ЯМБЫ

* * *

Когда мычащего барана за ограду
Веревкой тянут на убой,
На бойню среди дня, то разве кто из стада
Смущается его судьбой?

Весною на лугу он детям был забавой,
И девушки, резвясь порой,
Вплетали с кос своих ему на лоб кудрявый
Цветок иль бантик кружевной.

Не думая о нем, едят его жаркое,
Так в этой бездне погребен,
Я участи своей жду в мертвенном покое,
Уже вкусив забвенья сон.

Самодержавному есть хочется народу.
Набиты под тюремный свод,
Ждут тысячи голов скота ему в угоду,
Как я, взойти на эшафот.

Чем помогли друзья? Не раз они украдкой
Бросали деньги плачам,
И писем их слова я впитывал, как сладкий
И освежительный бальзам.

Но бесполезно все. Им жребий мой неведом.
Живите же. Вам жизнь дана
Не торопясь идти за мной в могилу следом;
И я в другие времена

Несчастных обходил, отворотив, быть может,
От них рассеянно свой взор.
Живите же, друзья, и пусть вас не тревожит
Мой ранний смертный приговор.

* * *

"Его язык – клеймо железное, и в венах
Его не кровь, а желчь течет".
Двенадцать долгих лет с долин благословенных
Поэзии сбирал я мед.

Сот золотой я нес, и можно было видеть
По прежним всем стихам моим,
Умел ли с Музою я мстить и ненавидеть.
И Архилох, тоской томим,

Отцу невесты мстя, избил бичами ямба
Безумье нежное свое;
Но я не из груди предателя Ликамба
Для мести выдернул копье.

О, знайте! Молнии с моей сверкают лиры
За родину, не за себя"
И хлещут бешено бичи моей сатиры,
Лишь справедливость возлюбя.

Пусть извиваются и гидры и питоны,
Железом их, огнем клейми.
Их истребив дотла, воздвигнув вновь законы,
Мы снова станем все людьми!

* * *

........................................................................................
................................................
С худыми днищами прогнивших двадцать барок
Давали течь и шли ко дну,

Утопленников, трюм набивших, тщась теченьям
Луары тысячами сбыть, – 
Служа проконсулу Карьеру развлеченьем
В часы похмелья, может быть.

И перьями строчат, как клерки фирмы трупной,
Вся свора наглая писак,
Весь этот трибунал, Фукье, Дюма – преступный
Воров, убийц ареопаг.

О, если б их настичь среди ночных веселий,
Когда они, разгорячась,
Став кровожаднее от запаха борделей,
И преступленьями кичась,

Косноязычные, бесчинствуют, икают;
Под крики, песенки и смех
Хвастливо жертв своих вчерашних вспоминают
И ждущих завтра казни всех.

И ищут пьяные, шатаясь, для объятий,
Чтоб без разбора целовать,
Любовниц тех и жен, что перешли с кроватей
Мужей казненных на кровать

Убийц их. Слабый пол! Таков его обычай:
Лишь тот, кто победить сумел,
Владеет женщиной, как взятою добычей,
И а[рбитр смерти, нагл и смел,

Срывает поцелуй. Он знает их уловки,
Ведь для настойчивой руки
И брошки их грудей и бедер их шнуровки
Не так уж колки и крепки.

Хотя бы совесть им за все дела воздала,
Но не смутит она уют
Полночный палачей, что в казнях до отвала
Кровь человеческую пьют.

О, банда грязная! Кто б мог в стихах искусных
Воспеть деянья их и дни?
Копье, разящее чудовищ этих гнусных,
Нечисто так же, как они.

* * *

С бесчестием своим свыкаются. Ведь надо
И есть и спать. И даже тут,
В тюрьме, где держит смерть в загоне нас, как стадо,
Откуда под топор идут, – 

Здесь тоже в этикет, в любовь и страсть играют.
Беснуясь целый день подряд,
Танцуют и поют, и юбки задирают,
Слагают песенки, острят.

Ребячась, выпустят воздушный шар на ленте,
Нагретый пустотой одной,
Как бредни шестисот ничтожеств тех в Конвенте,
Что властвуют сейчас страной.

Политиканствуя, от долгих споров хрипнут,
Смеются, чокаясь вином.
Но вдруг проржавленным железом двери всхлипнут,
И судей – тигров мажордом

Со списком явится. Кто будет их добычей,
Кого топор сегодня ждет?
Все слушают рожа, с покорностью бычьей,
И рады, что не их черед.
Назавтра ты пойдешь, животное тупой.

* * *

Как пышный луч зари, как нежный вздох зефира
Смягчает смертным дня уход,
Так путь на эшафот, о, облегчи мне, лира,
Быть может, близок мой черед.

Быть может, прежде чем, как арестант в прогулке,
По кругу, уходя во мрак,
Неумолимый час – шестидесятый гулкий
Поставит на эмали шаг, – 

Меня могильный сон погрузит в ночь немую.
И прежде чем текучий стих,
Удачно начатый, созвучьем я срифмую,
Быть может, с эхом стен глухих

Вдруг вербовщи[к теней появится с набором
Кровавым, с ним – конвой солдат,
И имя выкрикнет мое по коридорам,
Где я, уединенью рад,

Брожу и стих точу, как лезвие кинжала,
Уж занести его готов;
И появленье их теченье рифм прервало,
И я иду под звон оков,

И мой уход для всех испуг и развлеченье, – 
Столпились кучки у дверей,
И разделявшие со мною заключенье
Хотят забыть меня скорей.

Зачем еще мне жить? Иль трусам вновь примеры
Покажет мужество и честь,
И встрепенемся мы, исполненные веры,
Что где-то справедливость есть?

Иль над убийцами безжалостными грянет
Фемиды беспощадный суд,
И доблесть древняя воскреснет, и восстанет
Народ, друзья меня спасут?

О, что еще меня привязывает к жизни?
Над шеей молния ножа
Занесена. Мы все – рабы. Прощай, отчизна.
Все пресмыкаемся дрожа.

Приди скорее, смерть, и дай освобожденье.
Но и пред сумраком могил
Я злу не покорюсь. Когда б пришло спасенье,
Для добродетели б я жил.

Страх смерти – стойкости у мужа не отнимет,
И как ему ни тяжело,
Громя насилие, он высоко поднимет,
Идя на казнь, свое чело.

Омытое не в кровь, как шпага, а в чернила,
Борясь за правду и добро,
И человечеству еще бы послужило
И родине – мое перо.

О, правосудие, коль я тебя ни словом,
Ни мыслью тайной не задел,
И если блещет гнев на лбу твоем суровом
При виде Беззаконных дел,

И если черни смех и казней испаренья
Дошли к тебе на высоту, – 
Скорее прекрати над истиной глумленье,
Спаси от смерти руку ту,

Что держит молнию твоей священной мести.
Как! Кончить с жизнью своей
И не смешать, клеймя презреньем, с грязью вместе
Всех этих низких палачей,

Тиранов, сделавших всю Францию рабою,
Которые живут, киша,
Как черви в трупе!.. О, мое перо! Тобою
Одним жива моя душа.

Как иногда огонь погасший вдруг подбросит
Смола, под пеплом разлита, – 
Я мучусь, но живу. С тобой в стихах уносит
Меня от бедствий всех мечта.

А без тебя, как яд губительный свинцовый, – 
Тюрьмы позорное клеймо.
И произвол, всегда кровь проливать готовый,
И стыд за рабское ярмо.

Несчастия друзей, проскрипции, убийства,
Негодованье и печаль, – 
Всё иссушает жизнь, всё для самоубийства
Мне в руку вкладывает сталь.

Как! Никого, кто б мог в историю злодейства
Все занести и имена
Казненных сохранить, утешить их семейства.
На вечные бы времена,

На ужас извергам дать их портрет кровавый;
Нарушив преисподней сон,
Взять у нее тот бич тройной, что над оравой
Разбойничьей их занесен.

И харкнуть им в лицо, и жертвы их прославить...
О, Муза, в этот страшный час
Умолкни! Если нас посмеют обезглавить,
Оплачет добродетель нас!

* * *

Убийца прячется под фонарем в тумане
И пьет вино, тоской томим.
Но мы, свободные, для наших злодеяний
Неслыханных найти заране
В веках бессмертие позорное хотим.

Преодолели мы теченье черной Леты.
Забвение – не наш удел!
И вечность судит нас, мы ей дадим ответы,
И празднично так разодеты
Все эти улицы – улики наших дел.

О, королевские гвардейцы, разорвали
Вас руки бешеных менад,
И ваши головы, как тирсы вакханалий,
На арках высясь, украшали
Кумиров бронзовых ужасный ряд.

Когда б раскаянье коснулось хоть однажды
Толпы жестокой и тупой.
На дело рук своих с улыбкой смотрит каждый
И тянется, слюнявясь жаждой,
Скотиной жвачною на красный водопой.

Искусство наших дней. Под пышностью багряной
Его убогий, жалкий вид
Достоин Франции, где властвуют тираны,
Достоин и тебя, о, пьяный
Тупым безумием, воспетый мной Давид.

О, Барки, Нигера пустынные арены.
На зное змеи там ползут,
И тигры крадутся, и рыскают гиены.
И бешенство, раздув их вены,
Воспламеняет в них к смертоубийству зуд.

К ПЕРЕЛЕТНОЙ ПТИЦЕ

Куда путем крылатым
В росистой мгле сквозь розовую тишь
По небу, озаренному закатом,
        Далеко ты летишь?

Напрасно взгляд упорный
Охотника, нацелившись с земли,
Следит, как по багрянцу точкой черной
        Мелькаешь ты вдали.

Где ищешь ты приюта –
У озера, иль речки голубой,
Иль у гранитных скал, где бьется люто
        Бушующий прибой?

Неведомая сила
Не сбиться с одинокого пути
В пустыне беспредельной научила
        Тебя, чтобы спасти.

Весь день холодный воздух
Взбивали крылья мощные твои,
И не спустилась ты при первых звездах
        На отдых в забытьи.

Закат исходит кровью,
Но к дальней цели ты летишь спеша,
Чтоб там найти надежное гнездовье
        В затишье камыша.

Проглоченная бездной,
Исчезла ты, но всё ж на долгий срок
Успела дать душе моей полезный
        И памятный урок.

Тот, кто пред тьмой направит
К пристанищу чрез бездну твой полет, –
Меня в пути суровом не оставит
        И к цели приведет.

ВСЯ ЖИЗНЬ МОЯ – ПО БЕРЕГУ ПРОГУЛКА

Вся жизнь моя – по берегу прогулка,
    Настолько близко к морю, как могу;
Порой волна меня окатит гулко,
    Когда замешкаюсь на берегу.

Я часто занят пристальной разведкой,
    Чтоб выхватить из волн дневной улов –
Ракушку хрупкую иль камень редкий,
    Что Океан мне подарить готов.

С немногими встречаюсь я нежданно,
    Морская даль милей всем, чем земля.
Мне кажется, что тайны Океана
    На берегу постигну глубже я.

В глубь прячет жемчуг море голубое
    И водорослей красных волоса,
А здесь я ощущаю пульс прибоя
    И слышу всех погибших голоса.

НАРУЖИ И ВНУТРИ

Мой кучер ждет меня наружи.
Как лошади, и он продрог,
Клянет он резкий ветер стужи, –
Ругаться так и я бы мог.

В кулак оцепеневший дуя
И топая у двери там,
Хотел бы он, чтоб был в аду я,
И шлет меня ко всем чертям.

Наверно, видит он оттуда,
Прижав замерзший нос к стеклу,
Как бело-розовое чудо
Веду я под руку к столу.

Счастливцем с ношей драгоценной
Сейчас я перед ним предстал,
Он слышит выстрел пробки пенной
И видит золотой бокал.

А я с такою же тоскою,
В гостях у старого осла,
Завидую его покою
Там, за окном, где ночь светла.

Ведь холодней зимы раздольной
Улыбок блеск вокруг меня,
Кислей вина и тост застольный,
И чопорная болтовня.

Он ноги обмотал отрепьем,
А я прильнувшую к плечу
Тоску с ее великолепьем,
Как раб галеру, волочу.

Мы с ним судьбу одну и ту же
Сменяли б – так же до зари,
Как он, скучал бы я снаружи,
Как я, скучал бы он внутри!

ЛЮК ГАВЕРГОЛ

У западных ворот, Люк Гавергол,
Где по стене багрянцем плющ зацвел,
Встань в сумерках и жди среди теней,
И листья вдруг зашепчутся о ней,
И, как слова, зашелестит их шелк;
Она зовет, чтоб ты туда пришел.
У западных ворот, Люк Гавергол –
Люк Гавергол.

О нет, ни проблеска не даст восток,
Огнистый мрак в твоих глазах глубок;
Но там, где запад мрачно пышет так,
Быть может, сам же мрак прикончит мрак:
Кровавит лист самоубийца-бог,
И ад наполовину рай облек.
О нет, ни проблеска не даст восток –
Не даст восток.

Из гроба я хочу тебе шепнуть,
Чтоб поцелуй ослабить как-нибудь,
Тот, что всегда горит на лбу твоем
И, ослепив, влечет одним путем.
Поверь, что к ней ведет один лишь путь,
Он горек, но не может обмануть.
Из гроба я хочу тебе шепнуть –
Тебе шепнуть.

У западных ворот, Люк Гавергол,
Где плющ багряный по стене зацвел,
Где ветры рвут обрывки мертвых слов
И не хотят разгадывать их зов,
Не чувствуют, что шепчет листьев шелк,
Там ждет она, чтоб ты туда пришел.
У западных ворот, Люк Гавергол –
Люк Гавергол.

ВЕЧЕРИНКА МИСТЕРА ФЛАДА

Однажды ночью старый Эбен Флад
Пошел один пройтись путем знакомым
На холм, вздымавший свой кремнистый скат
Над городом и тем, что звал он домом.
Под полною луною на холме
Он на пустынную дорогу вышел
И вслух сказал, – ведь город спал во тьме
И в Тилбери никто его не слышал:

    "Ну, мистер Флад, к концу подходит год,
    Луна сентябрьская над урожаем,
    И птицы собираются в отлет.
    Счастливого пути им пожелаем.
    За птиц мы выпьем". И, подняв кувшин,
    Что долго нес, чтоб осушить глотками,
    Ответил хрипло: "Что ж, глоток один
    Я, мистер Флад, охотно выпью с вами".

Так, видя только мертвых вкруг себя,
В броне надежд разбитых он в тумане
Стоял, как призрачный Роланд, трубя
В беззвучный рог своих воспоминаний.
И чудился ему ответный зов
Из города внизу, с пустынных улиц,
Приветствие умолкших голосов,
Как будто старые друзья вернулись.

    И как заснувшего ребенка мать
    В постельку, так кувшин на полог млечный
    Он опустил, – нельзя ведь забывать,
    Что вещи хрупки и недолговечны.
    Удостоверившись, что на земле
    Кувшин стоит надежней многих жизней,
    И руку протянувши в лунной мгле,
    Сказал он громко, словно с укоризной:

"Да, мистер Флад. Давненько мы вдвоем
Не пили вместе. Кончилась разлука.
Добро пожаловать в родной свой дом!
Теперь давайте выпьем друг за друга!"
И снова, будто чокаясь, к луне
Кувшин с земли поднял рукой усталой
И сам себе ответил в тишине:
"Ну что ж, еще раз выпью я, пожалуй!

    Но больше не просите, мистер Флад, –
    Ведь так давно... Довольно, сэр, довольно".
    Да, прошлого нельзя вернуть назад,
    И Эбен согласился с ним невольно.
    И вдруг запел средь лунной тишины.
    Огромный диск в воде дробился, светел;
    Внимали пенью только две луны,
    И сумрак эхом от холмов ответил:

"Ведь так давно..." Но с песенкой простой
Не справился, и вдруг пресекся голос,
И он, подняв к луне кувшин пустой,
Замолк, и песня эхом раскололась.
Один с луной над городом глухим,
Где заперты чужими на засовы
Те двери, что всегда открыть пред ним
Друзья и в полночь были бы готовы.

МИРНЫЙ ДОГОВОР

Я заключаю мир с тобой, Уолт Уитмен, –
Я тебя ненавидел достаточно долго,
Я к тебе прихожу, как взрослый сын
К упрямому и крутому отцу;
Я возмужал и ценю друзей;
Это ты прорубал девственный лес,
А теперь время искусной резьбы.
Мы с тобой одного черенка и корня –
Пусть будет мир между нами.

ОСТАВШИЕСЯ

О, одиночки моей страны,
Оставшиеся в рабстве!

Творцы, надломленные в борьбе,
Затворники в уединенье,
Осмеянные отщепенцы,

Любовники нищие красоты,
Заплутавшие в системах,
Потерявшие управленье.

Вы, не торгующие собой
В угоду успеху,
Вы, желающие творить,
Не хотящие красть повторений.

Вы, с изощренным чувством
Отвергающие лжезнанье,
Вы, познающие первыми,
Ненавидимые и гонимые,

Поймите:
Я почуял бурю,
Я избрал изгнанье.

САД

       En robe de parade
            Samain*

Как моток шелка, расплеснутый по стене,
Она идет вдоль оград
                                        Кенсингтонских Садов,
И вся она – умирающий кусок
                                        какой-то чувственной анемии.

А вкруг нее кишит суматоха
Грязных живучих детей бедняков.
Тех, что наследуют землю.
В ней конец размноженья.
Ее скука изысканна и чрезмерна.
Она б хотела, чтоб с ней заговорили,
И почти испугалась, что я
                                         совершу эту неучтивость.
--------------
* В парадном платье (франц.) – из стихов Альбера Самена (1858-1900)

И ЕСЛИ САД В ТИШИ

Прохладой августа дыши
        Чрез десять тысяч лет,
Мой брат, – и если сад в тиши
        Весь в яблоки одет,

То ранней падалицей пусть
        Блеснет тебе земля,
И вдруг почувствуешь ты грусть
        Такую же, как я.

Особенно, когда луна
        Из-за холмов взойдет
И тяжелей, чем тишина,
        Воспоминаний гнет;

И всё, что ты не смог сберечь,
        Тенями от вершин
Зашепчет, и немая речь, –
        Укор, и ты – один.

И чувства прежние мертвы,
        И ты не тот, что был,
И греет яблоко с травы
        Руки горячей пыл.

Захочешь плакать ты, но нет,
        Не выжать слез из глаз;
Ведь и чрез десять тысяч лет
        Страдают, как сейчас.

САМОУБИЙСТВО В ОКОПАХ

Я одного солдата знал,
Он был веселый зубоскал,
И ночью в крепком сне храпел,
А утром с жаворонком пел.

Зимой, застряв в грязи траншей,
Без рома, среди крыс и вшей,
Он пулю в лоб себе пустил.
Никто о нем не говорил.

О вы, бегущие толпой
Приветствовать военный строй,
Не дай вам Бог попасть в тот ад,
Где молодость и смех громят.

МЕМОРИАЛЬНАЯ ДОСКА

Сквайр гнал меня угрозою и лаской
На фронт (при лорде Дарби). Там сквозь ад
(У Пашендейля) брел я с перевязки
Хромая, в свой окоп, как вдруг снаряд
В настил мостков ударил, и я в смрад
И грязь упал и сгинул в жиже вязкой.

Сквайр за обедней видит на стене
Мерцающее позолотой имя,
"Пал смертью славных" – это обо мне.
Оно стоит всех ниже под другими:
Два года мучаясь в страде кровавой
Во Франции за сквайра дрался я;
Был в отпуске, и вот судьба моя –
Какой еще желать мне большей славы?

ЗУЛУСКА

Когда поля на зное мреют звонко
И бронзу кожи обливает пот,
Мотыгу отшвырнув, она ребенка
От мух жужжащих со спины берет.

И в тень несет, что разливают терны,
На тельце – от клещей пурпурный блеск,
И под ее ногтями волос черный
Шлет электрических разрядов треск.

И ротик на сосок ее намотан,
И по-щенячьи чмокает слегка;
Она струит в него свою дремоту,
Как в камышах широкая река.

Он впитывает всё, что в ней разъялось, –
Неукротимый зной пустынь глухих,
Племен разбитых скованную ярость
И величавую угрюмость их.

А мать над ним склоняется, маяча,
Как над деревней дремлющей гора,
Как туча, урожай из мглы горячей
Несущая в разливе серебра.

ТЕОЛОГИЯ ПАВИАНА БОНГВИ

Луну, как я, встречая, вой, –
        Вот мудрость обезьян:
Бог, мне придавший образ свой, –
        Великий Павиан.

Он искривляет лик луны,
        Сгибает веток сеть,
И небеса ему даны,
        Чтоб прыгать и висеть.

Качаясь в голубой глуши,
        Свивая дивный хвост,
Для услаждения Души
        Грызет он зерна звезд.

Меня возьмет Он в смертный миг
        К себе из естества,
Чтоб до конца я Зло постиг
        И Ловкость Божества.