* * *

Певец! Поверь, в ней нет ни капли лжи:
в ней – плоть твоя, в ней – красной крови гром!
Фантазия – в тебе, но рубежи
фантазии – до звезд, и в небе – дом.

Ее поток всегда бурлил и жил
и, всё сметая, несся напролом;
ты – в нем, как луч, зажегший витражи
и вдруг переиначенный стеклом.

В раю, обители цветов живых,
возьми росток, в своем саду взрасти,
и рай придет в твой сад – и в сад любой.

Дробясь в мечтах, как в каплях дождевых,
ты держишь целый мир в своей горсти,
но цепью скован навсегда с собой.

* * *

Та ночь... О, как мучительно знакомо
лицо бессонницы, исчадья зла...
Но ты пришла, спасительница-дрема,
ты, долгожданная, ко мне пришла,

пришла, как тень, как сладкая истома,
болезненным ознобом обожгла,
и сон ко мне спустился невесомо.
Огонь твоих волос вокруг чела,

как царский золотой венец, пылал, –
скажи, не Фидий ли тебя ваял?..
Я доброту прочел в глазах-светилах,

и на меня пролился тихий свет.
Я ног твоих коснулся легкокрылых
и в рай вознесся за тобой вослед.

АХЕЛОЙ

(Сон)

И был Ахелой переполнен, кипели и мчались валы,
               и, в этом кишении стоя,
я ноги столбам уподобил, и сам стал подобьем скалы,
               как бог, ожидающий боя.

Но жажда меня одолела, и рот приоткрыл я слегка,
               склонившись над влагою пенной,
и только собрался напиться, как мощным потоком река
               мне хлынула в горло мгновенно.

И бодрость, и дивную свежесть вливал в меня каждый глоток,
               и легкость былая воскресла;
и – как ветерок на рассвете – я медленно пил тот поток,
               что раньше хлестал мои чресла.

Река обмелела, пропала, как пена в прибрежных камнях,
               и дно предо мною открыла;
и стал наконец я свободным, и тяжесть исчезла в ступнях,
               и я воспарил легкокрыло.

Наполнилось сердце отвагой, неведомой мне до сих пор,
               и чувствовал я, вдохновенный,
в груди, что дышала привольно, и гордое мужество гор,
               и юную радость вселенной.

Как ярко мое сновиденье! Как сила моя велика!
               Затмил я того полубога,
который схватил Ахелоя, принявшего образ быка,
               за оба изогнутых рога,

и в шею уперся коленом, и пальцы так крепко сомкнул,
               что рог захрустел и сломался,
и, бешеной болью пронзенный, поток закружился, скакнул
               и к морю со стоном помчался.

ИЗ МОЕЙ ПАПКИ

I

Ни мрамор чистый и суровый,
ни живопись, ни звук струны –
непреходяще только слово.

II

Поэзия – рассказ и песня.
Поет история живая,
в рассказ мелодию вливая.

III

Душа два брега создала:
один – весенний перелесок,
другой – свинцовая зола.

IV

Пустой фантазии игра,
где нет речного серебра,
всего лишь только мишура.

V

Пусть ассонанс не слишком точен
и рифма скудная проста.
Порой бывает стих отточен,
когда поэзия пуста.

VI

Верлибр, не знающий оков...
Ну, что ж, разбей свои оковы
и... не пиши совсем стихов.

VII

Свои богатства есть
в глагольной рифме, бедной, голой.
Ведь все другие части речи,
что излучают блеск веселый,
они в грамматике стиха
лишь вариации глагола,
который, прозвучав Вчера,
не умолкает Долго-Долго.

* * *

Сначала пришла невинной –
под девическим покрывалом,
и я, как дитя, влюбился.
         Но платье она сменила –
разоделась, будто для бала,
и я от нее отвернулся.
         Явилась потом царицей,
в драгоценностях небывалых,
и в гневе я задохнулся!
         ...Но она раздеваться стала.
И я улыбнулся.
         Осталась в одной тунике,
маня простотой античной.
И вновь я к ней потянулся.
         И сняла под конец тунику
и во всей наготе предстала...
О поэзия, – страсть моей жизни! –
нагая, моя навеки!

БЕССОННЫЙ

Глазам, что бессонны,
быть может, я сон верну
у морей отдаленных.

Вдали от морей соленых
я не сомкну
моих глаз бессонных.

Плачи и стоны
слились в волну
желаний неутоленных.

Печалью бездонной
наполнили глубину
бессонницы перезвоны.

Не навеет влюбленным
любви новизну
ветер неугомонный.

Ветер неугомонный!
Позволь отойти ко сну
у дальних морей соленых!

ЦЫГАН В КАМЕРЕ СМЕРТНИКОВ

Из-под моей руки взмывала красота –
наверно, так творил Господь
букашек и стрекоз касанием перста.

Я помню, с губ моих срывался грозный стих –
как трубный звук, как трубный звук
с истерзанных жарой солдатских губ сухих.

Расплылся ныне стих, почти совсем угас,
он только теплится слезой
на самом дне запавших глаз.

О людях плачу я в гнетущей тишине:
они бедны, бедным-бедны,
им доброта не снилась и во сне.

В чащобе им бы жить – поставить там избу,
да лес рубить нельзя, спасибо и на том,
что гробик дали им в большом дому-гробу.

Спасибо и на том, что им разрешено –
коль станет невтерпеж – шагнуть с балкона вниз,
земля не подведет, она их ждет давно.

Какая скорбь! Мой стих – цыганской скрипки стон
в той камере, где смерти ждут.
Эй вы, букашки, прочь! Эй вы, стрекозы, вон!

Коль мертвые мертвы, что стоит трубный глас?
А слезы всё текут, текут, текут
и ни о чем не спрашивают нас...

ОКТЯБРЬСКИЙ ЛЕС

В лесу переполох и влага.
Обрывки золотого флага,
уже подгнившие слегка,
прикрыли червяка, корягу
и панцирь мертвого жука.

Ты ужас пробовал на вкус?
Он нынче затопил округу.
Метнулась белка с перепугу
и, выронив свой легкий груз,
взлетела ввысь, под облака.

Учись проворству у зверька –
режим зимы не знает добрых чувств,
архангелы сложили крылья,
дохнул закат жемчужной пылью,
и лагерь твой почти что пуст.

КОЗЫ

Уже тускнеют облака,
теряют белый цвет дневной,
в траве сгустилась тьма,
но нежные тела козлят,
мерцающие белизной,
еще не поглотила тьма.

Коза в загоне замерла,
на серой шерсти свет уснул,
в глазах забрезжил зябкий сон,
в тугих сосцах бушует мощь
прогретых солнцем трав,
и дышит теплотой загон.

Окрасив кровью горизонт,
вскипел закат в последний раз
в небесной темной глубине;
козел ромашку общипал
и, неожиданно взбрыкнув,
захохотал в лицо луне.

Другой мелькнул, как дух ночной,
в густой траве заблеял вдруг,
эбеновый исторгнув звук,
и бородой седой затряс,
и черных шариков каскад
в ночи обрушился на луг.

ШЕСТВИЕ

Плещущий ливень – флага атлас.
Холод течет на меня.
Влажные – флажные – руки кладу я
на моего коня.

Мордой печально ливень он рубит,
струи дробятся, звеня.
В гордой печали лбом я склоняюсь
на моего коня.

Туча и флаг мой – единой лавиной,
в черной ночи – ни огня.
Но засияли земные глубины –
манят меня и коня.

Ливень на падаль, на глину долины,
ливень – ливмя! – на меня,
на лебединую песню, на камни,
на моего коня,

ливень небесный, длинный, отвесный,
ливень на череп холма,
ливень на мрамор, спеленутый в чреслах,
и на слепые дома,

на барабан, не зовущий к побудке,
на колокольню – ливмя! –
сердце мне рвущий, жуткий, ревущий –
на моего коня!

Кольца кольчуги – последних гигантов
стальная броня, –
рис серебристый, стеклянная манна –
на моего коня...

* * *

О дерево! Ну как ты, старина?
Чуть поседела царственная пена,
Ветрами острыми просквожена,
Но зелена и, видит Бог, нетленна.

И всё темнее у меня в окне –
Не сглазить бы – ты гуще год от года,
И город слышится всё глуше мне
(Иль от меня утаивает что-то?..).

А я сижу у моего стола
И сочиняю строчки, как бывало.
И тень твоя свежо на них легла,
Причудливый узор намалевала –

Прозрачный сон, чудесный, неземной!
И снова поле мне ладони греет,
И снова нянчится земля со мной
И любит, только любит – не жалеет.

И снова сладко, жарко трепещу
И – словно в юности, дотла сгорая, –
Я дерево любимое ищу
Среди деревьев сумрачного рая.

* * *

О, если б не было ни в чем обмана
И белой не казалась чернота! –
Живет в душе заветная мечта,
Трепещет в каждой строчке постоянно.
Мой голос – он не громыхал, как медь...
Быть может, люди, я не понят вами?
Когда-нибудь и вы, устав греметь,
Начнете клясться тихими словами.