* * *

Когда мы, двуногие, уйдем во “время оно”,
те, что населят эту землю вслед за нами,
будут неторопливые игуанодоны,
качающие крохотными головами.

И никто из них ничего и знать не будет
о наших воззрениях и строении тела.
Им просто-напросто до нас не будет дела.
И тем не менее они будут – Люди.

Я вижу одного из них, который, не умея,
до того неловко грызет кору кленовую –
так бы и расцеловал я эту трехметровую,
шершавую, беззащитную шею.

ГОСПОДИН

Я прошу вас мне помочь:
господин глух.
Я прошу вас объяснить:
господин глуп.
Звал его пуститься в путь –
господин устал...
Я просил его любить –
господин стар.
Очевидно, сам с пути
господин сбит.
Я прошу вас отойти –
господин спит.
Помолитесь вы ему:
господин – Бог.
Ваши свечки ни к чему,
господин сдох.

ИНЕЙ

Ну до чего же хороши
те звери в сумрачной глуши,
который иней при луне
рождает на моем окне.

Они пасутся там в лесу.
Лесная чаща звезд полна.
Просвечивают на весу
тела их на стекле окна.

С одной газелью я знаком.
(они пугливы и быстры.)
Выглядывает из листвы
и, влажным поводя зрачком,

глядит в упор – и так нежны
ее огромные глаза,
что не нарушить тишины
сердцебиением нельзя.

Позволь же, о мороз, сберечь
такое чудо для меня.
Не буду зажигать огня,
растапливать не буду печь.

БРЕЙГЕЛЬ

То были времена испанских войн проклятых;
распятой Фландрии плыл крест, кровоточа, -
ты то горланила на бочках на дощатых,
то корчилась в руках монаха-палача.

Так часто грешников сжигали всенародно,
что Брейгель чистых душ любить уже не мог.
Залитые вином и грешные полотна
предал земным страстям, раз отвернулся Бог.

Как нежно ты писал слепого и злодея,
ворота виселиц, и падаль, и чуму,
и пьяницу, когда, собою не владея,
он пьет, чтоб липкий страх не подступил к нему.

Ты вскормлен матерью под нашим небом серым;
Христос рыдал о нас, кого война сожгла…
Ты свыше вдохновлен родной земли примером,
Марию посадил на нашего осла.

ТРАВА НАГАСАКИ

В вертепе, в Принстоне, в конце зимы
мне повстречать случилось князя тьмы.

Он грезил облаком, что до конца,
дотла б сожгло творение Творца.

Был с виду Сатана сухой аскет
со взором созерцателя планет.

Лежало уравненье на столе -
знак равенства споткнулся на нуле.

Простор угадывался за окном -
ни дерева, ни кустика на нем.

Он говорил, а я вдыхал пока
тончайший дым чужого табака.

Лаборатория была гола.
Вот здесь в тупик история зашла.

Застопорилась жизнь на много лет…
Он смерть себе упрятал под берет.

Не ту, когда хоронят одного, -
конец существования всего…

Но Человек не думал умирать,
Махабхарату кончил он читать.

Писал баллады на французский лад.
В догадках он терялся наугад.

Ребенка забавлял сухим стручком
и скрипку трогать он любил смычком.

А близ него - увидел Сатана -
смерть приоткрыла тихо пасть окна.

Но там, где Нагасаки был, едва-
едва пробилась новая трава.

ПУГАЛА

О пугала в полях! Ликует вся природа,
и посреди снопов, что окружают вас,
лишь вы, распятые на сини небосвода,
в лохмотья вырядясь, пустились в жуткий пляс.

Какой хмельной божок в пустую флейту дует?
Пусть с голоду кричат вороны – все равно
трепещут лоскуты и пугало танцует.
Что с хлебом станется, коль раскрадут зерно?

Считают, вы мертвы, тогда как вы на страже.
Вас ветер не страшит и полуденный зной.
Чтоб урожай сберечь, в неутомимом раже
с рассвета пляшете до темноты до темноты ночной.

Но вот снопы свезли, и ломятся амбары,
дымится теплый хлеб – все вам благодаря.
Но как убережет лоскут одежи старой
от ливней октября, от стужи января?

* * *

Воскресенье в Париже, и люди гуляют без цели,
как и в прочих местах – что им делать в воскресные дни?
Я в Германии пробыл четыре недели,
В Кельне жил, майским утром стоял на панели:
В Кельне та же история – тоже гуляют они.

Сквозь развалины память цветами стремится пробиться –
то же солнце горит и такая же светит луна.
И хотя рассекает весеннюю землю граница,
но с обеих сторон здесь оставила шрамы война.
Только Рейну плевать на раздоры – все так же струится.
В нем вода поднялась – как любовь моя, хлещет волна...
Я в Париже опять – а любви моей гордая птица
там, над Рейном кружит, о Париже мечтает она.

Ибо в сердце, где было отведено место Парижу,
нету больше Парижа – там город явился другой
Этой пестрой толпы и лица его больше не вижу,
этих красок не вижу и улиц бурлящих не слышу...
Не покиньте меня среди ночи, крадущейся ближе;
она гасит все отзвуки счастья и дышит бедой.

Я чувствителен стал, как жестокий романс под гитару.
Мне впервые сейчас оказаться хотелось вдали.
У автобусов головы – словно у пса сенбернара...
Мне бы в поезд сейчас, мне сейчас бы спешить к Сен-Лазару
вместе с водами Сены нестись, обгоняя Луару,
через сердце Парижа – и в море встречать корабли.

Я хотел бы отправиться вслед за своею любовью –
той, что следует сердцу и путь преграждает тебе...
Но не меньше б хотел издалёка желать ей здоровья,
и не быть одиноким, как в Кельне, в воскресной толпе.

Где-нибудь и она, может, вышла вот в это мгновенье,
тем же солнцем согрета, навстречу не знаю каким
обещаньям цветов, что на вечер бросают цветенье,
я ищу ее жадно повсюду – в руинах забвенья,
в витринах Парижа, которых не тронуло тленье, –
я брожу, одержимый утраченным миром моим.

* * *

Господь, в сем теле слишком много глины
и слишком мало неба и воды.
Бела лишь кожа (так содеял ты)
напрасных рук моих, нескладных, длинных.

Господь, в сем теле слишком много плоти –
подует ветер, ветку наклонив...
А сердце, сердце! Что морской прилив.
Спокойствия в нем – как в водовороте.

В небесной сини мечется отара,
взбесившихся баранов сто голов.
И я не знаю тех воздушных слов,
тех нужных слов из воздуха и пара,

чтоб вновь загнать на старую тропинку
всю трепетную сущность естества.
Слова людские... Что они, слова?
Похожи, как песчинка на песчинку.

Час гибнет, на зубах моих хрустя,
уже увядший, но еще горячий.
А я – а я стою и горько плачу,
что я дитя и больше не дитя.

МОРСКОЙ ПОРТ

Ты знаешь порт, куда
Закинуть удочку метко
захаживает беда?
Тот порт, где любовь забавляется
(матроска на ней какая!),
бумажные запуская
кораблики иногда?

Ты знаешь ли этот порт?
К Карибам он приторочен.
Там женщина с луны
нисходит в ясные ночи
за губками, из которых
сочится черный мед.

Порт, зеленые бакены,
вода, рябая от множества
бесчисленных старых ран.
Ты знаешь ли его,
этот порт, который пронзен
сиренами? Это кино,
распахнутое в океан?

В этом порту чернокожие –
это сама весна
истекает кровью густой.
В этом порту свобода –
это малыш, затерявшийся
в высокой траве, напуган
окриком белых: “Стой!”

Жизнь моя – порт беспошлинный.
Причаливают сюда
всяческие суда –
в трюмах соль и забота,
не денешься никуда.

В этом порту слеза,
скупая слеза народа,
народа с целого света,
бросается мне в глаза.