На главную страницу

АСАР ЭППЕЛЬ

1935, Москва — 2012, там же

Окончил в 1957 году Московский инженерно-строительный институт, стал архитектором-строителем, но очень быстро ушел в литературу. В том же 1957 году начал печататься, преимущественно как переводчик с польского и немецкого, поздней — с английского языка. Несмотря на большой объем опубликованного Эппелем, чисто авторских книг издал мало: «Избранное» Леопольда Стаффа в 1971 году, детскую книгу Тувима «Слон Хоботовский», пересказ Витезслава Незвала «Аничка Невеличка и Соломенный Губерт» (1980), наконец, книгу прозы Бруно Шульца «Коричные лавки; Санатория под клепсидрой» (1993) и еще кое-что. Эппелю принадлежит почти единственный плодотворный опыт в области воспроизведения на русском языке польского силлабического стиха — образцы читатель найдет ниже. Переводы Эппеля распылены по множеству изданий — по томам БВЛ, по антологиям и сборникам, и пока не выходили даже подобием «Избранного». Впрочем, славой Эппель не обижен, но другой: с 1979 года он интенсивно занялся прозой; публикации в периодике, а также две авторские книги вывели его в девяностые годы в число заметных отечественных прозаиков. Его новеллы охотно переводятся в западноевропейских странах; понемногу известность Эппеля-прозаика заслоняет славу Эппеля-переводчика.


МИКОЛА РЕЙ

(1505—1569)

ПРО ВСЕГДАШНЮЮ НАШУ НЕХВАТКУ

Сказал достойный некто: «Не уразумею,
        По потребностям я ведь вроде всё имею,
А всё ищу чего-то, всё в чем-то нехватка;
        И вроде бы сколь надо у меня достатка».
Таково же и все мы — взять в толк не умеем:
        И, кажется, достатка довольно имеем,
А всё в бегах за чем-то, всё чего-то ищем,
        Ну не тошно ли жить нам на свете этом нищем?

ШВЕЦ, КОТОРЫЙ ГРАД ИЗ КАМЕНЬЕВ УСТРОИЛ

Швец искал поймать ксендза Мачея с женою,
        Набрал каменьев в торбу, засел за стеною.
Ксендз пришел, а бабенка: «Где были?» — пытает.
        «Яровое посеял», — Мачей отвечает.
Та задрала подол-то: «Чтоб так разрослося?»
        А ксендз: «Чтобы эдак, как вот здесь, поднялося!»
А швец берет каменья: «Таковое жито
        Лишь таковым и градом должно быть побито!»

МУЖИК, КОТОРЫЙ ПОД ДУБОМ СРАЛ

Ехал пан по дороге и маленько вбок взял,
        Там дуб стоял тенистый, а под ним холоп срал.
Смешался тот, а барин рёк: «Не суетися!
        Без этого ж никто не может обойтися!»
Мужик и отвечает: «Я, чай, обойдуся,
        Всё, пане, тут оставлю и прочь повлекуся.
Надо вам — так берите, мне оно не треба.
        Взамен же соглашуся на ковригу хлеба».

ЧЛЕНЫ ТЕЛА СЕРДЦЕ ЦАРЕМ ИЗБРАЛИ

Члены тела на царство Сердце посадили,
        Живот в Сенат, Десницу в Министры снарядили,
Жопа метила в Думу. Министр не дал ходу.
        А она пригрозила: «Учиню-де шкоду!»
Тут нужда им приперла. Жопа ни в какую:
        «Сами и управляйтесь, я чести взыскую».
Дали ей место в Думе, а Министр отныне
        Утирать ее должен, хоть и старше в чине.

МИКОЛАЙ СЭМП ШАЖИНСКИЙ

(1550—1581)

О НЕПРОЧНОСТИ ЛЮБВИ К ВЕЩАМ МИРА СЕГО

Не полюбить — беда, любить, однако,
Невелика утеха, хоть и смладу
Прикрасит разум сладкую приваду,
И переменчиву и бренну одинако.

Ну кто вкусить горазд приятство всяко:
Скиптр, злато, почести, любви усладу,
Дородство облика, коль нету сладу
С тревогами и сердце бьет инако?

Любовь есть бытованья ход бегущий,
Но тело — четырех начал творенье -
Начаток превозносит равносущий

И душу мнит прельстить, а та в смятенье,
Когда Тебя, Творца в предвечном Слове,
Не может зреть, к Тебе стремясь в любови.

РАЗУМ ЧЕЛОВЕКУ СОКРОВИЩ ВАЖНЕЕ

Злато на пробном камне, человек на злате
Отродясь проверялся, добродетель кстати
Не малит и не множит металл благородный,
Кому Господь дал разум, тот всегда свободный.

Тот несытую алчность и страх изгнал гадкий,
В скудости не возропщет, не прячет в укладки,
Без смысла не потратит, не копит завзято,
Дороже ли, дешевле — с умом ценит злато.

И словами и делом указал нам здраво
Твой внук, Иессей, что лишки — лишняя отрава,
И с тем, кому их не дал, милосердней Вышний,
Чем с тем, кто пребывает в роскоши излишней.

Бедный, коли захочет, найдет утешенье,
Удачливым труднее не впасть в искушенье;
И пагубу беспечно, коль сладка, полюбят,
И то почтут здоровым, что скорее сгубит.

В счастье, да и в несчастье, преуспеть не жажду;
Того почту счастливым, кто утеху кажду
В тебе, Господи, ищет с великой охотой
И для Тебя себя же обойдет заботой.

АНОНИМ

(XVII век)

ТАНЕЦ

«Ты лужок мой выкосить не зарься,
        Хоть моли, хоть в ножки мне ударься;
        Я его в косьбу другому прочу,
        Обещалась — вот и не морочу.

Уж ходил он, уж меня просил он,
        Мол, не дам ли, чтобы покосил он.
        Как не дать, когда учтиво просят,
        Пусть его разок себе покосит.

Складно, знать, его прошенье было -
        Я сенца тогда и посулила,
        Пусть конёчка попасет досыта,
        Чтоб в дороге не волок копыта.

Только, малый, обходись с опаской
        С тем конёчком на дорожке тряской;
        Этот сивка, коль ему потрафят,
        Напроказит и траву потравит.

Шел бы в кузню да свою бы косу
        Поскорее ладил бы к покосу,
        Закалилась чтоб да затвердела, -
        Что, как вовсе не сгодится в дело?

Я ж давно забыла и бояться,
        Что лужку дадут перестояться,
        Еще вербы не пускали почку -
        Примерялись косари к лужочку».

Он в ответ: «Позволила б хоть раз-то,
        А косить коса моя горазда.
        И не только травку-то положит,
        Но небось пронять до сердца может».

«»Ладно, парень, приходи в садочек,
        Будет вёдро — выкосишь лужочек.
        Только помни, раз уж напросился,
        Не ленись, мол, «хватит, накосился».

ДАНИЭЛЬ НАБОРОВСКИЙ

(1573—1640)

НА ОЧИ КОРОЛЕВЫ АГЛИЦКОЙ, КОЯ БЫЛА ЗА ФРЕДЕРИКОМ,
ФАЛЬЦГРАФОМ РЕНСКИМ, ЗВАНЫМ В КОРОЛИ ЧЕШСКИЕ

Дочь славного монарха, очи твои, право,
        Покуда правит миром Купидона право,
Не очи, но светильни две неумолимых,
        Сжигатели до пепла сердец неутолимых.
Не светильни, но звезды, коих ясны зори
        Незапным ветром молят шумливое море.
Не звезды, ино солнца, блещущи вельможно,
        Свет коих смертным оком и понять не можно.
Не солнца, ино тверди, ибо тож подвижны,
        И цветом лучезарным небесам сподвижны.
Не тверди, ино боги, силою велики,
        Пред коими земные клонятся владыки.
Не боги, ибо разве ж бессмертные боги
        К сердцам людским бывают столь грозны и строги?
Не тверди, тверди кругом одинаким ходят.
        Не солнца, солнца токмо всходят и заходят.
Не звезды, эти меркнут, тая пред утрами.
        Не светильни, тем только б совладать с ветрами.
Твои же, королевна, очи суть в итоге
        Светильни, звезды, солнца, небеса и боги.

ИЕРОНИМ (ЯРОШ) МОРШТЫН

(ок. 1580-до 1645)

НА ДИВНУЮ РУКУ ОДНОЙ ГОСПОЖИ

Руки прекрасней люди не видали,
        И в целом мире сыщется едва ли,
Что б с ней сравнилось. Снег не столь блистает,
        Воск не прелестней, хоть теплея тает.
На палец вздетый адамант колючий,
        Запястья вкруг злат-обруч самолучший -
Всё суть безделки! Право, мнится сделкой
        Союз красы с драгою, но безделкой.
Ведь столько власти та рука имеет,
        Что в хвори мнимой воскрешать умеет;
Спасет от судорг; ежли полужива
        Коснется тела. Сила особлива
Враз со здоровьем телу прибывает.
        Она ж и в росте сильно пособляет.
Счастливо тело и член каждый — оный
        Ее касаньем к жизни воскрешенный.
Лишь бы подоле воскрешать хотела.
        А что в руке, то и в ногах имела.

ЯН АНДЖЕЙ МОРШТЫН

(ок. 1620—1693)

КО ПСАМ

О вы, собачки, бдящие в покоях,
        Где спит хозяйка, моськи, из-за коих
Нам не сойтиться с нею без огласки,
        Ни материнской обмануть опаски,
Ни объегорить мамку-пустомелку,
        Ни подглядеть в замочную гляделку,
Ни девок сенных подкупить дарами,
        Чтобы язык держали за зубами.
Усните, что ли! Поумерьте ражу,
        Пока ни то я малость попрокажу.
Пес вот небесный, в поднебесье вышед,
        За вас, покуда спите, всё дослышит.
Спать, псы! Сей сторож уж куда как чуток!
        Всё доглядит он в темну пору суток.
Ах, не хотите! Просьбе не вонмёте!
        Хрипя от лая, пасти раззеёте!
Что ж, стану клясть вас! Пусть и вам оттоле
        Жить приведется в горе и недоле.
Пусть взбеситесь вы в жарку летню пору,
        Пускай гайдук в вас стрельнет пулю скору,
Звезда собачья блох вам пусть напустит,
        Собачник шкуру на пергамент спустит,
Пускай вас, хоть вы верны были слуги,
        За ваши лупят палкою услуги
И, чтя пустою службу беспорочну,
        Влекут крюками во канаву сточну.

О СЕБЕ

Не столько зверя в Неполомской пуще,
        Не столько злости в янычарской гуще,
Не столько ульев в украинских селах,
        Не столько дворских дам сидит в гондолах,
Не столько в крымских ордах стрел каленых,
        Не столько скрепов в грецких галеонах,
Не столько нитей на брабантских кроснах,
        Не столько скрипу в жерновах соосных,
Не столько сельди во полнощном море,
        Не столько красок зажигают зори,
Не столько чёток щупают в Лорето,
        Не столько в Вене кова и навета,
Не столько в Гданьске хлеба в складах порта,
        Не столько книжек на торгах Франкфорта,
Не столь весною птиц, колосьев летом,
        Обилья в осень и числа приметам,
Звезд в ясном небе, на брегу песчинок,
        В метели снегу и в дожде дождинок,
Не столько в плавнях всяческой тростины,
        Сколь у меня любви для Катарины.

К ДЕВЕ

Тверд адамант, никоим не дробимый млатом,
Твердо железо, кое нареченно булатом,
Тверд и дуб вековечный, с камнем лишь сравнимый,
Тверд камень, без успеха волнами точимый.
Ты же, дева, твердее, когда неуступна,
Чем адамант, железо, дуб и камень купно.

НЕГЛУПАЯ

Врача спросила дева, тупя очи:
        «Любиться лучше утром или к ночи?»
Тот вразумляет: «К ночи оно слаще.
        С утра ж здоровью боле подходяще».
А панна: «Буду жить по слову мудру
        Для вкуса — к ночи, для здоровья — к утру».

ВАЦЛАВ ПОТОЦКИЙ

(1621—1696)

НЕГЛУПЫЕ ОТВЕТЫ

Что всех старше в мире средь велика и мала?
        Бог. Почему? Известно. Сей есть без начала.
Что прекрасней? Мир Божий. Где красоты пуще?
        Всё, что зовем прекрасным, в мире присносуще.
Что мудрее всех? Время. Ибо все науки,
        Рук дела и рассудка в вечны емлет руки.
Что поместительней? Место. Творенье любое
        Или предмет вмещает, сколь нужно, собою.
Что всех быстрее? Мысль есть. Мгновенья ей хватит -
        Небо, море и землю вдаль и вширь охватит.
Что всех сильней на свете? Смерть — с ней не схватиться.
        Что всех страшней на свете? Смерть — всяк убоится.
Что надежней на свете? Смерть — повсюду вхожа.
        Что ненадежней на свете? Смерть — в дружбу негожа.
Что желанней на свете? Смерть — утоляет муки,
        На себя из-за коих налагают руки.

ПРОПОВЕДЬ О ВЕЛИКУЮ ПЯТНИЦУ

Пил в Четверток Великий викарий с плебаном,
        Допились до рассвета, уж и к прихожанам
Им пора, а плебан вдруг викарию: «Отче!
        Жаль Христа Иисуса мне очень и очень.
Слезы в горле мешают. Так что, милый пане,
        Вы уж людям глагольте о скорбном преданье!»
А подпитый викарий в ответ: «Между прочим,
        Жаль и мне — он ведь тоже, Христос, мне не отчим!»
И ксендзы, ко мирянам не явившись в пору,
        Вместо Ерусалима спать пошли в камору.

ЛЕОПОЛЬД СТАФФ

(1878—1957)

ОСЕННИЙ ДОЖДЬ

Всё плещет, всё хлещет он, проливень-ливень,
Колотится в окна, тосклив и надрывен,
И катятся капли, и стукают в стекла…
И стекла продрогли… и рама измокла,
И тусклого дня полумрак неизбывен…
И плещет, и хлещет он, проливень-ливень…

Вечерних просонок сквозные виденья
Светило прождали в напрасном раденье…
И прочь подались — в неприютные страны,
Во мглу без границ, в обложные туманы…
Одетые в рубище траурных платьев,
Погост они ищут для мертвых собратьев,
И горя печать отмечает их лица…
И мерно и тихо теней вереница
Скитаться бредет и печали не прячет,
И слезы текут… Так отчаянье плачет…

А это всё ливень, всё проливень-ливень
Колотится в окна, тосклив и надрывен,
И катятся капли, и стукают в стекла…
И стекла продрогли… и рама измокла,
И тусклого дня полумрак неизбывен…
И плещет, и хлещет он, проливень-ливень…

Я кем-то покинут в ненастную пору…
Но кем? Не пойму… И расплакаться в пору…
Он умер… Но кто? Кто-то близкий и милый…
Ну да… ведь стоял я у чьей-то могилы…
И тьма вовлекла мое счастье в злосчастье.
И он, мой печальник, погиб в одночасье…
Надежду во мне воскрешая напрасно,
Он умер, а люди взирали бесстрастно…
И где-то в деревне сгорела лачуга…
Детей не спасли… И рыдает округа…

А это всё ливень, всё проливень-ливень
Колотится в окна, тосклив и надрывен,
И катятся капли, и стукают в стекла…
И стекла продрогли… и рама измокла,
И тусклого дня полумрак неизбывен…
И плещет, и хлещет он, проливень-ливень…

Мой сад стал пустыней и стылой и смутной,
Мой сад погубил сатана бесприютный…
Понуро прошелся он, будто сквозь пекло,
Цветы расцветавшие вытравил пеплом,
Потом завалил валунами тропинки,
И, всё истребив до последней травинки,
Встревожен своею же злобой упорной,
Свинцово улегся на пустоши черной,
Умерить пытаясь печаль состраданья,
Унять подступившие к горлу рыданья…

А это всё ливень, всё проливень-ливень
Колотится в окна, тосклив и надрывен,
И катятся капли, и стукают в стекла…
И стекла продрогли… и рама измокла,
И тусклого дня полумрак неизбывен…
И плещет, и хлещет он, проливень-ливень…

МАРИЯ ПАВЛИКОВСКАЯ-ЯСНОЖЕВСКАЯ

(1891—1945)

ПОТЕРЯННЫЙ ПАРТНЕР

платье сникло и вееру тошно
время сделалось тусклым и веским
всё кончается прежде чем должно
танцевать вроде можно а не с кем
мой партнер исчез разъяв объятья
где он мне неведомо вам тоже
если здесь не могу его сыскать я
где искать его Господи Боже

МАТЬ ПРИРОДА

            Дражайшему Бою-Желенскому

Пышнотелая баба — входит Мать Природа,
взгляд на часы бросает, словно из причуды,
садится тяжко в кресла около комода
с ухмылкою Джоконды, лиса или Будды.

Покорно на коленях кто-то ее молит,
врачи вокруг толпятся, но — как бы немая -
за сутки ни словечка гостья не промолвит,
первородильным стонам даже не внимая.

Плачущей старой даме за плечо заглянет
в угол, где колыбелька скоро сутки стынет,
а после у окошка вслушиваться станет,
как соловей сердчишко в небеса закинет.

И вроде с добродушным, но лукавым взором,
средь запахов лаванды, пота и лекарства,
то рукава засучит с рвением не спорым,
то вдруг задремлет в креслах как бы из коварства.

Но вопль едва истошный станет биться эхом,
и о щипцах зашепчут или кислороде, -
праакушерка встанет и поможет спехом -
еще ведь ждет котиться кошка в огороде…

ЯРОСЛАВ ИВАШКЕВИЧ

(1894—1980)

НОЧЬ В ПОЛЕ

Едут. Едут. Кони копытят. Ночью скачут.
Ближе, дальше. Судари-баре. Или с дворней.

Ой, куда денут мою золотую, где упрячут?
Яром едут. Белой дорогой. Пахотой черной.

Кличу. Кличут. А мне их не слышно. Спичкой не чиркнут.
Вороны кони. Кони! Лошадки! Даже не фыркнут.

Старые брички. Липовы оси. Господи Боже!
Кто же вас гонит, судари-баре? Нет никого же!

* * *

Снег валит. Летит ворона.
Черный воз с пути свернул.
Дети рады снегу. Сонно
Слышен колокола гул.

На реке стальной и стылой
Холодает и сквозит.
Башня маковкой унылой
В порыжелый лес глядит.

Божий храм под небом сирым -
Долгий век видать по нем.
Серый дым по-за буксиром…
Скучно. Грустно. Спать пойдем.

* * *

Около дома
Около леса
Глушь неживая

В дверь не стучится
В ставни колотит
Ночь дождевая

Лучше укройся
В темной могиле
В непогодь эту

Та же дорога
В те же ворота
Выбора — нету

ВИСЛАВА ШИМБОРСКАЯ

(1923—2012)

РУБЕНСОВСКИЕ ЖЕНЩИНЫ

Богатырессы, бабья фауна,
голые, как гулкие кадушки,
сидят в своих затоптанных постелях,
спят с открытым ртом, готовым кукарекнуть.
Зрачки их ускользнули внутрь
и проникают в глубь желез,
а те сочат по жилам дрожжи.

Горы барокко. В деже вспухает тесто,
пар наполняет бани, рдеют вина,
по небу мчатся облаков подсвинки,
и плотскую готовность трубы ржут.

О разарбуженные, о избыточные,
удвояемые откидыванием одежд,
утрояемые внезапным поворотом
дородные блюда любви!

Худые сестры — те пораньше встали,
покамест на холсте не развиднелось.
И — незамеченные — шли гуськом
по незакрашенному обороту.

Изгойки стиля. Ребра перечтешь.
Ладоней и ступней природа птичья.
Попытка улететь на худеньких лопатках.

Им век тринадцатый фон золотой бы отдал.
Двадцатый бы — серебряный экран.
А вот семнадцатый ничто им, плоским, не дал.

Поскольку выпуклы и сами небеса,
выпуклы ангелы и выпукл бог плечистый -
усатый Феб, который на вспотевшем
коне въезжает в пышущий альков.