НОЧНОЙ РАЗГОВОР

Камней грохотанье и яблок паденье
в ночи небывалой подслушаю смело...
В садах заблудились лужайки и тропы,
вне возраста всё, и не сыщешь предела.

Лоза виноградная холод полночный
рукою нащупала благоуханной, -
так дети ладони свои под водою
разглядывать любят, склонившись над ванной.

Далеко, уже у забора, столпились
снопы, выгибая тяжелые шеи.
Жнивье постепенно меняет окраску -
от ржавой до серой - светлее, светлее...

Тут горы, как ласка, мечтательны. Дивен
излом очертаний в руках перспективы,
и дышат, упившись покоем, отроги,
и линии формы суровы, но живы.

Мне всё незнакомо. Во всем перемены.
Не глядя, я вижу сквозь перегородки.
И телом постылым я чую, я слышу:
вещей голоса хороши и нечетки.

ПАЦИФИЗМ

Три мудреца-директора
три возглавляли сектора,
заведуя зелеными
и кислыми лимонами,
а вовсе не патронами, -
но, в пушку затолкав лимон,
взорвали целый бастион.
И был полковник возмущен
эксплуатацией лимона
как нарушением закона...
И долго раздавались стоны...
- Могли бы быть вкусней патроны:
всё макароны да лимоны!

ДУМАЯ О ГУМИЛЕВЕ

Покуда рука твоя
          ночью чертила заново
Карту моего
          метеоритами битого тела, -
Я думал о поэте
           и о разведчике,
О Гумилеве.
           Душа моя вспять из-под век глядела:
Вот он в далекую Африку
           отплывает в начале столетия,
Которое от избытка сил
           столь праздно-пышно бурлило, -
Чтоб написать о жирафах, о капитанах ли
И вернуться в страну огромную,
           где мрачно, нечисто, стыло, -
Чтоб жениться вскоре
           на грядущей Ахматовой,
Став королем сероглазым,
           и чтобы потом - порывая
С Анной, -
           до безумья влюбиться в простую Машеньку
И бродить на путях
           заблудившегося трамвая...
А на дворе - луна
           чужая, как миска нищего.
О сроках давности
          не знает она закона.
Черный Февраль
           Дездемону душит руками сильными:
Заиндевела.
           На челе - из нарциссов корона.
Не на таком ли фоне ему и вменили "заговор",
В тюремном дворе расстрелявши
           либо в подвале?
Стал он жертвою строя
           первым среди художников,
А записки о милости
           от Ильича - не прислали!
- Руки твои,
           как пчелы над неровной низиною,
Порхают, ища нектар,
           над сухим и неюным телом... -
Сколько хранит следов
           отчаянья, страсти ли
Тело мое,
           неценное для истории в целом!
Скоро восход.
           Я думаю о Гумилеве расстрелянном.
Балтийские или славянские,
           проступают кровавые полосы
На уходящей в вечность
           предутренней занавеске.
Бедный - скрипел зубами ли,
           или стонал в беспамятстве,
Или дрожал в ознобе, плача помимо воли?
Перед разлукой с жизнью
           плоть его не ослабла ли?
Мужество в час расстрела начисто не ушло ли?
Впрочем, вполне достаточно
           того, что уже рассказано, -
Он, уходя из жизни,
           к груди прижимал Гомера.
...Картографистка милая!
           Не трепещи, не вздрагивай:
Это гроза за окнами -
           не более - прогремела.