НАДГРОБНЫЕ СТИХИ НА СМЕРТЬ ЭТЬЕНА ЖОДЕЛЯ,
ПАРИЖАНИНА, КОРОЛЯ ТРАГИЧЕСКИХ ПОЭТОВ

Когда Жодель пришел, оставив наши стены,
Еще от смертных мук бессилен и разбит,
Когда подземных царств ему открылся вид,
Он с облегчением вздохнул от перемены.

Он Ахеронт нашел приятней нашей Сены,
Парижа нашего приятнее - Аид:
Хоть этот порт черней, но всё ж не так смердит,
Как жизнь там, наверху, и все ее измены.

Харон берет его в свой погребальный чёлн,
И говорит Жодель, плывя во мраке волн:
"Нельзя ль мне утонуть, чтобы скончаться снова.

И столь же выгадать еще один разок,
Как в этот первый раз?" Но больше он не мог
Переменить жилье для счастия двойного.

* * *

Сир! Этот верный пес, который с вами встарь
В покоях ваших спал, на королевском ложе,
Теперь спит на камнях. Однако кто мог строже
Чутьем распознавать, где друг и где бунтарь?

Ведь лаем он пугал воров и злую тварь,
Укусами - убийц. Скажите мне: за что же
Он терпит глад, и хлад, и ругань (о вельможи,
Всё то, чем платит нам за службу государь)?

Повадкой, юностью и гордостью прекрасный,
Он был любезен вам; и, недругам опасный,
Он вас бы, государь, от покушений спас.

Придворные! зачем вы гоните сурово
Пса, изнемогшего без пищи и без крова?
Такая ж пенсия за службу ждет и вас.

* * *

Я всего натерпелся, поверь!
Как затравленный, загнанный зверь,
Рыскать в поисках крова и мира
Больше я, наконец, не могу,
И один, задыхаясь, бегу
Под ударами целого мира.

Зависть, Ненависть, Деньги, Нужда -
Неотступных ищеек вражда -
Окружает, теснит меня; стерла
Дни и месяцы, дни и года

Эта мука. Обед мой - беда,
Ужин - ужас, и сыт я по горло!

Но средь ужаса гулких лесов
Вот и Гончая злей этих псов,
Это Смерть! О, проклятая сука!
Я смертельно устал; и на грудь
Смерть мне лапу кладет, - не вздохнуть,
Смерть грызет меня, - смертная мука.

И, терзаясь, шатаясь в бреду,
Окровавленный, еле бреду
К целомудренной чаше и влаге.
Так спасите от псов, от людей,
Дайте мне умереть поскорей,
Волки, братья, родные бродяги!

СИДЯЩИЕ

Рябые, серые; зелеными кругами
Тупые буркалы у них обведены;
Вся голова в буграх, исходит лишаями,
Как прокаженное цветение стены;

Скелету черному соломенного стула
Они привили свой чудовищный костяк;
Припадочная страсть к Сиденью их пригнула,
С кривыми прутьями они вступают в брак.

Со стульями они вовек нерасторжимы.
Подставив лысину под розовый закат,
Они глядят в окно, где увядают зимы,
И мелкой дрожью жаб мучительно дрожат.

И милостивы к ним Сидения: покорна
Солома бурая их острым костякам.
В усатом колосе, где набухали зерна,
Душа старинных солнц сияет старикам.

И так Сидящие, поджав к зубам колени,
По днищу стульев бьют, как в гулкий барабан,
И рокот баркарол исполнен сладкой лени,
И голову кружит качанье и туман.

Не заставляй их встать! Ведь это катастрофа!
Они поднимутся, ворча, как злобный кот,
Расправят медленно лопатки... О Голгофа!
Штанина каждая торчком на них встает.

Идут, и топот ног звучит сильней укоров,
И в стены тычутся, шатаясь от тоски,
И пуговицы их во мраке коридоров
Притягивают вас, как дикие зрачки.

У них незримые губительные руки...
Усядутся опять, но взор их точит яд,
Застывший в жалобных глазах побитой суки, -
И вы потеете, ввергаясь в этот взгляд.

Сжимая кулаки в засаленных манжетах,
Забыть не могут тех, кто их заставил встать,
И злые кадыки у стариков задетых
С утра до вечера готовы трепетать.

Когда суровый сон опустит их забрала,
Они увидят вновь, плодотворя свой стул,
Шеренгу стульчиков блистательного зала,
Достойных стать детьми того, кто здесь уснул.

Чернильные цветы, распластанные розы
Пыльцою запятых восторженно блюют,
Баюкая любовь, как синие стрекозы,
И вновь соломинки щекочут старый уд.

СИРЕНЬ И РОЗЫ

О, срок цветения, о, срок метаморфозы!
Май был безоблачный, июнь испепелен.
Я не забуду вас вовек, сирень и розы,
И всех, кого весна покрыла мглой пелен.

Я не забуду вас, безумные приманки,
И клики, и восторг, и солнце, и войска,
Бельгийские дары - сирень на каждом танке,
Жужжание пчелы и трепет мотылька,

Слепое торжество перед началом боя,
Кровь, возвещенная алевшим следом губ,
И тех, кто обречен погибнуть в башнях, стоя
Средь веток, брошенных толпой, под звуки труб.

Я не забуду вас, французские селенья,
Сады иль требники исчезнувших веков,
Загадки тишины, закаты и томленья
И розы вдоль дорог, на всем пути полков,

Цветенье вопреки всем веяньям позора,
Всей буре ужаса, сорвавшейся с цепей,
Насмешке батарей, неистовству моторов
И жалкой пышности бегущих лагерей.

Не знаю, почему, но вихрь воспоминаний
Меня уносит вновь, как в тайну всех тревог,
К Сент-Марту. Генерал. Кустарники в тумане.
За лесом дымчатым нормандский городок.

Всё замерло. Но враг в тени таит угрозы.
В тот день сказали нам: "Без боя сдан Париж!"
Я не забуду вас вовек, сирень и розы,
И всё любимое, чего не воскресишь,

Подарки первых дней, фламандские сирени,
Румяна смерти, тень на лике мертвеца,
И розы нежные, подарки отступлений,
Вся в розах даль Анжу, и розы до конца.

* * *

Излюбленного вечера прохлада,
Зеленые тенистые каштаны,
Рек продвижение через поляны,
Где размышлений никаких не надо,

Далеких волн прибой, чужие страны,
В закатном воздухе холмов ограда,
Последний топот согнанного стада,
Птиц в нежной битве сладостные станы,

Всё, наконец, чем это мирозданье
В разнообразии нас одарило,
Когда тебя не вижу, всё - напрасно,

Всё без тебя - докучно и постыло,
Я без тебя встречаю ежечасно,
В великой радости - одно страданье.

* * *

Не так неистово сквозь вихрь и свет
Спешит стрела вонзиться в плоть мишени,
Не так летит квадрига по арене
Венчать затишьем толп мету побед,

Как потаенно мчится в беге лет
К концу наш век в однообразной смене,
Безумный зверь, преследующий тени:
Круженье солнц - мелькание комет.

Свидетель - Карфаген. Беги от смуты,
Не верь обманам, призраки гони!
Иль ты не знаешь? Ждут тебя невзгоды.

О Лиций, отомстят тебе минуты,
Минуты, что подтачивают дни,
Дни, что грызут и пожирают годы!

* * *

В последние, о Лиций мой любезный,
Закатные, опасные года,
Неверный шаг - падение всегда,
И каждое паденье - ужас бездны.

Дряхлеет плоть, ржавеет дух железный,
Земля плывет, как зыбкая вода.
На разрушенье своего труда
Взирает опыт, ныне бесполезный.

Не только кожу сбрасывает змей,
Он вместе с кожей сбрасывает годы.
А человек? О, безысходный мир!

Блажен лишь тот, кто кинув средь камней
Всю часть тяжелую своей природы,
Легчайшую в верховный шлет зефир.

НА СМЕРТЬ ДИЭГО ДЕ ЛА АСЕНСЬОН,
ЗАЖИВО СОЖЖЕННОГО В АУТОДАФЭ В ЛИССАБОНЕ

День третий августа, в веселье звона,
В шестьсот втором году был возвещен.
Чудовищный костер сооружен
На площади великой Лиссабона.

Но даже пытка не исторгнет стона
Из уст Диэго де ла Асенсьон:
На высь единой правды вознесен,
Он встал на страже своего закона.

Прорвав цепь заблуждений, сбросив гнет,
Он погибает в огненном затворе,
Но воскресает Фениксом - и нам,

Позоря церковь, в славе предстает.
Прах в этом мире исчезает в море,
Дух в озаренье всходит к небесам.

ФАМАРЬ И АМНОН

Над безысходной пустыней
В небе луна возникала,
А лето сеяло щедро
Вопли огня и шакалов.
Над кровлями и садами
Звенели медные струны.
Близился ветер кудрявый
С блеяньем золоторунным.
Дрожа от белых сверканий,
Словно от острых ожогов,
В рубцах, и шрамах, и ранах
Предстала земля пророков.

*

Под звон кифар облуненных
И ледяных тамбуринов
Фамари мнилось, что в горле
У ней напев серфимов.
Порыв несравненной пальмы,
Тело желало весь вечер
Снега на жгучий живот,
Града на твердые плечи.
Фамарь стояла и пела
На плоской крыше, нагая,
И пять прохладных голубок
Играли ее ногами.
Амнон глядел исступленно
И слушал с террасы пенье,
И зыбилась борода,
И плоть закипала в пене.
Ее нагота, сияя,
Вся напряглась и дрожала,
Подобно стреле, вонзившей
Свое звенящее жало.
Луну, круглевшую близко,
Амнон созерцал в тумане,
И на луне он увидел
Твердые груди Фамари.

*

В четвертом часу утра
Амнон простерся на ложе.
Под взором его крылатым
Вся спальня прониклась дрожью.
Свет погребает селенья

В рыжих песках меланхолий
Иль открывает внезапно
Кораллы роз и магнолий.
От влаги, сжатой в кувшинах,
Глубже молчанье алькова.
На мшистых стволах деревьев
Поет набухшая кобра.
Амнон на свежих подушках
Томится и стонет злобно.
Его сожженное тело
Покрыто плющом озноба.
Фамарь вступила безмолвно
В молчанье опочивальни,
Стеклянной, как синь Дуная,
И полной отблесков дальних.
- Фамарь! Зачеркни мне очи
Зарею, жгучей до боли!
Кровь моя ткет ручейками
Узор на твоем подоле.
- Брат! Оставь меня в покое!
Ведь плечам твои лобзанья -
Злые вихри, злые осы
В хоре едкого жужжанья.
- Фамарь! В грудях твоих статных
Две рыбы, как две угрозы.
А в пальцах твоих звучанье
Навек заточенной розы.

*

Сто царских коней заржало
За каменною оградой.
Борется с натиском солнца
Тонкость лозы виноградной.
Амнон хватает Фамарь,
Рвет на ней тонкие ткани.
Кораллы теплые чертят
Карту ручьев и страданий.

*

О, как загремели вопли!
Сколько разразилось жалоб,
Сколько разодралось туник
И залязгало кинжалов!
По ступеням скорбных лестниц
Вверх и вниз несутся слуги.
Под медлительною тучей
Замелькали вихри, слухи.
Над госпожою рыдают
Девы-цыганки в смятеньи,
Сбирая бережно капли
Растерзанного цветенья.
В недрах дворца покраснели
Белые ткани и спальни.
От звуков теплой зари
Преображаются пальмы.

*

Насильник вскочил на лошадь
И мчится, остервенелый,
А негры с дозорных башен
Мечут вослед ему стрелы.
Четыре звонких подковы -
Уже глухие удары.
И перерезал Давид
Струны любимой кифары.

ИРЕНЕ ГАРСИЯ
служанке

У реки
Пляшут вместе
Топольки,
А один,
Хоть на нем лишь три листочка -
Пляшет, пляшет впереди.

Эй, Ирена! Выходи!
Скоро выпадут дожди.
Так скорей
Попляши в саду зеленом!

Попляши в саду зеленом!
Подыграю струнным звоном.

У реки
Пляшут вместе
Топольки.
А один,
Хоть на нем лишь три листочка,
Пляшет, пляшет впереди.

ЛУНА ВОСХОДИТ

Когда встает луна, -
колокола стихают
и предстают тропинки
в непроходимых дебрях.

Когда встает луна,
землей владеет море
и кажется, что сердце -
забытый в далях остров.

Никто в ночь полнолунья
не съел бы апельсина, -
едят лишь ледяные
зеленые плоды.

Когда встает луна
в однообразных ликах -
серебряные деньги
рыдают в кошельках.