ПУСТЫНЯ

                            Они идут. Пространство велико.
                                                         Гюго

Вечереет, вечереет,
гребень Анд вдали алеет,
у подножья их - равнина,
молчалива и пустынна,
распростерлась, тайн полна,
неподвижностью объята…
Так в просторах бесконечных
моря, в зыбкий час заката,
гордый бег валов беспечных
усмиряет тишина…

Взгляд живой пронзает тщетно,
безнадежно, безответно
даль пустую и томится,
словно в океане птица -
где остановить полет?
Буйство трав до небосклона,
вот раздолье зверю, дичи…
Небо, поле - все бездонно…
Их бескрайность и величье
Бог Всевышний стережет…

Лишь порой, подобно туче,
быстрой, грозной и могучей,
словно в бегстве иль в погоне
мчатся удалые кони…
Племя гордое летит!
Вечером оно раскинет
средь травы шатры большие
и, покуда ночь не минет,
спит, забыв дела дневные…
Утром снова в путь спешит.

Как здесь все вокруг чудесно,
от чудес в просторе тесно -
это Бог в своем всесилье
создал дива в изобилье,
недоступные уму…
И трава, и тварь живая,
воздух чистый и душистый,
тишина, простор без края,
и заката блеск искристый,
бледный свет, зовущий тьму…

Что здесь ветер вольный скажет,
глубже в души нам заляжет,
чем философов ученье,
что рождает лишь смятенье,
ничему не научив…
Шум бессчетных дуновений
в их гармонии согласной
может описать лишь гений -
как изобразить их страстный,
все сметающий порыв?

Дня могучее светило
к западу чело склонило
и едва-едва своими
волосами золотыми
озаряло окоем…
Небо тихо, безмятежно
в зелени густой, бескрайной
расстелило плащ свой нежно
и лазурью, тишью, тайной
одевало все кругом…

Ароматом напоенный,
ветер зыбкий, утомленный,
как над морем, над травою
прихотливою волною
проносился тихо вдаль…
И дыханье затаила
пампа, видя угасанье
венценосного светила…
Словно в горький час прощанья
на ее лице печаль…

…Вот взревел неукротимый
бык в степи необозримой;
ягуар свирепым рыком,
ненасытным, злобным, диким,
возмутил на миг покой.
И яха, как в упоенье,
в синеву свой взгляд вперяя,
закричала в отдаленье,
вещим криком нарушая
предзакатный сон немой…

Вот и солнце закатилось,
даль багрянцем озарилась,
а равнина почернела,
степь поблекла, помрачнела,
потемнел седой ковыль.
Загорались, потухали
звезды в небе - чаще, чаще,
вот мерцают, вот - пропали,
словно огонек дрожащий,
что венчает гордый шпиль.

Сумерки меж тем сгустились,
светотенью опустились;
запад, долго непокорный,
траурной каймою черной
уж задернут; время сна…
Ночь неспешно приближалась,
с ней покой, душе желанный,
по траве разлив усталость,
госпожою долгожданной
воцарилась тишина…

РАЗМЕРЕННО-НЕЖНО…

Размеренно-нежно дул ветер весенний,
и крылья Гармонии тихо звенели,
и слышались вздохи, слова сожалений
в рыданьях задумчивой виолончели.

А там, на террасе, увитой цветами,
звенели мечтательно лиры Эолии,
лишь дамы коснутся парчой и шелками
высоко поднявшейся белой магнолии…

Маркиза Евлалия с улыбкой невинной
терзала соперников двух своенравных:
героя дуэлей, виконта-блондина,
аббата, в экспромтах не знавшего равных…

А рядом - бог Термин с густой бородою
смеялся, лозой виноградной увенчанный,
блистала Диана нагой красотою -
эфеб, воплотившийся в голую женщину.

Где праздник любовный - в самшитовой чаще, -
аттический цоколь. Там быстрый Меркурий
протягивал к небу свой факел горящий;
Джованни Болонский - отец той скульптуре.

Оркестр волшебство разливал неустанно,
крылатые звуки лились безмятежно,
гавоты летучие с чинной паваной
венгерские скрипки играли так нежно.

Аббат и виконт полны страшной обиды -
смеется, смеется, смеется маркиза.
Ей прялка Омфалы, и пояс Киприды,
и стрелы Эрота даны для каприза.

Беда, кто поверит в ее щебетанье
иль песней любовной ее увлечется…
Ведь, слушая повесть тоски и страданья,
богиня Евлалия только смеется.

Прекрасные синие очи коварны,
они удивительным светом мерцают,
в зрачках - точно отблеск души лучезарной -
шампанского светлые искры сверкают…

А там маскарад. Разгорается бурно
веселье, растет и растет, как лавина…
Маркиза без слов на подол свой ажурный
роняет, смеясь, лепестки георгина.

Как смех ее звонкий журчит и струится!
Похож он на пение птицы веселой.
То слышишь - в стаккато летит танцовщица,
то - фуги девчонки, сбежавшей из школы.

Как птица иной раз, начав свое пенье,
под крылышко клюв свой кокетливо прячет, -
вот так и маркиза, зевок и презренье
за веером спрятав, влюбленных дурачит.

Когда же арпеджо свои Филомела
по саду рассыплет, что дремлет безмолвно,
и лебедь прудом проплывет, снежно-белый,
подобно ладье, рассекающей волны, -

маркиза пойдет, затаивши дыханье,
к беседке лесной, виноградом одетой;
там паж ей влюбленный назначил свиданье -
он паж, но в груди его сердце поэта…

Бельканто певца из лазурной Италии
по ветру в адажьо оркестра несется;
в лицо кавалерам богиня Евлалия,
Евлалия-фея смеется, смеется…

…То не при Людовике ль было в Версале,
когда при дворе правил жизнью Амур,
когда вкруг светила планеты сияли
и розою в залах цвела Помпадур?

Когда в менуэте оборки сжимали
красавицы нимфы в прозрачных руках
и музыке танца небрежно внимали,
ступая на красных своих каблучках?

В то время, когда в разноцветные ленты
овечек своих убирали пастушки
и слушали верных рабов комплименты
версальские Тирсы и Хлои-подружки.

Когда пастухами и герцоги были,
галантные сети плели кавалеры,
в венках из ромашек принцессы ходили
и кланялись синие им камергеры?

Не знаю, как сад этот чудный зовется
и годом каким этот миг был помечен,
но знаю - доныне маркиза смеется,
и смех золотой беспощаден и вечен.

СОНАТИНА

Как печальна принцесса… Что бы значило это?
Ее губы поблекнут; сердце кровью одето:
улыбается грустно; вздох уныл и глубок…
В золотом ее кресле с ней тоска неразлучна,
и замолк клавесина аккорд полнозвучный,
и цветок позабытый увядает у ног.

Бродят павы по саду в цветном оперенье,
неумолчно болтает о чем-то дуэнья,
рядом, в красных одеждах, сверкают шуты…
Не смеется принцесса нелепым стараньям,
все глядит на восток, все следит за мельканьем
стрекозы беспокойной - прихотливой мечты.

Князь Голконды, быть может, в ее сердце стучится?
Или тот, что примчался в золотой колеснице,
чтоб глаза ее видеть, свет мечтательный их?
Иль корабль необъятных островов благодатных?
Царь алмазного края? Края роз ароматных?
Принц Ормуза, владетель жемчугов дорогих?

Ей тоскливо и грустно, этой бедной принцессе.
Ей бы ласточкой быстрой пролететь в поднебесье,
над горой и над тучей, через стужи и зной,
по ажурному лучику к солнцу взмыть без усилий
и поэму весеннюю прочитать царству лилий,
в шуме бури подняться над морскою волной.

За серебряной прялкой и с шутами ей скучно,
на волшебного сокола смотрит так равнодушно!
Как тоскливы все лебеди на лазури прудов…
И цветам стало грустно, и зеленым травинкам,
и восточным жасминам, и полночным кувшинкам,
георгинам заката, розам южных садов!

Ах, бедняжка принцесса с голубыми глазами,
ты ведь скована золотом, кружевными цепями…
Замок мраморный - клетка, он стеной окружен,
на стене с алебардами пятьдесят чернокожих,
в воротах десять стражей, с изваяньями схожих,
пес, бессонный и быстрый, и огромный дракон.

Превратиться бы в бабочку этой узнице бедной
(как печальна принцесса! Как лицо ее бледно!)
и навеки сдружиться с золотою мечтою -
улететь к королевичу в край прекрасный и дальный
(как принцесса бледна! Как принцесса печальна!),
он зари лучезарней, словно май - красотой…

"Не грусти, - утешает свою крестницу фея, -
на коне быстролетном мчится, в воздухе рея,
рыцарь; меч свой вздымая, он стремится вперед…
Он и смерть одолеет, привычный к победам,
хоть не знает тебя он и тебе он неведом,
но, любя и пленяя, тебя он зажжет".

ЛИТАНИЯ ГОСПОДИНУ НАШЕМУ ДОН-КИХОТУ

Царь славных идальго, печальных властитель,
исполненный мощи сновидец-воитель,
увенчанный шлемом мечты золотым;
на свете никем еще не побежденный,
фантазии светлым щитом огражденный.
Ты сердцем - копьем необорным - храним.

Искатель, исполнен высокой тревоги,
герой, освятивший земные дороги
своим неуемным стремленьем вперед -
на бой против ясности, прозы, расчета,
нелепых законов и глупости гнета,
обмана и правды, удач и невзгод…

Из рыцарей рыцарь, высоко взнесенный,
князь гордых, пэр пэров, барон непреклонный,
учитель, прими пожеланья мои
здоровья, ведь столько ты терпишь мучений
от рукоплесканий, от пренебрежений,
от всех воспеваний, от всех поздравлений,
от черни, влюбленной в оковы свои!

Боец, превзошедший победами древних!
Со славой свершений твоих повседневных
герои сказаний не выдержат спор…
Теперь ты выносишь словесные пытки,
почтовые марки, эстампы, открытки.
Тебя воспевает любительский хор…

Роланд, уносящийся сердцем за тенью!
Послушай поклонника чар Клавиленьо, -
Пегас мой летит, устремясь за тобой, -
послушай же строки моей литании,
рожденные здесь, в повседневной стихии
и в тайных глубинах, провиденных мной.

Молись за страдальцев, без жизни, без веры,
за нас, чьи мученья не ведают меры,
за тех, в ком огонь упованья потух
по воле пришельцев, чей голос обманчив,
что смехом встречают дух гордой Ла-Манчи.
Испанский высокий и пламенный дух…

Молись, чтобы лавры нам были целебны
и розою нас осенило волшебной,
так ora pro nobis, велик и высок
(лавровые рощи земли задрожали -
тебе Сехизмундо, твой брат по печали,
и Гамлет-страдалец вручают цветок…),

молись, гордый витязь, могучий и честный,
с душою бесстрашною, чистой, небесной,
за нас заступись и моленьям внемли:
устали мы, нас истомила забота -
нет жизни у нас, нет огня Дон-Кихота.
Нет Санчо, нет Бога, небес и земли…

От тяжких обид и печалей великих,
от ницшевских сверхчеловеков, от диких
мелодий, от капель из разных аптек,
от всех эпидемий, и прений, и премий,
от всех академий
избавь нас навек!

От глупых, хвастливых,
от рыцарей лживых,
от тонких и звонких речений красивых,
от злого уродства,
что в жажде господства
смеется над всем, чем живет человек,
от яркого скотства
избавь нас навек!

Искатель, исполнен высокой тревоги,
герой, освятивший земные дороги
своим неуемным стремленьем вперед, -
на бой против ясности, прозы, расчета,
нелепых законов и глупости гнета,
обмана и правды, удач и невзгод…

Молись же за нас, всех печальных властитель,
исполненный мощи сновидец-воитель,
увенчанный шлемом мечты золотым;
на свете никем еще не побежденный,
фантазии светлым щитом огражденный
и сердцем - копьем необорным - храним.