Основной поэт так называемой американской школы русской поэзии, объединявшей тех, кто перебрался в США еще в начале 20-х годов (и был практически неизвестен европейской ветви эмиграции). Как поэт «созрел» в довоенные годы, о чем свидетельствует немалое мастерство публикуемой ниже версии «Ворона» Эдгара По: перевод впервые напечатан в 1938 году в газете «Р.С.Т.» («Рцы Слово Твердо»), позже вошел в совершенно ненаходимую книгу Голохвастова «Четыре стихотворения» (Нью-Йорк, 1944). В нем предпринята попытка и сохранить сквозную рифму на «-ор», имеющуюся в оригинале, и не пользоваться английским словом, как сделал это в свое время В. Жаботинский (и не он один). Из как минимум полусотни русских «Воронов» мы ограничиваемся лишь этими двумя – перевод Жаботинского в советское время был запрещен, перевод Голохвастова безвестен даже в эмиграции. Из переводов Голохвастова довольно широко известен эксперимент со «Словом о полку Игореве» – не столько из-за достоинств перевода, сколько из-за того, что эту книгу в 1950 году иллюстрировал М. Добужинский. В лучшем из лирических сборников Голохвастова «Жизнь и сны» (Нью-Йорк, 1944) есть переводы из Гейне, Шамиссо, Ришпена, Тагора; многие помечены как «с немецкого», «из индийской поэзии» – хотя за ними просматриваются очень знаменитые оригиналы, это переводы весьма вольные. Однако в архиве Голохвастова в Нью-Йорке, доступ к которому появился после выхода тома «Гибель Атлантиды» в издательстве «Водолей» в 2008 году, обнаружилось несколько его неизданных произведений, составивших еще один том в том же издательстве – «Лебединая песнь» (2010). Есть среди не изданного при жизни автора и переводы: от вольного переложения «Науки любви» Овидия до поэмы «Возрождение» (1917) одной из величайших американских поэтесс – Эдны Сент-Винсент Миллей, которой пока что в русских переложениях, за исключением некоторых переводов М. Зенкевича, катастрофически не везло.
Раз, когда в ночи угрюмой я поник усталой думой
Средь томов науки древней, позабытой с давних пор,
И, почти уснув, качался, – вдруг чуть слышный звук раздался,
Словно кто-то в дверь стучался, в дверь, ведущую во двор.
«Это гость», пробормотал я, приподняв склоненный взор, –
«Поздний гость забрел во двор».
О, я живо помню это! Был декабрь. В золе согретой
Жар мерцал и в блеск паркета вкрапил призрачный узор.
Утра ждал я с нетерпеньем; тщетно жаждал я за чтеньем
Запастись из книг забвеньем и забыть Леноры взор:
Светлый, чудный друг, чье имя ныне славит райский хор,
Здесь – навек немой укор.
И печальный, смутный шорох, шорох шелка в пышных шторах
Мне внушал зловещий ужас, незнакомый до сих пор,
Так, что сердца дрожь смиряя, выжидал я, повторяя:
«Это тихо ударяя, гость стучит, зайдя во двор,
Это робко ударяя, гость стучит, зайдя во двор:
Просто гость, и страх мой вздор»:
Наконец, окрепнув волей, я сказал, не медля боле:
«Не вмените сна мне, сударь иль сударыня, в укор.
Задремал я, – вот в чем дело! Вы ж стучали так несмело,
Так невнятно, что не смело сердце верить до сих пор,
Что я слышал стук!»: – и настежь распахнул я дверь во двор:
Там лишь тьма: Пустынен двор:
Ждал, дивясь я, в мрак впиваясь, сомневаясь, ужасаясь,
Грезя тем, чем смертный грезить не дерзал до этих пор.
Но молчала ночь однако; не дала мне тишь ни знака,
И лишь зов один средь мрака пробудил немой простор:
Это я шепнул: «Ленора!» Вслед шепнул ночной простор
Тот же зов: и замер двор.
В дом вошел я. Сердце млело; все внутри во мне горело.
Вдруг, опять стучат несмело, чуть слышней, чем до сих пор.
«Ну», сказал я: «Верно ставней ветер бьет, и станет явней
Эта тайна в миг, когда в ней суть обследует мой взор:
Пусть на миг лишь стихнет сердце, и проникнет в тайну взор:
Это – стук оконных створ».
Распахнул окно теперь я, – и вошел, топорща перья,
Призрак старого поверья – крупный, черный Ворон гор.
Без поклона, шел он твердо, с видом лэди или лорда,
Он, взлетев, над дверью гордо сел, нахохлив свой вихор –
Сел на белый бюст Паллады, сел на бюст и острый взор
Устремил в меня в упор.
И пред черным гостем зыбко скорбь моя зажглась улыбкой:
Нес с такой осанкой чванной он свой траурный убор.
«Хоть в хохле твоем не густы что-то перья, – знать не трус ты!»
Молвил я, – «но вещеустый, как тебя усопших хор
Величал в стране Плутона? Объявись!» – Тут Ворон гор:
«Никогда!» – сказал в упор.
Я весьма дивился, вчуже, слову птицы неуклюжей, –
Пусть и внес ответ несвязный мало смысла в разговор, –
Все-ж, не странно-ль? В мире целом был ли взыскан кто уделом
Лицезреть на бюсте белом, над дверями – птицу гор?
И вступала-ль птица с кличкой «Никогда» до этих пор
С человеком в разговор?
Но на бюсте мертвооком, в отчужденьи одиноком,
Сидя, Ворон слил, казалось, душу всю в один укор;
Больше слова не добавил, клювом перьев не оправил, –
Я шепнул: «Меня оставил круг друзей уж с давних пор;
Завтра он меня покинет, как надежд летучих хор:
«Никогда!» – он мне в отпор.
Поражен среди молчанья метким смыслом замечанья,
«На одно», – сказал я – «слово он, как видно, скор и спор, –
Жил с владельцем он, конечно, за которым бессердечно
Горе шло и гналось вечно, так что этот лишь укор
Знал бедняк при отпеваньи всех надежд, – и Ворон-вор
«Никогда» твердит с тех пор.
Вновь пред черным гостем зыбко скорбь моя зажглась улыбкой.
Двинув кресло ближе к двери, к бюсту, к черной птице гор,
В мягкий бархат сел тогда я, и, мечту с мечтой сплетая,
Предавался снам, гадая: «Что-ж сулил мне до сих пор
Этот древний, черный, мрачный, жуткий Ворон, призрак гор,
«Никогда» твердя в упор?
Так сидел я полн раздумья, ни полсловом тайных дум я
Не открыл пред черной птицей, в душу мне вперившей взор.
И в догадке за догадкой, я о многом грезил сладко:
Лампы свет ласкал украдкой гладкий бархатный узор, –
Но, увы! на бархат мягкий не приляжет та, чей взор
Здесь – навек немой укор.
Вдруг, поплыли волны дыма от кадила серафима;
Легкий ангел шел незримо: «Верь, несчастный! С этих пор
Бог твой внял твое моленье: Шлет он с ангелом спасенье –
Отдых, отдых и забвенье, чтоб забыть Леноры взор!:
Пей, о, пей же дар забвенья и забудь Леноры взор!»
«Никогда!» – был приговор.
«Вестник зла!» – привстал я в кресле, – «кто-б ты ни был, птица ль, бес-ли,
Послан ты врагом небес-ли, иль грозою сброшен с гор,
Нелюдимый дух крылатый, в наш пустынный край заклятый,
В дом мой, ужасом объятый, – о, скажи мне, призрак гор:
Обрету-ль бальзам, суленый Галаадом с давних пор?»
«Никогда!» – был приговор.
«Вестник зла!» – молил я, – «если ты пророк, будь птица-ль, бес-ли,
Ради неба, ради Бога, изреки свой приговор
Для души тоской спаленной: в райской сени отдаленной
Я святой и просветленной девы встречу-ль ясный взор, –
Той, кого зовет Ленорой чистых ангелов собор?:»
«Никогда!» – был приговор.
«Будь последним крик твой дикий, птица-ль дух ли птицеликий!
Сгинь! Вернись во мрак великий, в ад, где жил ты до сих пор!
Черных перьев лжи залогом здесь не скинь, и снова в строгом,
В одиночестве убогом дай мне жить, как до сих пор:
Вынь свой жгучий клюв из сердца! Скройся с бюста, призрак гор!
«Никогда!» – был приговор.
И недвижим страшный Ворон все сидит, сидит с тех пор он,
Там, где белый бюст Паллады вдаль вперяет мертвый взор:
Он не спит: он грезит, точно демон грезою полночной:
В свете лампы одиночной тень от птицы мучит взор:
И вовек из этой тени не уйти душе с тех пор:
«Никогда!» – мне приговор.
ЭДНА СЕНТ-ВИНСЕНТ МИЛЛЕЙ
(1892–1950)
ВОЗРОЖДЕНИЕ
1
Под зыбкой дымкою жары
Я видел лес и три горы.
Взглянул назад я, – там, дремлив,
Качал три острова залив.
От них, по тонкой грани той,
Где небо чистою чертой
С землей сливалось, я свой взгляд
Повел медлительно назад,
И вновь под дымкою жары
Увидел лес и три горы.
2
Закрыв всю даль, они стеной
Вздымались близко предо мной, –
Казалось, с места не сходя,
Рукою мог их тронуть я.
И так стал тесен мир кругом,
Что грудь дышать могла с трудом.
Но – помнил я – ведь свод живой
Высок, глубок над головой:
Не лучше ль навзничь лечь в траву
И пить глазами синеву.
3
Я лег… смотрел… В конце концов,
Не так высок уж неба кров…
И где-то небу есть предел…
Едва подумал, – вдруг осел
Небесный купол, как шатер…
Я руку к своду вверх простер,
В надежде, что лишь греза он, –
Но вскрикнул, тронув небосклон.
А крикнув, сам себе прозрел
Я Беспредельности предел.
4
В мозгу Безóбразного лик,
Подобный образу, возник;
Я сквозь него, как сквозь кристалл,
Всю Бесконечность созерцал,
Где бездна Вечности несла
Миры без счета и числа.
И Чей-то голос там шепнул
Одно лишь Слово. Сразу гул
Пространств затих: в мирах легло
Безмолвья тихое крыло.
5
И было слуху моему
Дано в молчаньи слушать тьму:
Мне вдруг стал внятен неба треск,
Пучин бессветных мертвый плеск,
И говор горних голосов,
И, точно мерный стук часов,
Эонов ход… И все уму
Открылись «Как» и «Почему»
От века и на век веков…
Так пал с вселенной тайн покров
И жуткой раною до дна
Ее зияла глубина.
6
Над ней томилась мысль моя…
Страшась загадок бытия,
Я отвращал глаза мои…
Но, словно смертный яд змеи
Из раны высосать спеша,
Познанья дар пила душа,
Как чаша, полнясь по края
Отравой страшного питья:
И я Всеведенье купил
Ценою страшной, свыше сил.
7
Всё бремя жизни мировой
Я поднял ношей роковой:
Проклятья, ропот, плач, мольбы,
Ожесточение борьбы,
Тысячеликий грех мирской,
Терзанья совести людской,
Тоска раскаянья и стыд,
Все слезы боли и обид,
И бушеванье всех страстей,
И темный ужас всех смертей, –
Вся бездна горя, мук и зла
Моею чашею была.
8
Как человек, за всех и вся
Один все муки вынося,
Объят, как Бог, я вместе с тем
Был состраданием ко всем…
И, как ни ждал, ни жаждал я,
На миг не ведал забытья,
И каждый миг в немой тиши
Был истязанием души…
Так Вечность мстила мне, давя
Меня, минутного червя.
9
Я изнывал… Мой стон был глух…
Как птица пленная, мой дух
Уже рвался из бренных уз…
Но роковой незримый груз
Душил, как гроб… стеклянный гроб…
Горя в огне, терпя озноб
До мозга ноющих костей,
Я вынес тысячи смертей,
Но, ад их заживо испив,
Был всё для новой пытки жив.
10
Так долго я лежал, моля
О смерти жданной; вдруг земля
Разверзлась: слишком тяжела
Ей ноша Вечности была.
И за вершком вершок, сходил
Всё вглубь я… Там жильца могил
От пытки спас с землей союз, –
Там власть свою утратил груз:
Свалилось бремя… Я легко
Вздохнул всей грудью глубоко.
11
Но в жадном вздохе, как струна,
Порвалось сердце… Тишина
Меня объяла. Свет потух.
А истомившийся мой дух
На волю из тюрьмы плотской
Рванулся с силою такой,
Что надо мною в головах
Столбом взвился могильный прах.
12
Теперь, недвижный и немой,
Я почивал в земле сырой.
Вокруг – таинственная мгла;
Отрадна свежесть для чела,
Благая тишь покоит слух,
А грудь земли нежней, чем пух,
И люб, как отдых, смертный сон
Тому, кто рад, что умер он.
13
Но – чу. Вверху, в стране живых,
Веселых капель дождевых
Звучит так четко частый стук…
Как будто пальцы милых рук
Ко мне стучат, меня будя…
И поступь легкую дождя
По кровле кельи гробовой
Я слушал четко, как живой.
О, никогда при свете дня
Так дождь не радовал меня:
Он, милосердный, вновь, как друг,
О жизни мне напомнил вдруг.
14
Ах, жить бы… Жить, чтоб в мир войдя,
Мне пальцы целовать дождя,
Дышать дождем, и лишний раз
Насытить взоры алчных глаз
Сверканьем серебристых струй…
Благоуханий поцелуй
Сорвать у ветра на лету…
Увидеть яблони в цвету,
Когда, в алмазы их рядя,
По ним бегут струи дождя.
15
Ведь дождь промчится. Солнца шар,
Смеясь, прольет, как светлый дар,
С небес опять живящий свет, –
И засмеется мир в ответ,
Свои мечты омолодя
Студеной влагою дождя.
Поля и лес вольней вздохнут,
В траву деревья отряхнут
Шумливо ливня жемчуга,
Чтоб их дрожащая серьга
На каждом тоненьком стебле
Зажглась, как солнце… на земле.
16
И вдруг… не жить… не быть… Но знать,
Что вечной жизни благодать
Везде кипит, и бьет во всем
Неиссякающим ключом,
И что, рядясь во все цвета,
Природы пышной красота
Дарит земле о счастьи сны…
Наряд серебряной весны,
Осенний золотой убор, –
О, неужели, с этих пор
Для глаз моих ваш блеск угас,
И буду я, вблизи от вас,
Здесь, замурован в тесный склеп,
Лежать, бесстрастен, глух и слеп…
17
Я жить хочу. Отдай, отдай
Мне, Боже, жизнь… В Твой мир, как в рай,
Позволь опять вернуться мне.
Сбери в небесной вышине
Все тучи сонмом… Надо мной
Пусть дождь могучий, проливной
Потоком хлынет, и сорвет
С меня земли могильной гнет.
18
Я смолк. И в мертвой тишине,
Кругом царившей, ясно мне
Моя мольба слышна была:
Казалось, звонких два крыла
Ее умчали от земли,
И обещаньем принесли
Назад, с небесной вышины,
Как звон трепещущей струны.
19
И вмиг, пугая свистом слух,
Внезапный ветер, как пастух,
Бичом сгоняющий стада,
Хлестнул по тучам. Их орда,
Теснясь, идя в смятеньи вспять,
Обволокла весь мир опять,
И хлынул дождь, струясь сплошной
Непроницаемой стеной.
20
Поток потряс мою тюрьму…
И, как случилось – не пойму,
Но в мертвый мир, в мой мир утрат,
Такой проникнул аромат,
Какой лишь редко, лишь тайком
Живым и радостным знаком.
И чудилось так сладко мне,
Что песнь я слышу в полусне:
Так эльф беспечный, жизнь любя,
Поет бездумно, про себя…
Еще мгновенье, – и постиг
Я пробужденья светлый миг.
21
Уж въявь, у самой головы
Я слышал тихий шум травы;
Персты прохладные дождя,
Сухие губы холодя,
Снимали с них запретный знак
Печати смертной… Тяжкий мрак
Упал с очей… И, как мечту,
Я видел яблони в цвету,
Сверканье капель дождевых,
И трепет пятен световых,
И высь, синее бирюзы;
Вдали терялся гул грозы;
И орошенный ливнем сад
Свой благовонный вздох был рад
Прислать к надгробью моему…
И, как случилось, – не пойму, –
Но я, вдохнув тот аромат,
Души почувствовал возврат.
22
Вскочил я… Крикнул… Страстно дик
Был голос мой. Подобный клик
Мог кинуть в дали, до небес
Лишь тот, кто умер… и воскрес.
Я, как безумный, ликовал:
Руками страстно обвивал
Стволы деревьев; бархат трав
Лелеял, вновь к земле припав;
Опять поднявшись, вновь ласкал
Листву кустов и камни скал,
И, руки к небу вознося,
Смеялся я, смеялся я.
23
Смеялся я, пока прилив
Рыданий, горло захватив,
Не стиснул груди. Перебой
Мне сердце сжал… И сам собой
Нежданно хлынул из очей
Горячих слез живой ручей…
А с ним безудержна была
Молитвы пламенной хвала.
24
Ты, Боже, славен и велик.
Ты в жизни мира – многолик, –
Но Образ Твой я обрету
Везде, как свет и красоту.
Пройдешь ли, над травой скользя,
Мне в ней сверкнет Твоя стезя;
На самый тихий шепот Твой
Я отзовусь мечтой живой;
В глухой ночи и светлым днем,
Идя всегда Твоим путем,
Везде я к сердцу Твоему
Уста молитвенно прижму.
25
Ведь если мир Твой и широк,
Не шире сердца он; высок
Небесный купол, но и тот
Не выше, чем души полет.
И сердце чуткое, горя,
Раздвинет сушу и моря,
А бездну неба рассечет
Души дерзающей полет,
И явит миру – Лик Творца…
Тому ж, кто Божьего Лица
Не отразил, – беда тому…
И сердце тусклое ему,
Соединясь в урочный срок,
Расплющат Запад и Восток,
Его задавит свод небес
За то, что в мире, средь чудес,
Душою мелкой не умел
Постичь он чуда Божьих дел.