожи,
Сомненья вопль, не то кощунством был бы он.

Лишь мертвым знать дано, как держит Бог обеты,
Но всюду, где без слов страданье вижу я,
Где иго женщины коварней,, чем змея,
Где наглой пошлостью угнетены поэты,

Где силу хлещет бич постыдных дряблых рук,
Где душат молнию объятья тьмы великой,
Где побежденные встречают смерть без крика,
Где светлый идеал в тисках голодных мук,

Где слуги красоты насильем иль обманом
Уродству отданы во власть на век веков, –
Я вспоминаю вновь унылых тех быков,
С бубенчиками их, пропавших за туманом.

ПОГИБШИЙ КОРАБЛЬ

Я – старый остов корабля, без мачт, без рей
Тропических смерчей бесформенный, угрюмый
Обломок. Ценный груз загромождает трюмы,
Но зимний шквал несет его в простор морей.

Когда-то надувал послушный ветер снасти,
Зеленых островов он был желанный гость, –
Теперь руля уж нет, им правит бури злость,
Без воли дрейфит он, покорный ветра власти.

На марсах весело уж не поет матрос,
Под бризом паруса вздевая вверх на блоки,
Не для него звездой горит маяк далекий,
Один покинут он на волю бурь и гроз.

Зыбь через палубу проносится, и с треском
Волна обшивки часть срывает каждый раз.
Морские чудища не сводят белых глаз,
Сквозь призму волн влечет их медь неясным блеском

На встречном крейсере не скажет капитан, –
«Убавить ход». На что ему разбитый кузов?
Хотя еще он полн богатых, редких грузов
Из отдаленных вод, из легендарных стран.

Таков и я. Несет меня души загадка, –
В пучину вод? На риф? На тихий материк? –
Не все ль равно? Тебя зову, Харон, старик;
Твоей угрюмой барке мне отдаться сладко.

* * *

Скажи, озлобленный певец,
Ужели скрежету конца нет?
Когда же слава перестанет
Питаться кровью наконец?
Кто побежден, страдал жестоко;
Кто победил, страдал и тот.
Наступит ли тот день далекий,
Когда на всей земле широкой
Настанет мир, заря взойдет?

<ЗАТЕРЯВШИЙСЯ КРИК>

Явился призрак мне во мгле былых времен:
В толпе немых рабов забитой и унылой,
И он таскал гранит, замученный и хилый,
Для пирамиды, где Хеопс похоронен.

Под камнем гнулся раб и, солнцем опален,
Едва дышал в пыли, на лбу вздувались жилы,
Чтоб наземь не упасть, он напрягает силы…
Как сук надломленный, вдруг резко вскрикнул он.

И тот предсмертный крик поднялся к небесам,
Собой наполнив весь бескрайный звездный полог,
Где игры злой судьбы распознает астролог;
О праве он взывал к заоблачным богам…
И тридцать уж веков в постройке величавой
Хеопс спокойно спит, наполнив землю славой.

ЗАВОЕВАТЕЛИ

Как стая кречетов, из темного гнезда,
Устав сносить нужду с надменною повадкой,
Вожди и ратники толпой, в надежде сладкой,
Поплыли, полные кровавых снов, туда,

Где баснословная им грезится руда,
Где чудный край Сипанго манит их загадкой.
Пассат их реи гнет, и по лазури гладкой
Белеет за кормой кудрявая гряда.

И каждый вечер ждут они чудес воочью,
Блеск фосфорический на море, каждой ночью,
Миражем золотым баюкает их сон.

А кто не спит, склонясь над белым носом судна,
Тот смотрит, как вдали над гладью изумрудной
Созвездья новые плывут на небосклон.

МЕРТВЫЙ ГОРОД

Cartagena de Indias
1532 – 1583 – 1697

Печальный город, встарь король над океаном!..
Акула скумбрию гоняет в жаркий день,
Да тучка беглая порою бросит тень
Где некогда был рейд гальонам-великанам.

С тех пор, как Дрейк своим безбожным англичанам
Велел громить тебя – как темная мишень
Твоя стена торчит. Куда глаза ни вздень,
Зияют ядра всё, в дырах, подобных ранам.

Меж небом пламенным и гребешками волн,
В лучах полуденных, ты мрачной думой полн
О днях, когда сюда пришли конквистадоры.

И ночью знойною, когда в лучах луны
Лишь пальмы шепотом заводят разговоры,
Погасшей славы блеск твои смущает сны.

ОСНОВАТЕЛЮ ГОРОДА

Другим платили дань и инки и ацтеки,
И власть их ширилась до андов и пампас, –
Лишь графский титул их пустой дошел до нас,
Другого нет следа их славы в нашем веке.

Но ты, семьи моей краса, – средь красных рас
Ты новый Карфаген воздвиг, святой опеке
Креста ты подчинил тот край, что поят реки
Мадлена и Атрат снегами горных масс.

На островке своем, в прибое белой пены,
На зло века, врагам и с бурями в борьбе,
Еще стоят твои монастыри и стены.

И правнуки твои, уж без цветов в гербе,
Чеканят до сих пор на золоте червонца
Под сенью пальм зубчатый город в блеске солнца.

СТАРЫЙ МАСТЕР

Известных мастеров всяк назовет вам сразу:
Рюи, Хименес, Арфей; но я б их поучил,
Как надо оправлять рубин, алмаз, берилл,
Иль ловко изогнуть и отчеканить вазу.

Эмалью на меди, по серебру, топазу,
То кистью, то резцом на радость адских сил,
Я Вакха пьяного и голых нимф чертил, –
Христа. святых – о стыд! – не сделал я ни разу.

А сколько вытравил стальных клинков я в жизни!
И, суетно гордясь делами сатаны,
Я заграждал душе путь к неземной отчизне.

Теперь, когда года мои уж сочтены,
Как Фра Хуан, хочу пред вырытой могилой
Из золота начать ажурное кадило.

HORTORUM DEUS

Olim truncus eram ficulnus.
Hor.

Прочь, прочь! Не подходи! Ступай своей дорогой!
Грабитель дерзостный, ты ощипать бы рад
Маслины, финики и даже виноград,
Который зреет тут на солнышке, – не трогай!

Яд здесь!… Из дерева смоковницы убогой
Ножом скоблил меня пастух Эгинских стад,
Пускай скульптор смешон тебе, но помни, брат, –
Приап ведь все же бог и страшен местью строгой…

Когда-то друг пловцов, я на носу галеры
Стоял раскрашенный, и любо было мне
Купаться в ласковой иль яростной волн.

Теперь в ограде здесь стою, облезший, серый,
Смотрю, чтоб вор не взял ни фрукты, ни салат…
Вовек мне не видать приветливых Циклад.

КУПАЮЩИЕСЯ НИМФЫ

В долине, укрытой от северной вьюги,
Где лавр наклонился над влагой ключа,
На ветке качается нимфа, плеща
Студеной водой в шаловливом испуге.

На зов ее роем сбежались подруги
И в волну прыгнули, резвясь и крича;
Всплывает в струях то округлость плеча,
То локон, то стан белоснежный, упругий.

И льется их смех по дубраве волной.
Два глаза сверкнули вдруг в чаще лесной:
Сатир!.. Его хохот спугнул их, и быстро

Исчезли все нимфы. На водах Каистра
Так стаю лебедок приводит в испуг,
Когда вещий ворон закаркает вдруг.

РАЗБИТЫЙ КУМИР

Благоговейно мох глаза заполнил богу:
Уж не увидит он, чтобы в заглохший лес,
Где грань он сторожил опять как в век чудес,
С цветами девушка нашла к нему дорогу.

Обломки мрамора обвивши понемногу,
Густой зеленый плющ к нему на плечи взлез,
Не зная, кто он был, – Пан, Фавн, Сильван, Гермес,
И из листвы соткал израненному тогу.

Косой заката луч позолотил на миг
Двумя кружками алыми курносый лик,
А на губах его зарделся листик красный.

И чудо! – на момент, под трепетной листвой,
Под ласкою луча скользящего, несчастный
Обломок мрамора стал снова – бог живой.

МИКЕЛЬ АНДЖЕЛО

Да, драма страшная свершалась в нем, когда
Вдали от Рима буйного, отшельник дикий,
Писал он грозные Пророков лики,
Сивилл могучих, ужас Страшного Суда.

В цепях несбыточных мечты, титан труда,
Своей души мятущейся он слушал крики,
О родине, любви и славе плач великий,
Все ложь, – он думал, – смерть все губит без следа.

И страшно скорчил он как бы в тисках железных
Рабов, томящихся в усильях бесполезных,
Гигантов, согнутых избытком тяжких сил.

Свой дух кипучий он в холодный мрамор влил,
Трепещет в камне бог в бессильном гневе, пленный,
Прикованный к земле материею тленной.

ВЕЧЕР ПОСЛЕ БИТВЫ

Тяжелый выпал день… Трибуны громогласно
Сзывали воинов расстроенных когорт,
Вечерний воздух был невыносимо сперт
От смрада едкого горячей крови красной.

Со смуглых лиц солдат был пот еще не стерт,
Убитых растеряв, уныло, безучастно,
Они глядели вдаль: там видно было ясно,
Как мчались, словно вихрь, стрелки Парфянских орд.

Вот показался вдруг и император бледный,
На ярком фоне догорающего дня,
Весь в собственной крови, мечом в ножнах звеня,

В плаще пурпуровой, в блестящей броне медной,
Сопровождаемый букциною победной,
Он круто осадил пугливого коня.

ТРИУМФАТОРУ

Победоносный вождь, вели воздвигнуть арку
И изваять на ней победный строй знамен,
Под игом ряд князей всех варварских племен
И полную трофеев и добычи барку.

Твой дед был внук царей иль обитал хибарку,
Ты все равно свое сан и перечень имен
Поглубже в камень врежь, чтобы во тьме времен
Торжественный триумф твой не пошел насмарку.

Напрасный труд!.. Уж время занесло свой молот.
И камень доблести твоей не охранит:
Гляди: трофей плющом разросшимся отколот,

И ныне косу лишь свою косарь-самнит
Зазубрит, разбудив в густой траве обломки
Колонн, где славился триумф когда-то громкий.

СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ РАЗГОВОР

В заглохнувшем парке так пусто и гнило.
Там движется грустная пара уныло.

И мертвы глаза их, и слышны едва
Из уст их сухих и поблекших слова.

Заглохнувший парк и пустой, и унылый…
Воскресло былое, как тень из могилы.

– Ты помнишь ли, помнишь ли нашу любовь? –
– Зачем вы про это напомнили вновь! –

– А сердце… всё бьется ли сердцу в ответ?
Как прежде ли видишь во сне меня? – Нет.

– Горели уста наши страстью тревожной…
О, дни несказанного счастья! – Возможно.

– О, радость надежды, о неба краса! –
– Надежда погибла, черны небеса.

И шли они парком в полночную пору,
И полночь внимала лишь их разговору.

МАЛЕНЬКАЯ БАЛЛАДА

Горит мой шлем, гремит мой щит,
Мечи врагов, как вихорь дымный.
Их лица – не Мадонны вид,
Их клики ярые – не гимны.
Последний рвется супостат
Меня сшибить – и тот отпрянул.
Рассыпал искры мой булат,
Когда ему он в темя грянул.
Отнять очаг мой у меня?
Вы мощь руки моей узнали…
И черной гривою коня
Со смехом стер я кровь со стали.

ПРАЗДНИК ПОБЕДЫ

Пестрые флаги,
Пышные лавры,
Волны народа,
Песни, литавры…

Трупы, могилы
С высохшим дерном,
Вялые мирты,
Женщины в черном.

После разлуки
Радость свиданья…
Горе немое,
Скорбь без названья.

В БОЛЬШОМ ГОРОДЕ

В потоке городском в глазах мелькнет
Один, за ним другой, и в вихре канет.
Едва взглянул в глаза – уж мимо, мимо.
       Шарманщик где-то песню тянет.

В поток небытия, глядишь, мелькнет
Один, за ним другой в могилу канет.
Взглянул на гроб его – и мимо, мимо.
       Шарманщик где-то песню тянет.

Еще процессия… В толпе мелькнет
То тут, то там, и в вечность канет.
На гроб мой взглянут раз – и мимо, мимо.
       Шарманщик где-то песню тянет.

* * *

Ах, как рано мой друг
В сыру землю зарыт!
Все пошли по домам,
Он один здесь забыт.

«Умер он, – мать твердит, –
За другого иди».
Но его одного
Я ношу лишь в груди.

Нет, родимая, знай,
Другу клятву даю:
Он не будет стоять
Одиноким в раю.

* * *

Ни звука ты, ни слова
Тогда не произнес,
Лишь взор блеснул суровый
Росой невольной слез.

А я ждала привета,
Дыханье затаив!
Ушел… навек… в край света,
Угрюм и молчалив.

Исчез в дали туманной,
И сердце в дальний свет
С своей открытой раной
Пошло тебе вослед.

* * *

              Полно!
Горе от слез не пройдет.
Верь, все застынет,
Все станет лед.
              Скоро
В тихую ляжешь постель
Ближе, чем ждешь ты,
Сладкая цель.
              Смолкнет
Скорбь, и тревога, и страх;
Все, даже сердце,
Прах, только прах!

ЖЕЛАНИЕ

У тихой часовни,
Плющом обвита,
Забытая всеми,
Белеет плита.

Стоит только елка
Вся в черном над ней
И плачет смолою
Прозрачной своей.

Счастливец, кто спит здесь
В безгорестном сне.
Скорее уснуть бы
Навеки и мне.

* * *

Забрезжил день, сырой, холодный темный…
Седой туман окутывает реи…
Спит гавань… Лишь на палубе огромной
Движение становится живее.

Все чувства напряглись. С последней шлюпки
На трап последнего подняли пассажира.
Я жду, в волнении застыв на рубке:
Плыть к берегам неведомого мира.

Мгла расступилась. – Вот платком кому-то
Все машут в знак последнего привета…
Я там следа не оставлю, будто
Не жил совсем: теперь мне ясно это.

НЕИЗВЕСТНЫЙ ТРУП

Загадка осталась загадкой. Никто его здесь не знавал.
Как умер он, где и давно ли? – останется вечно вопрос.
Мертвец принесен был приливом. Поутру бушующий вал
На мокрый песок его бросил, а вечером снова унес.

В воде его платье истлело, зной солнечный выел глаза,
С костей обвалилося тело, – давно уж им кормится гад.
Труп бился у берега три дня, пока на четвертый гроза
С собой унесла его в море и вновь не вернула назад.

Загадка осталась загадкой. Туземцы стояли толпой,
Гадая, кто был он? Откуда? Какой ему выпал конец?
И долго они так стояли, шептались с боязнью слепой,
Решив, что живым на проклятье был послан судьбою мертвец.

И ждали они каждый вечер, когда разгорался закат,
Чтоб с мощной волною отлива исчезнул непрошеный гость.
Но ночь проходила, поутру волна возвращалась назад
И снова его приносила, на страх им и будто на злость.

Пошло так три дня и три ночи. И бурей взыграл океан,
И труп незнакомца гниющий унес далеко, далеко.
Четвертый рассвет загорелся. На берег собрался весь стан,
Но труп не вернулся, исчезнул, – все грудью вздохнули легко.

Загадка осталась загадкой. Не знают они, не поймут,
Что он по широкому миру когда-то нес истины свет,
Что нес он и им избавленье от старых бессмысленных пут,
От басни про грех и про муку. Того не поймут они, нет.

Он прибыл к ним трупом холодным, неведомый, страшный, немой.
Гниющий язык не откроет уж правды святой никому.
На пятое утро забыли о нем… Окруженные тьмой,
Они свою жизнь продолжают и светом зовут эту тьму.

ПОСЛЕ БАЛА

Последний тур вальса…
Пустует уж зала.
Мы едем безмолвно,
Усталые, с бала.

А завтра? Что завтра?
Отчаянье снова,
Тоска, отчужденность,
Бессилие слова.

Лицо она прячет
В подушку от боли
И плачет, и плачет –
Не вижу я, что ли?