ВЛАДИМИР ПОРТНОВ

I

Полно, мальчик! Мое одиночество радо
Безымянным и горестным песням твоим,
Хоть устали глаза и трудиться мне надо...
Но довольно о тех, кто ушел молодым:
Позабудь Мальфилатра, оставь Чаттертона;
Ты грядущий святой своего пантеона,
Но забудь и себя. Мы займемся иным.

II

Когда видит Моряк, что смывает обрубки
Изувеченных мачт нарастающий вал,
Что корабль на весу невесомей скорлупки,
Что с теченьем и штормом он зря воевал,
Что расчеты рассудка уже бесполезны
И бессмысленно спорить с безумием бездны, –
Он спокойно бросает разбитый штурвал.

III

Эти массы воды его судно раздавят –
И глядит он брезгливо на их торжество,
Моряки со стихией морской не лукавят:
Он почти уже мертв, да и судно мертво.
Есть минуты – душа прекращает боренье,
Тот, кто мыслил, надеется лишь на прозренье:
Только твердая вера поддержит его.

IV

Молодой Капитан в этот шторм одичалый
Сделал все, чтобы верных матросов спасти.
Бриг несет и несет на индейские скалы,
Дали меркнут, подмоги во тьме не найти.
Он смирился, он молится, он обращает
Мысль к тому, кто вкруг полюса Землю вращает
И ведет сквозь экватор земные пути.

V

Что ж, последней заботой, отнюдь не бесцельной,
Остается спасенье заветных работ:
Драгоценней алмаза журнал корабельный,
Неуемная мысль, одинокий расчет,
Карта волн, когда буря их пасти ощерит,
И подводных камней, что снесут ему череп, –
Завещание тем, кто по следу пойдет.

VI

Он еще записал: «Нас теченьем уносит,
Мы погибнем близ Огненной страшной Земли.
Нас к Востоку стремит и на скалы отбросит.
Правьте к Северу; северней мы бы прошли.
Оставляю заметки о наших работах,
О созвездьях на этих высоких широтах,
Да хранит их господь в беспредельной дали!»

VII

Холодней и Бесстрастнее Мыса Туманов,
Сан-Диего и Сан-Ильдефонсо мрачней, –
Этих пиков у входа в пролив Магелланов,
Что как траур кастильский меж пенных зыбей, –
Он бутылку берет, выбирает надежней,
Между тем как полет корабля все тревожней
И теченье что коршун – круги все тесней.

VIII

Он любуется спутницей долгих скитаний,
Гладит матово-черный тускнеющий бок,
И печатку с гербом благородной Шампани,
И от реймской струи золотистый потёк;
Он глядит, вспоминая без вящих усилий,
Как торжественно эту бутылку распили
За счастливое плаванье в море тревог.

IX

Славный праздник! Легли они в дрейф на распутье:
«Шапки снять! – он скомандовал. – Выпьем! Пора!»
Кто где ни был – на мачтах, на баке, на юте, –
Отвечали внезапным веселым «ура».
И улыбка зари паруса золотила,
И была в этих криках свобода и сила,
И к родимой земле их помчали ветра.

X

Смолкли крики, послышался плеск Океана.
Вспышки счастья сверкали им в пене Аи.
Каждый Францию видел сквозь грани стакана,
В каждом сердце о Франции грезы свои.
Кто-то видит отца – к очагу его тянет,
Сын все в море, и стул его так и не занят
За обедом пастушеской дружной семьи.

XI

Кто-то видит Париж, где от слез помутнело
В старом компасе ясное прежде стекло;
Дочь железку подносит к нему то и дело,
Чтоб магнитную стрелку назад отвело.
Кто-то видит Марсель, и жена чуть не пляшет,
И на пристань бежит, и платком ему машет,
Прямо в море вбегает, но в море тепло.

XII

Как сильны суеверья любви несказанной!
Шепот сердца понятнее всех голосов...
Что нам басни науки, посул их обманный,
И куда нас влечет без конца ее зов?
Мы спешим в западню, к берегам незнакомым,
И снежинки надежды слипаются комом,
Чтобы тут же растаять от жарких перстов.

XIII

Триста храбрых! О, где они, дети надежды?
Шторм втолкнул их в ловушку теченья, и вот
Клочья мокрой и грязной матросской одежды
Поутру с них индейский багор оборвет.
Офицеры погибшие первыми были,
Когда мачты во мгле топорами рубили, –
Только десять осталось теперь из трехсот.

XIV

Капитан еще смотрит куда-то далече,
Где искал он на полюс безвестный пролив.
Но вода по колена и хлещет на плечи,
Руку к небу он поднял, бутылку схватив.
Судно тонет, он гибнет, но с блеском во взоре
Он бутылку бросает в открытое море, –
Он приветствует Завтра, которым он жив.

XV

Он мечтает с улыбкой, что в хрупком сосуде
Его имя и мысль до отчизны дойдут,
Что прочтут о неведомом острове люди,
Что они о звезде незнакомой прочтут,
Что Господь позволяет бездушной стихии
Поглощать корабли, но не мысли людские
И что смерть победит сей скудельный сосуд.

XVI

Вот и все. И да сбудется воля господня!
Бриг потоплен, и море сомкнулось над ним.
То с Востока, то с Запада волны сегодня,
И бутылка плывет по просторам шальным.
Нет, не ветер попутный в морях ее водит,
Но она от ковчега все дальше уходит,
Ветвь оливы несет к побережьям родным.

XVII

Возникает свечение льдин голубое,
Плотный белый покров нарастает на ней,
И кружат ее черные кони в прибое,
Но зима отгоняет усталых коней.
Ждет бутылка во льдах перемены великой,
Когда вскроет тюрьму ее день огнеликий
И поднимет на линию теплых морей.

XVIII

И однажды, когда в Океане безмолвном
Кругозор был тропическим блеском объят,
По алмазным, жемчужным, лазоревым волнам
Шло невольничье судно, огромный фрегат.
Вдруг мелькнула бутылка, и даже злодеи
Тотчас подняли вымпел сигнальный на рее,
Мигом шлюпку спустили, а сами стоят.

XIX

Но доносится пушечный выстрел Корсара,
И торговец рабами без боя бежит.
Все в погоню! Палач не уйдет от удара!
Пусть на дне его остов прогнивший лежит!
Поднимает он шлюпку поспешно и робко,
Как детеныша в сумку свою – двуутробка,
Пар клокочет, и бриз паруса ворошит.

XX

Вновь одна в Океане, как точка в пустыне,
Где мерцающим маревом воздух повис,
Бесконечно блуждая по водной равнине
Открывает Бутылка ненайденный мыс.
Минул год, как по миру она проплывает,
Горло туго морская трава обвивает
И зелеными лохмами тянется вниз.

XXI

Наконец над Флоридой бушующий ветер
К нам, на берег французский, под дождь затяжной,
Приволок эту склянку в убогие сети,
Что раскинул рыбак под бесплодной скалой.
Он ученого ищет, находку приносит,
Не посмел ее вскрыть, но сказать ему просит,
Что же в ней за таинственный черный настой.

XXII

Что за черный настой? Ах, рыбак, для науки
Он божествен: ведь это напиток умов,
Он настоян на мысли, искании, муке;
И, коль скоро ты выложить был бы готов
Нам песок золотой из земли Мексиканской,
Горсть индийских алмазов, жемчуг африканский,
Стоил меньше бы твой драгоценный улов.

XXIII

Погляди на восторг – непритворный, невольный!
Слава нации людям воочью видна.
Всюду пушечный грохот и звон колокольный,
Сотрясаются крыши, ликует страна.
Честь подвижникам знанья – не битвы кровавой,
Нынче мы их венчаем посмертною славой,
И на стенах начертаны их имена.

XXIV

Честь и слава открывшим незримые грани
В человеке, в природе, в душе и уме,
И в законах Добра, и в Искусстве... Познанье –
Бездна света, и он не погаснет во тьме,
Что забвенье, гоненье, бессмыслица злобы?
Что морские пучины, пески и сугробы?
Древо славы растет на могильном холме.

XXV

Вот маяк, что превыше ливанского кедра,
Он сияет нам всем, следопыты Земли!
Так идите же против теченья и ветра,
Чтоб сокровища мысли мы все обрели.
Не потонут они и в волнах Океана,
Если вы повторите слова Капитана:
«Да хранит их господь в беспредельной дали!»

XXVI

Правый Бог – Бог идей, не бессильной печали!
Если в нашей душе завязался росток
И мы щедро познаньем ее удобряли
И пожали свой плод в предназначенный срок, –
Пусть в нем весь аромат заповедной долины,
Бросим наше творенье в людские пучины,
Приведет его в гавань всевидящий бог.

Красавица моя, бесстыжий птичий гам
в ветвях и тростниках, по рощам и лугам,
лучи, что в облаках встречаются с орлами,
проказы нереид, что пляшут меж валами,
нагие, влажные, томя в полдневный зной
матросов молодых дразнящей белизной,
и пеной норовят плеснуть в глаза соседки,
откинувшись в воде, как ты в тени беседки, –
все, что манит, зовет, вселяет в сердце дрожь,
теряется вдали, едва ты запоешь.
ты олимпийцам петь могла бы в бездне синей,
но любишь смертного,хотя полна гордыни,
и на коленях я баюкаю тебя,
Психея хмурилась и гневалась, любя,
но к богу юному кидалась вдруг мириться.
что нужды! полюбить – не сызнова ли родиться;
в блаженные часы, когда весь мир исчез,
понять, что во плоти есть что-то от небес...
любить – стать ангелом, оставшись человеком!
так будь в любви щедра, подобно вешним рекам.
одна любовь – оплот среди житейских бурь.
о, страсть, которая уносит нас в лазурь!
восторг! благая весть! смеженные ресницы!
ты грезишь. рядом стук живого сердца. Птицы
пусть гомонят, ручьи – бросаются бежать.
бог с ними. мы должны друг друга обожать.
плутать в глуши лесной – вот наш веселый жребий.
слиянья наших уст желают звезды в небе.
пусть львица ищет льва – он ждет ее в горах.
пой! надо петь. люби! любовь прогонит страх.
пока смеешься ты, что я, как исступленный,
опять к тебе приник, разнеженной и сонной,
и отвечаешь мне, и не стремишься прочь,
необозримая стоит над нами ночь
и бродят мертвые среди руин Эреба
и смотрят, как взошли на призрачное небо
светила мрачные, и как дрожат они,
и отражает Стикс кровавые огни.

Что, если вам сказать, как я люблю вас, Нина,
черноволосый мой и синеглазый друг?
вы знаете: любовь – безумье, рок, лавина,
и, если я скажу, что мучаюсь безвинно,
промолвите в ответ: «Любовь и есть недуг!»

что, если вам сказать о том, как молчаливо
полгода я сношу горчайшую из бед!
вы легкомысленны, мадам, но прозорливы,
все это угадать заранее могли вы,
«я это знаю!» – вы промолвите в ответ.

Что, если вам сказать, как я смиренной тенью
повсюду следую за вами по пятам?
ах, Нина, вам к лицу раздумье и сомненье
и легкая печаль – вы на мое смятенье
промолвите в ответ: «Нет, я не верю вам!»

Что, если вам сказать, как наши разговоры
твержу я наизусть, дословно, день и ночь?
вы вспыльчивы, мдам, и на расправу скоры,
две синих молнии низвергнут ваши взоры,
и вы промолвите в ответ: «Подите прочь!».

Что, если вам сказать, как ноют сердца раны,
как плачу, как молюсь в бессонный час ночной!
когда смеетесь вы, влекущий рот багряный
приманивает пчел, как роза средь поляны, –
и сладко будет вам смеяться надо мной...

нет, нет, я промолчу. приду при первых звездах,
усядусь, как всегда, под лампой ввечеру.
я слышу голос ваш, впиваю самый воздух...
вы сомневаетесь? настал желанный роздых!
не сомневайтесь, я не спутаю игру.

я пожинаю плод моей созревшей муки:
я за спиной у вас, когда на клавесин
слетят певучие пленительные руки,
я в вальсе вихревом забуду о разлуке,
ваш гибкий стан прижав на миг один.

а ночью, когда нас разделит мир далекий,
когда я у себя, и загремит засов,
воспоминанье вновь раскроет взор стоокий:
час радости скупой, час ревности жестокий –
лишь вам сокровища моих ночных часов!

да, я люблю – и пусть порой мне слишком больно,
да, я люблю – и пусть молчать мне суждено,
я этот странный крест приемлю добровольно,
увы, надежды нет: мне радости довольно,
что я увижу вас – увижу все равно.

у вас в объятьях – вот блаженная кончина,
чтобы у ваших ног я мог воскреснуть вдруг!
но счастья мне дано и боли – вполовину...
что, если вам сказать, как я люблю вас, Нина,
черноволосый мой и синеглазый друг?

Светясь, как в облаке, в мерцающем муслине,
На голос праздничных церквей
В носилках из тугих ротанговых ветвей
Спускалась ты с холмов к долине.

Воскресный благовест ликующе вскипал,
Пел ветер, тростники качая,
И градом золотым колючки молочая
Рассвет в саванне осыпал.

В оранжевых платках, в запястьях древней ковки,
Твои телугу в гуще трав
Несли тебя вдвоем, заботливо постлав
Тебе манильские циновки.

Худые ноги их сгибались без труда,
Был четкий ритм в напевах бодрых,
С шестами на плечах, с ладонями на бедрах,
Они шагали вдоль пруда;

Вдоль низеньких веранд, где старые креолы
Курили после пряных блюд;
По узкой мостовой, сквозь чернокожий люд
Их вел мальгашский бобр веселый.

Плыл тамариндовый тягучий аромат,
Светлели огненные дали,
Над морем стаи птиц туман изборождали,
Казалось, полосы летят.

Пока ты свешивала ножку из носилок
В тени дерев, где даже плод
Пурпурного личи куда бледней, чем рот,
Который так багрян и пылок;

Покуда бабочка, два лепестка смежив,
Двойной узор – лазурь с кармином,
На кожу нежную ложилась тельцем длинным,
Ей придавая свой отлив, –

Все видно было мне сквозь полог из батиста:
Как ложе кудри золотят
И как во мгле ресниц лукавят, а не спят
Глаза лиловей аметиста.

Вот так спускалась ты нагорною тропой –
К хоральной мессе, в воскресенье –
С наивной грацией и прелестью весенней,
И два индуса шли с тобой.

Теперь на берегу, где лишь пырей да дюны,
На кладбище, в густом песке,
Меж близких и тебя я нахожу в тоске,
Мой сон пленительный и юный.

Куранты! Злобный бог, не внемлющий мольбе...
Его грозящий перст нам указует: – Помни!
Конец твой близится. Предсмертный ужас темный
Уже нацелился и метит в грудь тебе.

Надежда зыбкая за горизонт умчится,
Как театральная сильфида в глубь кулис.
Над счастьем жадный рот мгновения навис,
Готовый оторвать частицу за частицей.

Три тысячи шестьсот напоминаний в час!
Как насекомое, секунда прострекочет...
– Теперь уж не Теперь, а Прежде, – пробормочет.
– Паучьим хоботком я жизнь сосу из вас.

– Remember! Не забудь! Esto memor! – словами
Разноязыкими стальная пасть орет.
– Минуты сыплются! Среди пустых пород
Таится золото, упущенное вами!

Игра в открытую. Победа без труда
Дается времени: оно – игрок умелый.
День меркнет, ночь растет, клепсидра опустела,
А бездна голодом томится, как всегда.

Но грянет час, и вдруг возвысят голос грозно
Забытая Любовь, былая Чистота,
Раскаянье, твоя последняя тщета:
– Закрой глаза, старик! Теперь уж слишком поздно!

Какой был клоун! верю я,
что в превращеньях бытия
потомкам станет он являться:
мелькнут все так же высоко
зелено-красное трико
и набеленный лик паяца.

везде узнали странный дар,
был покорен Мадагаскар –
дивились все, с какой отвагой
смертельный делал он прыжок,
как на лету ввинтиться мог
в кольцо,закрытое бумагой.

почти бесплотен, адски смел,
не видя цели, он летел
над лестницами Пиранези;
бил яркий свет; как ореол
светился вздыбленный хохол, –
цирк замирал, томясь и грезя.

еще подобной вышины
не достигали прыгуны.
соперники, напрасно тужась,
шептали с завистью калек:
«да это ртуть – не человек!
здесь колдовство! какой-то ужас...»

толпа ревела: «Браво!» – но
ему казалось, все равно:
он каждый раз взлетал все выше,
чуть напрягался – и взлетал
и что-то смутное шептал,
быть может, сам себя не слыша.

да он с трамплином говорит!
он шепчет: «цирк битком набит.
я мог и большего достигнуть...
отталкивая для прыжка,
дай мне, упругая доска,
теперь как можно выше прыгнуть!

моя машина, ты сильна,
подбрось повыше прыгуна,
я чувствую себя пантерой.
гляди, здесь туши без души:
чиновники и торгаши, –
как страшен мир их черно-серый!

так сделай чудо, старый друг,
и зашвырни меня в тот круг,
где ни закона, ни усилья,
где безразличны вес и рост, –
туда, в страну планет и звезд,
где только молнии, да крылья.

туда, где лишь эфир да гул,
где ураган в ночи уснул.
с грозой смешав свое дыханье
на лоне бледных облаков,
забыв про сумасшедший рев
и яростное полыханье.

все выше – в чистую лазурь,
уже свободную от бурь,
что над землей тюрьмой плавучей
окрасил огненный закат,
где боги древние таят
то вещий страх, то гнев могучий.

все выше! дальше! пыль и прах –
деляги в золотых очках.
мне тошно видеть, как трепещет
мой критик, модный журналист...
в лазурь! туда, где воздух чист,
где крылья, крылья, крылья плещут!»

и клоун прянул так легко,
так высоко, так высоко,
что потолок прорвал холщовый
и под безумный барабан
влетел в воздушный океан
и там взошел звездою новой.

Дарю я этот час тебе. Он твой, спеши.
живи по-своему, живи одна на свете.
уйди на целый день, на целое столетье,
не думай обо мне, я подожду в тиши.

увы, мой шаг тяжел. Ступай, легко дыши,
не сдерживай себя, резвись теперь, как дети,
вдвойне вольна, в двойном сиянье и расцвете

весны смеющейся и молодой души.
пусть это дерево, как жизнь мою, сломали,
дает оно приют сомненью и печали.
я здесь до вечера останусь. день хорош,

и ветер, угадав, как ревность сердце давит,
издалека, где ты беспечно розы рвешь,
мне аромат снесет – тебе цветы оставит.

Под мостом Мирабо Сена медленно льется,
так уходит любовь.
только память со мной остается:
и отрада, и грусть – все навеки дается.

Бьют часы – ведут темноту,
дни бегут – я здесь, на мосту.

слиты руки, и все еще сближены лица,
и под хрупким мостом
двух ладоней – река будет литься,
бег усталой воды – нескончаемо длиться.

Бьют часы – ведут темноту,
дни бегут – я здесь, на мосту.

и уходит любовь – как волна, невозвратна,
и уходит любовь.
словно целая жизнь, необъятна,
как надежда последняя, невероятна.

Бьют часы – ведут темноту,
дни бегут – я здесь, на мосту.

день за днем, за неделей неделя несется,
ибо время не ждет,
и любовь никогда не вернется...
под мостом Мирабо Сена медленно льется.

Бьют часы – ведут темноту,
дни бегут – я здесь, на мосту.

Больная осень, я люблю тебя
когда промчится над теплицей метель, красу твою губя,
когда в снегу фруктовый сад,
а поздние плоды еще висят.

ты умираешь
в уборе золотом и белом
из снега и плодов,
а в вышине
высматривает ястреб
зеленокудрую русалочку и гнома –
любить им не дано, они в тоске...