ПРИМЕР ТОГО,
КАК ВСЁ ВОКРУГ ГОВОРИТ О СМЕРТИ

Я стены оглядел земли родной,
которые распались постепенно,
их утомила лет неспешных смена,
и доблесть их давно в поре иной.

Едва ручьи оттаяли весной –
их солнце выпивает вожделенно,
и жалко ропщет стадо среди тлена
в горах, чьи тени застит свет денной.

Я в дом вошел: он обветшал, бедняга,
и комната вся в рухляди и хламе,
и посох высох, стал старей стократ,

от ветхости совсем погнулась шпага,
и что бы я ни вопросил глазами –
все вещи лишь о смерти говорят.

О КРАТКОСТИ ЖИЗНИ И О ТОМ,
НАСКОЛЬКО НИЧТОЖНЫМ
КАЖЕТСЯ ТО, ЧТО ПРОЖИТО

Кто скажет, что такое жизнь?.. Молчат!
Оглядываю лет моих пожитки,
истаяли времен счастливых слитки,
сгорели дни мои – остался чад.

Зачем сосуд часов моих почат?
Здоровье, возраст – тоньше тонкой нитки,
избыта жизнь, прожитое – в избытке,
в душе моей все бедствия кричат!

Вчера – ушло, а Завтра – не настало,
Сегодня – мчать в былое не устало.
Кто я?.. Дон Был, Дон Буду, Дон Истлел...

Вчера, Сегодня, Завтра, – в них едины
пеленки и посмертные холстины.
Наследовать успенье – мой удел.

* * *

Гитара из таверны, пыль на струнах,
ты всем поешь, кому бренчать в охоту:
тот петенеру вспомнит,
этот хоту.

Гитара, маета ночных пристанищ,
поэтом ты не стала и не станешь.

Душа живая, ты бродяг тревожишь
мелодией своею одинокой.

Закрыв глаза, тебе внимает путник,
а слышит ветер родины далекой...

* * *

Музыкальная мешанина –
труд неумелой руки:

старенькое пианино
врет – помереть с тоски.

В детстве оно бередило
душу, я грезил тогда

о чем-то, что не приходило
или ушло навсегда.

МЕРТВЫЕ ДЕРЕВЬЯ

Всё ближе и ближе повозки
(об этом поведал мне бор,
луна золотая и эхо,
и ветер, задувший костер).
Скрипят на закате повозки,
густеет над вырубкой мгла.
Всё ближе к Пуэбло Нуэво
умерших деревьев тела.

Так горько на старой дороге
рыдают скрипучие дроги!

Плетутся под осыпью звездной
волы – и мечтают, сомлев,
о запахе теплого сена,
который подарит им хлев.
Поодаль шагают возницы,
и, слушая плач колеса,
шесты на плечах поправляют,
уставив глаза в небеса.

Так горько на старой дороге
рыдают скрипучие дроги!

Тела опочивших деревьев
струят в деревенской глуши
священную терпкую свежесть
отмаявшейся души.
И звон погребальный, слетевший
со звонницы старой, поплыл
над вырубкой голой, где ожил
удушливый запах могил.

Так горько на старой дороге
рыдают скрипучие дроги!

* * *

С букетом лесных розмаринов
я брел по тропинке сырой
и видел, как шаром багровым
луна поднялась над горой.
Речною прохладою нежной
наволгла вечерняя мгла.
Там жаба певучею трелью
кого-то печально звала.
Уже одинокое небо
зажгло над холмами звезду...

А я по тропинке с букетом
лесных розмаринов бреду.

НЕВЕРНАЯ

                            Лидии Кабрере
                            и ее негритяночке

Я думал, она холостая,
когда на берег со мною
она пошла, – а выходит,
что был я с мужней женою.
Та ночь была ночь Сант-Яго,
и это не я затеял.
Едва фонари погасли –
сверчки полыхнули в темень.
Ее дремавшие груди
на выходе из селенья
прянули мне в ладони
гроздями свежей сирени.
Ее крахмальные юбки
меня в тиши оглушали, –
словно бы десять лезвий
скользили по шелковой шали.
Стряхнув серебро, деревья
взмывали в небо, как свечи,
и лаял в тысячу глоток
глухой горизонт в заречье.

Продравшись сквозь ежевику,
сквозь камыши и крушину,
я выемку сделал – и принял
распавшихся кос лавину.
Я галстук снял, а она –
юбки свои и браслеты,
я снял ремень с кобурой,
она – четыре корсета.
Ни раковины, ни нарды
с ее не сравнятся кожей,
так и луна не мерцает
на окнах ночью погожей.
Бедра ее ускользали,
как спугнутые форели, –
то источали мерцанье,
то мертвенно цепенели.
По лучшей в мире дороге
скакал я из ночи в утро
без шпор и удил на крепкой
кобылке из перламутра.
Рассказывать я не стану,
о чем мне она шептала.
По мне, такое мужчинам
выбалтывать не пристало.
Ее от реки увел я
всю в поцелуях и в иле.
Под свежим утренним ветром
кувшинки шпаги скрестили.
Я вел себя, как мужчина
из цыганского рода, –
и подарил ей шкатулку,
атласную, цвета меда.
Но только в нее влюбляться
тогда у реки не стал я, –
зачем говорить ей было –
замужней – что холостая...

МАЛЕНЬКАЯ БАЛЛАДА О ТРЕХ РЕКАХ

                    Сальвадору Кинтеру

Гвадалквивир в оливах
и апельсинах струится.
Обе реки в Гранаде
текут от снега к пшенице.

            Любовь, упорхнула в дали
            и поминай как звали!

Бороды Гвадалквивира
гранатовых бус багровей.
Реки в Гранаде: одна –
из слез, другая – из крови.

            Любовь, не дала проститься
            и упорхнула, как птица!

Для парусников дорога
светлая у Севильи.
А по воде в Гранаде
от веку лишь стоны плыли.

            Любовь, упорхнула в дали
            и поминай как звали!

Гвадалквивир – колокольня
и ветерок в апельсинах.
Хениль и Дауро – слепые
часовни у стариц пустынных.

            Любовь, не дала проститься
            и упорхнула, как птица!

Крикливые всплески теснятся,
сверкают в руслах печали!

            Любовь, упорхнула в дали
            и поминай как звали!

Поток маслин и лимонов
в моря Андалузии мчится.

Любовь, не дала проститься
и упорхнула, как птица!

НИЗШИЕ

Трудяга муравей по сердцу мне,
который крошку тащит на спине,
кусочек лепестка или иголки,
весь черный от добытых в муках смолки,
страдающий от едкой кислоты
в пылу своей всегдашней суеты...

И паучок, чьи восемь спиц связали
искусно сеть легчайшую в рояле...

И трепетная бабочка, что носится
от мака к маку, точно письмоносица...

И мальва тихая, чье состраданье
столь животворно на открытой ране...

Ягненок, льнущий девичьей головкой
к тому, кто точит нож рукою ловкой...

Вода, проворная и даровая, –
серебряная чистота живая...

И тень руины, где который год
лишь пепел обретается да кот...

Подкидыш одинокий, чье сознанье
хранит какое-то воспоминанье...

И жаба дряхлая – из вековух, –
которая, забившись под лопух,
грусть разгоняет ловлей сонных мух...

И городок родной в краю родном,
где я почить хотел бы мирным сном.

СМУГЛЯНКА, МАДОННА РТА

Грива золотого отлива,
пряди как ручейки, –
грива.

Самородки ногтей,
чувственные бутоны, –
самородки ногтей.

Скат живота, – живот,
тайный, открытый, как рана,
как плод.

Нагая нежность колена
в плену у моих коленей, –
нагая нежность колена.

Локон, руна золотей, –
на округленном даре
грудей.

Впечатанный в ложе след,
след, в душе задремавший,
полуречь-полубред.

Полубред среди темноты, –
он убьет мои песни,
умертвит наши рты.

Смуглянка, Мадонна Рта,
розарий всех роз в секунде,
розовая чистота.

Золотистая доброта
меда, нас ожидает
разлука, Мадонна Рта.

Светает, виски мои нежит
предрассветная синь.

Мадонна Рта, заклинаю,
рта моего не покинь –
сейчас и в час нашей смерти
мой рот зацелуй.
       Аминь.