ПЛАЧ ПО ДОБРОДЕТЕЛИ
И СТРОФЫ НА СМЕРТЬ ДОНА ГИДО

Наконец-то дона Гидо
пневмония унесла!
Не смолкает панихида,
и звонят колокола.

В юности наш гранд кутил,
не давал проходу даме,
был задирой, но с годами
жизнь молитве посвятил.

Говорят, гаремом целым
наш сеньор владел в Севилье,
несомненно
был наездником умелым,
несравненно
разбирался в мансанилье.

Но растаяло богатство,
и решил он, как маньяк,
думать, думать так и сяк,
на какой волне подняться.

Ну и выплыл на волне
на испанский лад вполне:
он к своим прибавил данным
девушку с большим приданым,
обновил гербы свои
и, традиции семьи
прославляя,
шашнями не хвастал в свете,
изменяя –
изменял теперь в секрете.

Жил развратом,
но в святое братство братом
он вступил и дал обеты,
и в четверг страстной
со свечой по мостовой
шел он, разодетый,
как святой из Назарета.
Нынче ж колокол твердит,
что в последний путь спешит
добрый Гидо, чинный, строгий,
по кладбищенской дороге.

Добрый Гидо, без обиды
ты покинешь мир земной.
Спросят: что ты нам оставил?
Но спрошу я против правил:
что возьмешь ты в мир иной?

Что? Любовь к перстням и камням,
к шелку, золоту и лени,
к бычьей крови на арене,
к ладану над алтарями?

Ничего ты не забудь!
Добрый путь!..
От цилиндра и до шпор
был ты подлинный сеньор
и дворянства соль;
но на лысый лоб высокий
вечность ставит знак жестокий:
круглый ноль.

Щеки впали и осели,
пожелтели,
восковыми стали веки,
руки сведены навеки,
и очерчен череп тонко.

О, конец испанской знати!
Вот дон Гидо на кровати
с жидкой бороденкой,
грубый саван – тоже спесь;
кукла куклой, чином чин,
вот он весь –
андалузский дворянин.

* * *

Я не вернусь, и ночью,
молчащей, теплой, спокойной,
весь мир уснет под лучами
своей луны одинокой.

Тела моего здесь не будет,
и войдет свежий ветер
в открытые настежь окна,
чтобы справиться о моей душе.

Не знаю, будут ли ждать меня
из долгой двойной отлучки
и беречь воспоминания
со слезами и поцелуями.

Но будут цветы и звезды,
и вздохи, и надежды,
и поцелуи на улицах
под тенью ветвей и стен.

И опять прозвучит рояль,
как этой спокойной ночью,
но не будет того, кто слушает
задумчиво у моих окон.

КАРТОЧНЫЕ КОРОЛИ

Если мать тебе в мужья
прочит только короля,
явятся четыре вмиг:
треф, червей, бубен и пик.

Беги – я догоняю,
беги – тебя хватаю,
гляди – лицо твое
я грязью закидаю.

Да, маслину
я покинул,
и от дрока
я далёко,
и на зорьке
каюсь горько,
что любил тебя глубоко.

ГОЙЕ

Мечтатель смелый, упрямый,
провидец и гений драмы,
тебе курю фимиамы.

Полет твоей кисти зноен,
капризен, быстр, беспокоен,
любви поэтов достоин

за мрак печальных видений,
за свет твоих озарений,
за алые, черные тени,

за краски – ты взял их у Данте, –
за яркий костюм на франте,
за складки лукавых мантий.

Ты знаешь жестокость спора,
и мужество матадора,
и нежность женского взора.

Мелькает пред нами зверинец,
и всадник, и пехотинец,
мониста, арки гостиниц.

Рука безумная пишет, –
и вот твоя ведьма дышит,
встает, и смотрит, и слышит,

и дьявол мажет ей руки
слюною бешеной суки,
паясничая от скуки.

Архангел, призрак, медуза –
в полете гордая муза
не бросит земного груза.

Пленяет кисть колдовская,
то светом сердце сжигая,
то мрак души раздвигая.

Мадридки твои прекрасны,
цари и калеки властны,
Христы безвольно несчастны.

Горит в твоей светотени
блеск мертвый, желтый, осенний –
огонь кошмарных видений.

Но вдруг зажигаешь ты
кровавых гвоздик цветы,
и сладки уста, как мечты.

Глаза убийц безобразных
у ангелов женообразных,
немых, двусмысленно праздных.

Капризный замысел твой –
размешивать свет дневной
прохладой и тьмой ночной.

И живопись эта любима,
загадочна, неповторима,
на грани огня и дыма.

Тому свидетельства вески:
святой Антоний – за фрески,
за ведьм – сатана в полном блеске.

ШАРМАНЩИКУ

Твоя печальная, разбитая шарманка
в ночи, под окнами, среди тоски и скуки,
как нежно-сладкая, чуть горькая приманка,
баюкает сердца и облегчает муки.

Ее печальные, надтреснутые звуки
плывут над душами, как горькая приманка.
Напоминая мне обиды и разлуки,
о скольком говорит разбитая шарманка...

В ночи, под окнами, среди тоски и скуки,
летят печальные, надтреснутые звуки
как жалоба души, как горькая приманка;

баюкая сердца и облегчая муки,
ласкает и мои обиды, и разлуки
твоя печальная, разбитая шарманка.

ПОГРЕБЕНИЕ

Слушайте, что говорят, когда проезжает гроб.
                                   Кампоамор

Когда уйду из жизни жалкой,
немало дам вздохнет в тоске.
(С Инес встречался я за свалкой,
с Хуаною – на чердаке.)

Бормочет поп, уныл, как галка,
фарс на латинском языке;
в цилиндре кучер катафалка
мертвецки пьян на облучке...

Два-три венка, плохие речи,
а я беспомощен!.. "Что, печень?" –
персоны важные шепнут.

А Исабелла, Роса, Зоя
воскликнут: "Сердце золотое!" –
и про себя: "Какой был плут!"

ДРУГАЯ

Ее в себе я убила:
ведь я ее не любила.

Была она – кактус в горах,
цветущий пламенем алым;
была лишь огонь и сухость;
что значит свежесть, не знала.

Камень и небо лежали
в ногах у нее, за спиною;
она никогда не склонялась
к глазам воды за водою.

Там, где она отдыхала,
травы вокруг поникали, –
так жарко было дыханье,
так щеки ее пылали.

Смолою быстро твердела
ее речь в любую погоду,
чтоб только другим не казаться
отпущенной на свободу.

Цветок, на горах растущий,
сгибаться она не умела,
и рядом с ней приходилось
сгибаться мне то и дело...

На смерть ее обрекла я,
украв у нее мою сущность.
Она умерла орлицей,
лишенной пищи насущной.

Сложила крылья, согнулась,
слабея внезапно и быстро,
и на руку мне упали
уже погасшие искры.

Но сестры мои и поныне
всё стонут по ней и скучают,
и пепел огня былого
они у меня вырывают.

А я, проходя, говорю им:
– В ущелья вам надо спуститься
и сделать из глины другую,
пылающую орлицу.

А если не можете – значит,
и сердце помнить не может.
Ее в себе я убила.
Убейте вы ее тоже!