ДУРНОЙ МОНАХ

На сумрачных стенах обителей святых,
Бывало, Истина в картинах представала
Очам отшельников, и лед сердец людских,
Убитых подвигом, искусство умеряло.

Цвели тогда, цвели Христовы семена!
Немало иноков, прославленных молвою,
Смиренно возложив свой крест на рамена,
Умели славить Смерть с великой простотою.

Мой дух - могильный склеп, где, послушник дурной,
Я должен вечно жить, не видя ни одной
Картины на стенах обители постылой...

- О, нерадивый раб! Когда сберусь я с силой
Из зрелища моих несчастий и скорбей
Труд сделать рук моих, любовь моих очей?

ЛЕБЕДЬ
(Посвящено Виктору Гюго)

1

Андромаха, я мысленно вижу тебя! -
Обманувший мечты Симоент захудалый,
Над которым когда-то, без меры любя,
Ты скорбями вдовы величаво блистала,

Породивши слезами обилие вод, -
Мне на память привел Карусель обновленный.
Изменился Париж: он быстрее живет,
Чем людские сердца, - в перемены влюбленный!

Только смутно мне грезится прежний простор:
Поле грязных бараков, недвижная плесень
Зеленеющих луж, в кучи сваленный сор,
У дверей кабачков звуки пляски и песен...

Там старинный зверинец рисуется мне
В час, когда под лазурью холодной и ясной
Просыпается труд, и в немой тишине
Живодерня заводит концерт свой ужасный.

Раз мне лебедь попался, из клетки своей
Убежавший. Он тщетные делал усилья,
В мелкой луже, досужей игрушке детей,
Возбужденно купая раскрытые крылья...

Клюв разинув, к жестокому небу глаза
Поднимал он, казалось, с безмолвным упреком:
"О, когда, наконец, зашумишь ты, гроза,
Ты, вода, потечешь благодатным потоком?"

Я теперь еще вижу, как, полный тоской
По прозрачным озерам отчизны прекрасной,
Он болезненно-часто мотал головой
На изогнутой шее - смешной и несчастный...

2

Да, Париж изменился!.. Но в грусти моей
Никакой перемены с тех пор не случилось!
Вид старинных предместий, лесов, пустырей -
В аллегорию всё для меня превратилось,

И мои дорогие мечты о былом
Никакой ураган новизны не повалит!
Перед Лувром стою ли в раздумье немом -
Всё один меня образ знакомый печалит.

Я о лебеде нашем великом скорблю,
Исступленном и гневном, в пустыне изгнанья
Тщетно рвущемся жажду насытить свою,
Возбуждая улыбку и боль состраданья!..

И опять, Андромаха, я вижу тебя, -
Как, бессильная жертва свирепого века,
О супруге великом и славном скорбя,
Разделяешь ты ложе постылое грека.

И мерещится мне, как по грязи бредет
Негритянка больная, как роща платанов
И кокосовых пальм горделиво встает
Перед ней за стеною парижских туманов...

И грущу я о всех, кто, увы, никогда,
Никогда не обнимет семью дорогую,
Чья утрата и скорбь - навсегда, навсегда!
Я о сиротах тощих и бледных тоскую...

Так на тихом кладбище печалей былых
Всё мне чудятся звуки валторны певучей!
Я о путниках грежу в пустыне горючей,
О плененных, о павших... И многих других!

КОШКИ

От книжной мудрости иль нег любви устав,
Мы все влюбляемся, поры достигнув зрелой,
В изнеженность и мощь их бархатного тела,
В их чуткость к холоду и домоседный нрав.

Покоем дорожа и тайными мечтами,
Ждут тишины они и сумерек ночных.
Эреб в свой экипаж охотно впряг бы их,
Когда бы сделаться могли они рабами!

Святошам и толпе они внушают страх.
Мечтая, вид они серьезный принимают
Тех сфинксов каменных, которые в песках

Неведомых пустынь красиво так мечтают!
Их чресла искр полны, и в трепетных зрачках
Песчинки золота таинственно блистают.

СПЛИН

Февраль, седой ворчун и враг всего живого,
Насвистывая марш зловещий похорон,
В предместьях сеет смерть и льет холодный сон
На бледных жителей кладбища городского.

Улегшись на полу, больной и зябкий кот
Не устает вертеть всем телом шелудивым;
Чрез желоб кровельный, со стоном боязливым,
Поэта старого бездомный дух бредет.

Намокшие дрова, шипя, пищат упрямо;
Часы простуженной им вторят фистулой;
Меж тем валет червей и пиковая дама, -

Наследье мрачное страдавшей водяной
Старухи, - полные зловонья и отравы,
Болтают про себя о днях любви и славы...

ПЕЙЗАЖ

Чтоб целомудренно слагать мои эклоги,
Спать подле неба я хочу, как астрологи, -
Из окон чердака, под мирный лепет снов,
Гуденью важному внимать колоколов.
Там, подперев щеку задумчиво рукою,
Увижу улицу я с пестрой суетою,
И мачт Парижа - труб необозримый лес,
И ширь зовущих нас к бессмертию небес.
Отрадно сквозь туман следить звезды рожденье,
В завешенном окне лампады появленье,
И дыма сизого густые пелены,
И чары бледные колдующей луны.
Там будут дни мои неслышно течь за днями...
Когда ж придет зима с докучными снегами,
Все двери, входы все закрою я гостям
И чудные дворцы в ночи моей создам!
И буду грезить я о горизонтах синих,
О сказочных садах, оазисах в пустынях,
О поцелуях дев небесной красоты,
О всем, что детского бывает у мечты.
Пусть под окном моим мятеж тогда бушует, -
Меня он за трудом любимым не взволнует:
В искусство дивное всецело погружен -
По воле вызывать весны волшебный сон,
Из сердца извлекать я буду волны света,
Из мыслей пламенных - тепло и роскошь лета.

БОРЬБА

                Приходит ночь. Терзаемый сомненьем,
Я сфинкса страшного опять зову на бой…
                И в тот же миг из темноты ночной
                     Идет он грозным привиденьем.

                На ложе узком, пышущем огнем,
Где гости редкие покой и радость и были,
                Лежу я и борюсь в безмолвии ночном,
                     Не шевелясь в своей могиле.

                Нередко мать приходит со свечой:
"Ты болен, - говорит, - о сын мой? Что с тобой,
                Холодный пот бежит с тебя рекою".

                Она глядит в отчаяньи тупом,
И, тронутый до слез, я говорю с мольбою:
                "Родная, в эту ночь борюсь я с божеством!"

Из "ПЕСЕН МИРЗЫ-ШАФИ"

Манифест собственноручно
Написал персидский шах,
А народ его дивился
И шумел на площадях.
Мудрость царскую, ликуя,
До небес превознесли:
"Слава, слава падишаху
За пределами земли!"

Но Мирза-Шафи в сторонке
Головой седой поник.
- Неужели я как должно
Понимаю этот крик?
Глубоко же уваженье
К властелину здешних мест,
Если смотрят с изумленьем
На разумный манифест!..