На главную страницу

ЕЛЕНА АКСЕЛЬРОД

р. 1932, Минск

Племянница еврейского поэта, писавшего на идише, — Зелика Аксельрода, погибшего от рук нацистов. В СССР могла печататься в основном как детский поэт, но заказы на переводы «хороших» поэтов тоже перепадали — так и составилась своеобразная антология самых неожиданных авторов, которую читатель найдет ниже. Сейчас живет в Израиле, но успешно печатается и в США, и в России. Об отношении поэта к переводам можно судить по тому, включает ли он переводные произведения в свои книги «оригинальных» стихов, или нет. Аксельрод — включает.


КОРОЛЕВА ЕЛИЗАВЕТА I

(1533—1603)

* * *

Когда красой цвела и мне светил успех,
Когда слова любви я слышала от всех,
Тогда всем без изъятья твердила я слова:
«Ступайте прочь! Ступайте прочь!
Я вас терплю едва!»

Как много пылких душ недуг любви косил,
Их горе описать мне не хватает сил,
Но в гордости своей твердила я слова:
«Ступайте прочь! Ступайте прочь!
Я вас терплю едва!»

И вот пришел красавец, Венеры дерзкий сын:
— Вы неприступны, Леди, но выход есть один.
Чуть натянуть поводья — забудете слова:
«Ступайте прочь! Ступайте прочь!
Я вас терплю едва!»

От таковых речей всё изменилось вдруг,
Ни ночи нет, ни дня от непосильных мук,
Могла ли я подумать, что буду клясть слова:
«Ступайте прочь! Ступайте прочь!
Я вас терплю едва!»

ДЖУЗЕППЕ АРТАЛЕ

(1628—1679)

БЛОХА НА ГРУДИ
ПРЕКРАСНОЙ ДАМЫ

Всего лишь пятнышко, но как проворна!
Ты отыскала сладостное лоно,
И там, где солнца луч скользит влюбленно,
Ты тьмы крупица, жалящей, тлетворной.

На перламутре белом точкой черной
Несешь в ложбинке караул бессонный,
Собой являя образ воплощенный
Стихии малой, но, увы, бесспорной.

Неуловима и едва заметна,
Смущать покой — твое предназначенье,
Ты черный атом страсти безответной.

Ты боль мне предвещаешь и томленье
И призвана быть вестницей секретной
Души неверной, что сама — смятенье.

ХОЛЬГЕР ДРАХМАН

(1846—1908)

ИМПРОВИЗАЦИЯ НА БОРТУ

Вот-вот и ночи белые уйдут,
И мрак поднимется из вод пролива,
И волны громко песню заведут,
Что зреет тихо и неторопливо.

Вот-вот и замутится окоем,
Взлетит над морем, с ним простившись, птица.
Забудется природа долгим сном,
Придет пора и песням измениться.

Пока же ночь, прозрачный свет даря,
Укрыла море крыльями своими.
Пока же золотым перстом заря
Над кронами свое выводит имя.

И нашу лодку движет бриз ночной,
Она легка, как странник беззаботный.
Нас бог зари ссудил златой казной
И песнею, звенящей и свободной.

Мы воздадим ему огнем вина,
Его восславим гимном в час румяный.
А срок придет — нас поглотит волна,
Как Шелли — воды сумрачной Тосканы.

* * *

Венеции спящей невнятица,
слышу я плеск ее вод,
их жалобы, стоны,
их говор бессонный,
когда набегут и откатятся
снова под мост, на простор.
Так зыбки они, невесомы,
как те сиротливые гномы,
сходившие с мраморных гор
процессией траурной по двое в ряд,
в их песне тоска невозвратных утрат,
скорбно во тьме трепетало:
— Ах, Белоснежки не стало!

И память рождает видение:
в белом убранстве дитя,
лицо восковое,
но будто живое,
я чувствую боль и смятение,
лоб мой пылает огнем,
а сердце придавлено льдиной:
морщинка на лбу так невинна,
и сложены руки крестом.
Я вижу — зеленый леандр соскользнул
с груди непорочной… А траурный гул
близится. Ночь трепетала:
— Ах, Белоснежки не стало!

Мелодия волн прихотливая
меркнет, встречая рассвет.
Скользя в нетерпенье,
свое же творенье
стирает волна торопливая
под молчаливой зарей.
Сквозь утра прозрачные створы
в свои возвращается горы
гномов медлительный строй.
Пускай рассудительным стал я давно,
но сказка из детства со мной всё равно.
Грустью в душе трепетало:
— Ах, Белоснежки не стало!

ЙЕНС ПЕТЕР ЯКОБСЕН

(1847—1885)

АРАБЕСКА

Блуждал ли ты в сумраке леса?
Встречал ли ты Пана?
Я познал его,
Но не того — духа темных лесов,
С которым безмолвие речь обретает.
Нет! Я того не знавал никогда.
Пан мне открылся в образе бога любви,
Когда онемело всё говорящее.

Видал ли ты в знойных краях
Диковинное растенье?
В неколебимом молчании,
Палимое тысячами лучей,
Открывает оно свой цветок
На мимолетную долю минуты —
Красное око безумца,
Трупа румяный лик.
Я видел его,
Когда одержим был Ею.

Как снег жасмина, была она благоуханна,
Мака дурманная кровь текла в ее жилах,
Мраморные прохладные руки
Покоились на ее коленях,
Подобные белым лилиям на поверхности озера.

Слова ее падали мягко,
Как падают листья яблони
На влажную от росы траву.
Но порою казались
Холодными и прозрачными,
Как струи, влекущиеся со дна.
В ее смехе слышалась грусть,
В слезах — ликованье;
Всё перед нею смирялось.
Лишь двое решались ей противоречить —
Ее собственные глаза.

Из ослепительной чаши
Цветка ядовитого
Она напоила меня допьяна:
Того, которого нет в живых,
И того, кто теперь на коленях у ног ее.
С обоими она осушила до дна, —
Тогда ее взгляд был покорным, —
Сверкающий кубок
Цветка ядовитого
С обетом верности нерушимой.

Всё миновало!
На засыпанной снегом поляне
В темном лесу
Растет одинокий терн.
Его листвой завладели ветры.
Одна за другой,
Одна за другой
Кроваво-красные капли
Пятнают белый покров.
Пылающие капли
На холодном снегу.

Встречал ли ты Пана?

ТУДОР АРГЕЗИ

(1880—1967)

ДЕРЕВУШКА

Переместилась деревушка целиком
На кладбище свое, и тесно ей на нем.
Кресты пришли к домам, здесь всех похоронили,
Что день, то новый крест белеет на могиле.

Кресты, как скрипки, цепенеют в поле,
Послушны дирижерской воле.
Мертва дорога, улицы пусты.
Кресты, кресты…

Здесь узкою заросшею тропой
Бредешь в чертополохе, как слепой.
Будь осторожен, не гляди назад —
Здесь мертвецы дорогу сторожат.

Ступая в дождь в тяжелых башмаках,
Прохожий спотыкается впотьмах
И, не заметив ржавого засова,
У мертвецов он просит крова.

ДВЕ НОЧИ

И кладбище, и сумасшедший дом
Бомбят из туч, из черной паутины.
Вторую ночь под огненным дождем —
Покойники, безумные, кретины.

Где кладбище, где дом — не разберешь.
Безумные бредут в недоуменье:
Что за напасть — куда ни повернешь,
Наткнешься на скелет иль привиденье.

Идет, тела обходит стороной
Немая в полосатом балахоне.
Как Гамлет, череп держит пред собой,
Плюет клочками слов и тихо стонет.

Всё кончено. На поле комья глины.
Вверху плывет ослепшая луна.
Распутница, исчезни, спрячь седины!
Помешана, мертва ты иль пьяна?

И сумасшедший дом, и кладбище едины.

ИОН МИНУЛЕСКУ

(1881—1944)

РОМАНС СЕРДЦА

Сердце, старая бадья,
Для кого вода твоя?
Где же те, кому в угоду
Ты несло к воротам воду?
Ведь твоя вода, бывало,
Боль любую врачевала.

Сердце, ты — бадья пустая,
Брошенная у сарая,
Кто тебя покрыл соломой,
Чтобы путник в летний зной,
Жарким солнцем опаленный,
Не испил воды студеной?

Сердце, ты — моя бадья,
Дай другого мне питья,
Нет в тебе воды, которой
Всех поила без разбора!..
Дай же за мои труды
Хоть глоток живой воды…

ЗЕЛИК АКСЕЛЬРОД

(1904—1941)

ДЕДУШКА МОЙ СТАРЫЙ

В синагоге виленской раз, пропев псалом,
Дедушка мой старый тронулся умом…

Взгляд мой улицей напился допьяна.
Позови домой, где ждет дремота.
В сердце у меня есть тихая струна —
Плачет на закате и бормочет что-то…

Льется свет холодный надо мной,
Слышу звезд дыхание живое.
Так о дедушке безумном спой
И о внуке, что безумен вдвое.

* * *

Мой город в длинных белых простынях
Бормочет медленную бледную молитву.
Мерцают жестяные скаты крыш,
Текут, прозрачным молоком облиты.
Сегодня скульптор я жемчужной ночи.
Из гипса хрупкую луну леплю
И погружаю в голубое блюдо.
На землю масляный сочится свет
Из труб кирпичных иль невесть откуда…
И, запеленатый белым-бело,
Задумчиво хранит молчанье город,
Боясь, как я, нарушить тишину.