ДРОВОСЕК И СМЕРТЬ

Басня

Послушай сказку: дряхлый старец,
годов восьмидесяти, не меньше,
из леса дальнего в Афины
таскал огромные поленья.
Был труд его настолько тяжек,
что жаждал он одной лишь смерти
и лютую молил смиренно:
“Приди, о Смерть! О Смерть, не медли!”
И Смерть услышала однажды,
стуча доспехами скелета,
пред ним явилась и сказала
на костяном своем наречье:
“Ты звал меня, чего ты хочешь?”
И старец, задрожав, ответил:
“Хочу, чтоб ты мне пособила
вязанку дров взвалить на плечи”.

НАЗИДАНИЕ ЛЮБИМЦАМ

Басня

        Знакомая это картина:
не должен казаться слуга,
коль жизнь ему дорога,
ученее господина.
        Король однажды сказал
своему любимцу такое:
“Мне лист не дает покоя,
что так ладно я написал;
        я взгляну, как напишешь ты,
лучшее выбрать умея”.
У придворного вышло ладнее,
когда сравнили листы.
        Королем расхваленный, к дому
направляется он скорей
и, из трех своих сыновей,
обращается ко старшому:
        “Нам здесь оставаться опасно,
большая грозит мне беда”.
О причине спросил тогда
сын, испугавшись ужасно.
        “Что в отце твоем больше прока,
чем в нем, наш король нашел.
А того, кто его превзошел,
не терпит тот, кто высоко!”

ПОЛЕ

Вечер вдали умирает,
как тихий огонь в очаге.

Там, над горой, остывают
последние угольки.

Вон тополь, разбитый грозою,
на белой дороге вдали.

Две тонкие ветки больные,
и на каждой – черный листок.

Не плачь! Далеко в золотой листве
найдешь ты тень и любовь!

MEMENTO

Когда умру,
схороните меня с гитарой
в речном песке.

Когда умру...
В апельсиновой роще старой,
в любом цветке.

Когда умру,
стану флюгером я на крыше,
на ветру.

Тише...
когда умру!

КАРУСЕЛЬ

        Праздничный день мчится
на колесах веселья,
вперед и назад вертится
на карусели.

        Синяя  пасха.
Белый сочельник.

        Будние дни меняют
кожу, как змеи,
но праздники не поспевают,
не умеют.

        Праздники ведь, признаться,
очень стары,
любят в шелка одеваться
и в муары.

        Синяя  пасха.
Белый сочельник.

        Мы карусель привяжем
меж звезд хрустальных:
это тюльпан, скажем,
из стран дальных.

        Пятнистые наши лошадки
на пантер похожи.
Как апельсины сладки –
луна в желтой коже!

        Завидуешь, Марко Поло?
На лошадках дети
умчатся в земли, которых
не знают на свете.

        Синяя  пасха.
Белый сочельник.

СИМФОНИЯ СЕРЫХ ТОНОВ

В море, как будто покрытое ртутью,
падает небо, как цинковый лист;
серым дымком сквозь далекие тучи
стелются стаи серебряных птиц.

Солнце стеклянное тускло и сонно,
словно больное, вползает в зенит;
ветер морской отдыхает на тени
мягкой и легкой, как черный батист.

Волны вздымают свинцовое чрево,
стонут у мола и шепчутся с ним.
Старый моряк, примостившись на тросе,
трубкой дымит, вспоминая с тоскою
берег далекий туманной страны.

Волку морскому лицо обжигали
солнца бразильского злые лучи;
под завыванья тайфунов Китая
пил он из фляги спасительный джин.

К запаху моря, селитры и йода
нос его сизый давно уж привык,
грудь великана – под блузой матросской,
чуб непокорный ветрами завит.

В облаке буром табачного дыма
видит он берег туманной страны:
вечером знойным под парусом белым
в море тогда уходил его бриг...

Полдень тропический. Волку морскому
дремлется. Дали туман затопил.
Кажется, что горизонт растушеван
серою тушью до самых границ.

Полдень тропический. Где-то цикада
старческой хриплой гитарой бренчит,
ну, а кузнечик на маленькой скрипке
всё не настроит скрипучей струны.

НОКТЮРН

К вам, кто слыхал, как сердце ночи бьется,
к вам, кто в часы бессонницы печальной
улавливал, как где-то раздается
стук двери, скрип колес и отзвук дальний,

к вам, в тайный миг безмолвия и бденья,
когда забытые встают из тьмы далекой,
в часы умерших, в час отдохновенья, –
мой стих, омытый горечью жестокой.

Воспел я муку памяти смятенной,
что в глубине прошедшего таится,
тоску души, цветами опьяненной,
и сердца, что устало веселиться.

Я мог бы быть не тем, чем стал я в мире этом,
я царство погубил, которым обладал,
я не родиться мог, и не увидеть света,
и не мечтать, как я всю жизнь мечтал.

Так мыслей рой в ночной тиши крадется,
и тьма объемлет сны и бытие,
и слышу я, как сердце мира бьется
сквозь сердце одинокое мое.

СУМЕРКИ В СЕРТАНАХ

День умирал! На воде помутненной
Тень берегов расстилалась далеко,
С вышек деревьев, над чащею сонной
Плыл арапонги рыдающий клекот.

День умирал! И с цветущих азалий,
С мшистых камней, с подорожников ярых,
Чревом к земле припадая, вползали
Черные сумерки, как ягуары.

День умирал! И к воде простираясь,
Ниже прибрежная ветка свисала...
Пальма, под режущим ветром качаясь,
Пела, скрипела и зябко дрожала.

Шепот таинственный! Ропот огромный!
Ты – тишина!.. Ты – оркестра звучанье...
С листьев, и с крыльев, и с заводи темной,
С атома – к звездам... с червя – в мирозданье!..

Клюв под крыло укрывая червленый,
Цапля в крепчающем ветре застыла;
Тихо земля в беспредельности сонной
Голову перьями ночи укрыла...

Веет прохладой с далеких прогалин...
Только порою из заводи длинной
Бык одинокий, свиреп и печален,
Голову вздернет, покрытую тиной.

И как шальные взмывают турпаны,
Только что плывшие с чинностью ходкой,
И, устремясь в неизвестные страны,
С криком летят над случайною лодкой!..