На главную страницу

НИКОЛАЙ ШАТЕРНИКОВ

1871 – 1940

Окончил историко-филологический факультет МГУ. Преподавал русский и церковнославянский язык в Гимназии имени Медведниковых (учителем древних языков здесь был С.П. Кондратьев, будущий переводчик «Дафниса и Хлои» и филоктетовых «Картин»). Член Комиссии по составлению диалектологической карты России под председательством академика Ф.Е. Корша. Как поэт-переводчик замечен впервые после 1910 года: переложения из почти неизбежного для античников Катулла; некоторые из них Яков Голосовкер включил в свою трехтомную антологию античной поэзии (1958); вышла она, правда, лишь в 2006 году в «Водолее». После 1917 года служил при Румянцевском музее (в частности, участвовал в подготовке «Дневника А.С. Пушкина»). По данным О.В.Никитина, Шатерников участвовал в подготовительных работах по составлению Толкового словаря русского языка: наряду с А.А.Реформатским и Д.Д.Благим он был выборщиком, обрабатывая Анненского, Клюева, Короленко и других авторов. Издал два авторских сборника переводов: Гораций. Оды. М., 1935, и Марциал. Избранные эпиграммы. М., 1937. Обе книги, как почти все подобные издания, вышедшие в СССР, скорее напоминают стремление «сказать не то, что автор хотел сказать», а то, что издательство сказать разрешало: вспоминается незабвенный Катулл в переложении Адриана Пиотровского; впрочем, по-настоящему пострадал тут Марциал – до такой степени его не политизировал ни один переводчик ни «до», ни «после». Однако есть основания думать, что Марциал стал последней работой Шатерникова: переводчик умер в мае 1940 года.


ГАЙ ВАЛЕРИЙ КАТУЛЛ

(ок. 87-54 до Р.Х.)

* * *

Квинтий, коль хочешь меня обязать дорогим мне, как очи,
       Или чем-то таким, что мне дороже очей, –
Не отнимай у меня, что очей мне гораздо дороже,
       Даже дороже того, что мне дороже очей.


НА АРРИЯ

Аррий «корысть» говорил – но «кхорысть» у него выходило,
       Иль говоря «интерес» – произносил «хинтерес».
Думал при этом всегда, что сказал он дивно, прекрасно –
       Если ему удалось проговорить «хинтерес».
Думаю, мать, ее брат, свободные, так говорили,
       Или по матери дед, бабка – былые рабы.
В Сирию послан был он – и уши у всех отдохнули:
       Слышали те же слова, только свободно, легко, –
и не боялись, что впредь все те же придется услышать
       странные речи, – но вдруг... страшная весть донеслась!
Только лишь Аррий проплыл Ионийским морем – как стало
       не Ионийским оно, а Хионийским тотчас.


* * *

Посмеялся над кем-то я недавно:
Он в собраньи, когда мой Кальв так дивно
Преступленья Ватиния исчислил –
В удивленьи, всплеснув руками, крикнул:
«Боги вышние! – карапуз речистый!»


* * *

Два развратника подлых в тесной дружбе –
Непристойные Цезарь и Мамурра.
Дива нет: одинаковые клейма
На распутнике римском и формийском
Крепко втиснуты – никогда не смыть их.
Одинаковы в блуде непотребном
И на той же софе стихи кропают;
В ненасытном разврате оба равны,
Отбивают девчонок друг у друга.
Два развратника подлых в тесной дружбе.


КВИНТ ГОРАЦИЙ ФЛАКК

(65 – 8 до н.э.)

ОДЫ
Книга третья

4

К Каллиопе


Сойдя с небесных высей и флейтою,
О Каллиопа, долгую песнь сыграй,
       Иль громким голосом пропой нам,
              Иль прозвени на кифаре Феба!

Вам слышно? Чу! Иль сладким безумием
Я обольщен? Как будто блуждаю я
       В священных рощах, где отрадно
              Струи бегут, дуновенья веют…

То было в детстве: там, где у Вольтура
Вдали от крова милой Апулии
       Я спал, игрою утомленный, –
              Голуби скрыли меня, как в сказке,

Листвою свежей. Диву давались все,
Кто на высотах жил Ахеронтии,
       В лесистой Бантии, на тучных
              Нивах вокруг городка Форента,

Что невредимым спал я средь черных змей,
Среди медведей, лавром священным скрыт
       И миртовых ветвей листвою,
              Отрок бесстрашный, храним богами.

Я ваш, камены, ваш, поднимусь ли я
К сабинам в горы, или пленит меня
       Пренесты холод, влажный Тибур
              Или потоки в прозрачных Байях.

И другу хоров ваших и звонких струй –
Ни при Филиппах бегство постыдное,
       Ни дуб проклятый не опасен,
              Ни Палинур в Сицилийском море.

Коль вы со мною – смело по бурному
Пущусь Босфору, смело я путником
       К пескам пылающим отправлюсь,
              Что ассирийский покрыли берег,

Увижу бриттов, к гостю безжалостных,
Конканов, пьяных кровью из конских жил,
       Гелонов, что колчаны носят,
              Скифскую реку узрю безвредно.

Как только войско, в битвах усталое,
Великий Цезарь вновь городам вернет,
       Ища окончить труд тяжелый, –
              В грот Пиерид вы его ведете.

Совет вы кроткий, о благодатные,
Ему даете, радуясь данному…
       Мы знаем: войско злых титанов
              Страшное – молнией быстрой свергнул

Тот бог, кто правит миром волнуемым,
Землей недвижной, царствами слезными,
       Кто богов и смертных держит
              Властью единой и непреложной.

Его повергли юноши буйные
В немалый ужас, силою гордые, –
       Два брата, что хотели Пелий
              Нагромоздить на Олимп лесистый.

Но что Тифою, миманту сильному,
Порфириону, грозному обликом,
       Иль Рету, или Энкеладу,
              Рвущему с корнем деревья смело, –

Что им поможет против звенящего Щита Паллады?
С нею – ревнительный
       Вулкан; с ней – чтимая Юнона,
              С нею – и бог, неразлучный с луком,

Кто в чистой влаге моет Касталии
Кудрей извивы, – житель кустарников
       Ликейских иль лесов родимых
              Делоса, – ты, Аполлон Патарский.

Падет невольно сила без разума;
А умной силе боги и рост дадут
       Все выше: им противна сила,
              Что беззаконье в душе питает.

Тому Гиант сторукий свидетелем
И Орион, навек обесславленный,
       Искавший девственной Дианы
              И укрощенный ее стрелою.

Земля страдает, чудищ своих сокрыв:
Она тоскует, видя, что молния
       Детей низвергла к бледным теням, –
              Быстрый огонь не пронижет Этну,

И вечно печень Тития наглого
Орел терзает, страж ненасытности,
       И Пирифоя-женолюбца
              Триста цепей в преисподней держат.

6

К римскому народу


Вины отцов безвинным ответчиком
Ты будешь, Рим, пока не восставлены
       Богов упавшие жилища,
              Их изваяния в черном дыме.

Да! Рим – владыка, если богов почтит:
От них начало, в них и конец найдем.
       За нераденье боги много
              Бед посылают отчизне горькой.

Монез с Пакором, дважды отбившие
В недобрый час задуманный натиск наш,
       Гордятся, пронизи на шее
              Римской добычей себе украсив.

Междоусобьем Риму объятому
Уже грозили дак и египтянин,
       Один – летучими стрелами
              Грозный, другой – корабельным строем.

В грехом обильный век оскверняются
Сначала браки, семьи, рождения;
       Отсюда выйдя, льются беды
              В нашей отчизне, во всем народе.

Едва созревши, девушка учится
Развратным пляскам, хитрым ласкательствам,
       От малых лет в глубинах сердца
              Мысль о несчастной любви лелея.

А выйдя замуж, юных поклонников
За чашей ищет, даже без выбора,
       Кого б запретною любовью,
              Свет погасив, одарить украдкой, –

О нет, открыто, с мужнина ведома
Бежит по зову – кликнет ли лавочник
       Или испанский корабельщик,
              Щедро платящий за час позора.

В таких ли семьях выросли юные,
Что кровью пунов море окрасили,
       Сразили Пирра, Антиоха
              И беспощадного Ганнибала?

То были дети воинов-пахарей,
В полях ворочать глыбы привыкшие
       Киркой сабинской, и по слову
              Матери строгой таскать из леса

Вязанки дров в тот час, когда тени гор
Растянет солнце, снимет с усталого
       Вола ярмо и, угоняя
              Кóней своих, приведет прохладу,

Чего не портит пагубный бег времен?
Ведь хуже дедов наши родители,
       Мы хуже их, а наши будут
              Дети и внуки еще порочней.



МАРК ВАЛЕРИЙ МАРЦИАЛ

(Ок. 40 – ок. 104)

Книга первая

32
Нет не люблю я, Сабидий, тебя; почему? – не сказать мне,
       Только я мог бы сказать: нет! не люблю я тебя!


Книга вторая

7
Мило читаешь ты вслух и дела ведешь, Аттик, ты мило,
       Мило рассказ сочинишь, мило напишешь стихи.
Сложишь ты мило и мим, эпиграмма мило выходит,
       Милый грамматик в тебе, милый в тебе астролог.
Мило ты, Аттик, поешь и танцуешь, Аттик, ты мило,
       В лирном искусстве ты мил, мил и в искусстве мяча.
Хоть и хорошего нет в делах твоих, все очень мило.
       Хочешь, скажу я, кто ты? – Слишком большой хлопотун.
Книга третья

26
Денег, имений твоих ты единственный, Кандид, владелец.
       Золото – только твое, также лишь твой и фарфор;
Твой же и массик всегда и цекубское метки Олимпий;
       Сердцем владеешь один, ум безраздельно лишь твой.
Всем ты владеешь один, не подумай, что я отрицаю.
       Только супруга твоя – общая, Кандид, для всех.

43
Помолодел ты, Летин, свои волосы краской окрасив:
       Быстро так вороном стал, лебедем был ты вчера.
Всех не обманешь: твою седину Прозерпина ведь знает,
       Маску она у тебя быстро сорвет с головы.

Книга четвертая

14
Силий, вечная слава музам-сестрам!
Речью громкой караешь ты в поэме
Ужас дикого клятвопреступленья,
Ганнибала обман и лживость пунов,
Восхваляя великих Сципионов.
Отложи ненадолго всю суровость, –
Ведь декабрь, развлекая всех костями,
Ненадежным рожком звенит повсюду,
И обманную кость игрок бросает.
Свой досуг подари моим каменам
И не морщи чела, читай спокойно
Книжки, полные шаловливой шутки.
Так, быть может, Катулл решился нежный
Самому поднести Марону «Птичку».

54
Ты, стяжавший себе листву Тарпейского дуба
       И по заслугам венком первым украсивший лоб,
Если разумен, Коллин, – то все дни обрати себе в пользу,
       Думай, что каждый из них будет последним тебе.
Не умалить никому сестер, нитку жизни прядущих,
       И соблюдают они тот, что назначили, срок.
Криспа богаче ты будь и духом тверже Трасеи,
       Жизнь пышнее веди, чем даже франт Мелиор, –
К пряже прибавки не даст Лахеза; сестер веретена
       Станут… одною из трех будет обрезана нить.

80
И в лихорадке стихи, Марон, ты читаешь. Безумье!
       А коль не видишь того, что ты не в уме, друг Марон!
Болен, – читаешь ты нам; новый приступ – опять ты читаешь.
       Если иначе вспотеть ты не способен, ты прав.
«Самая лучшая вещь!» – Ты ошибся: коль бьет лихорадка,
       Самая лучшая вещь – это, Марон, помолчать.

Книга пятая

20
Милый мой Марциал, о если б мог я
Беззаботно делить с тобою время,
Мог досугом своим распорядиться,
Настоящею мог пожить бы жизнью!
Атрий я бы забыл, не знал чертогов,
Важных споров не знал; забыть я мог бы
мрачный форум и лики предков гордых.
Нет! прогулка была б, беседы, книжка,
Поле, портик и тень, источник, термы, –
Вот где были бы мы, вот наше дело!
Но, увы, для себя теперь живут ли?
Дни благие бегут, несутся, – знаем, –
Все пропали для нас, а в счет идут ведь…
Коль умеете жить, чего же медлить?

58
Завтра намерен ты жить, и твердишь только «завтра» да «завтра»,
       «Завтра»-то это, скажи, Постум, когда же придет?
«Завтра» твое далеко ль? Где оно? Где искать его нужно?
       Скрыто ль у парфов оно, или в Армении где?
«Завтра» твое – уж старо: то Приама иль Нестора годы.
       Ну, а какой же ценой «завтра» такое купить?
Жизнь твоя завтра… О, нет! и сегодня для жизни уж поздно.
       Постум, кто пожил вчера, тот лишь один и мудрец!

64
Два секстанта галей, Каллист, в мой кубок фалерна,
       Летнего снега подбавь в кубок ты сверху, Альцим.
Пусть мой волос блестит, увлажненный чрезмерно бальзамом,
       Пусть и гирлянда из роз мне украшает виски.
Жить нам приказ отдают стоящие здесь мавзолеи:
       «Может и бог умереть», – так ведь они говорят.

Книга шестая

72
Килик-вор, всем известный хищным нравом,
Сад хотел обокрасть, туда забравшись.
А в саду-то, Фабулл, в его просторе,
Только мраморный был Приап-хранитель.
Не с пустыми ж идти ему руками,
Килик взял самого себе Приапа!

Книга седьмая

21
День этот славный пришел, рожденью большому причастный:
       Миру Лукана он дал, дал его, полла, тебе.
Горе! Жестокий Нерон, этой тенью всего ты ужасней!
       Хоть бы лишь этого зла не было сделать дано!

Книга десятая

19
Слово мастеру, Плинию, снеси ты,
Муза, книжку мою (не так учена,
Не строга, деревенщиной, однако,
Не назвать). Невелик путь: за Субурой
По высокой тропе наверх взобраться.
Там сейчас же увидишь ты Орфея,
Увлажненного сыростью бассейна,
И зверей изумленных, и ту птицу,
Что, фригийца украв, несет на небо.
Там и дом твоего стоит педона.
И на нем есть орел, хоть крылья меньше.
Но смотри, ты не вовремя и пьяной
Не стучись в этот дом, приют науки.
Все там дни отдают Минерве строгой;
Там для сотни мужей идет работа,
Что века и потомки наши смогут
С Цицероновым лишь сравнить наследством.
Безопаснее быть к вечерним свечкам:
Вот твой час! Это час безумств Лиэя.
Тут царицею – роза, кудри влажны.
И Катоны меня прочесть тут могут.

Книга одиннадцатая

3
Нет! не город наслаждается музой моею,
И не для праздных ушей все это я сотворил.
В гетских далеких снегах, под знаменами Марса, суровый
Ревностно центурион книжку читает мою.
Стих распевается мой, говорят, и в Британии дальней, –
Попусту! Мой кошелек вовсе не знает о том!
А ведь какие бы мог на века создавать я творенья
И на какие бои звал бы своею трубой,
Если бы Августа нам блаженные боги вернули,
Если бы вновь Меценат был возвращен тебе, Рим!