ТЬМА

Я видел сон, он не совсем был сном.
Погасло солнце яркое, и звезды
Едва блуждали без лучей и цели
В пространстве вечном; стылая земля
Крутилась слепо в пустоте безлунной;
Наутро день не наступал, и люди
От ужаса свои забыли страсти,
И все себялюбивые сердца,
Оцепенев во тьме, молились свету;
Теснились люди у костров зловещих,
И хижины, и царские дворцы,
И города, и веси – все горело
В огне последнем; люди собирались
Вокруг своих пылающих домов,
Чтоб еще раз взглянуть в лицо друг другу;
Тем повезло, кто средь вулканов жил –
Тьму разгоняли факелы вулканов;
Надежды тень – все, что осталось в мире;
Горящие леса стремглав темнели,
Стволы взрывались с грохотом и треском
И падали – и было все черно.
И лица становились неземными,
Когда внезапно освещал их отблеск;
Одни, зажмурясь, падали на землю
И плакали, другие улыбались,
Руками подпирая подбородки;
А те сновали взад-вперед и утварь
Швыряли в погребальные костры,
То взглядывали с суеверным страхом
На мрачное разорванное небо
Покров былого мира, то опять
Бросались в пыль с проклятьями и воем,
Зубами скрежеща; и с неба птицы
Пронзительно кричали и, упав,
Обломанными хлопали крылами;
Послушным стало дикое зверье,
В огромные клубки сплетались змеи,
Шипели, но ужалить не могли;
Их пожирали люди. Стала грызть
Саму себя голодная Война;
За черствый хлеб платили кровью; каждый
Угрюмо насыщался в одиночку;
Любви не стало; превратилось в мысль
Все на земле – и смерть была той мыслью.
Один другого пожирал; никто
Не погребал ни плоти, ни костей.
И псы бросались злобно на хозяев,
Один лишь пес остался верен трупу,
И зверя отгонял, и человека,
Покуда голод не валил тех наземь,
Или другой мертвец не соблазнял
Их тощих челюстей; сам жил без пищи,
То жутко выл он, то лизал он руку,
Которая не отвечала лаской, –
Пока не сдох. Все вымерли. Но двое
В живых остались – бывших два врага, –
И встретились они к алтаря,
У потухающих навеки углей,
Где в кучу были свалены святыни
Для гнусной требы; разгребали пепел
Холодными костлявыми руками,
В золе глухой они глухим дыханьем
Раздули искру – слабый огонек
Как бы в насмешку вспыхнул – и, увидев
В глаза друг друга при неверном свете,
Издали вопль и умерли на месте
От обоюдной мерзости, не зная,
На чьем челе знак Голода оставил
Незримый Сатана. И мир был пуст,
Могучий шумный мир стал глыбой глины
Без времени, без жизни, без людей;
Громада смерти – хаос бренных тел;
Озера, реки, океан – все стихло,
Ничто не шевелилось в их глубинах:
На море гнили мертвые суда,
Разваливались мачты по частям
И падали, не вызывая зыби, –
На море ни прилива, ни отлива,
Ни дуновенья в спертой тишине,
Луна, их госпожа, давно угасла;
Погибли облака; Тьма не нуждалась
В их помощи – Она была Вселенной.

У ПЛОТИНЫ

Мучась душою, места выбираю,
где захотел бы я встретиться с милой навек.

Улицей, парком иду, минуя мост за мостом,
лжи сторонюсь, что мерцает в тумане пустом.
Леса боюсь. Там, в полуденной чаще, влюбленный
может не вынести сердца приливы и стоны.
Если б явилась ты в дом мой сама,
Господи, я бы лишился ума.
Только в лугах я хотел бы тебя повстречать.

Веет в лугах то прохлада, то зной.
поле задумалось, полный покой.
Полную чашу лугов, словно жизнь, долгим взглядом окину,
хлеб разломлю и любимой отдам половину,
пахнет землей он, улыбка светла, мимолетна,
рада венку из ромашек душа беззаботно,
облачный день – свет и тень набегают со склона,
муж – вечный сеятель,
женщина – вечное лоно…

Только в лугах я хотел бы тебя повстречать. Но увы.
День промелькнет, ты покинешь долину,
имя мое не расслышишь ты в гуле молвы,
только припомнишь мой голос молящий, глухой,
голос потока, что бьется в слезах о плотину,
голос что раньше смеялся в траве луговой…

ПУТЬ С ПОЛЯ БОЯ

Певец-поляк, я двое суток
гостил в твоей дрянной повозке.
Лежал на сене и на хламе
и пел в бреду прекрасной даме:

Пани, я в гибельном месте держался.
смерть целовала меня, я смеялся,
телом погиб я, но духом сражался,
так подарите мне розу!

Горела деревня, алел волчий мрак,
повозка скакала. Запомни, поляк.
Когда б я ни рухнул под смертной косою,
на Страшном суде встанешь рядом со мною.

Я все расскажу: горела деревня, мрак ночи алел.
О боже, он пел и на небо глядел,
он был спеваком и меня он не предал,
я песни сердечней и слаще не ведал.

Еще я, о боже, прошу за коня,
что ласковым взглядом косил на меня
и ржал так уныло, бедняга худущий.
Дай, боже, ему попастись в райской куще.

МОСКВА

Тут менуэт не танцуют давно,
Арфа пылится без дела.
Дворцовые окна глядят темно.
Молчит надгробие мертвых.

Тут были бои, до сих пор тяжел
Кровавый оскал кремлевской стены.
Вы, мертвецы, облаченные в шелк,
Об этом сказать должны.

Бокал без вина стоит мертво,
знамена поникли и дремлют,
меч вспоминает руку того,
кто его уронил на землю.

ВОДОПАД

Нет, лучше рухнуть в пропасть водопадом
И радугу рассеять над собой,
Чем быть на пляже мутью голубой,
Лизать подошвы и крутиться рядом.

Нет, лучше – выплеск, чем лобзать волнами
Два берега: один размыть хулой,
Другой овеять дымкой золотой,
Откуда гонят бедноту камнями.

Нет, лучше пусть душа вздымает ил,
водоворотом совести влекома,
чем жить во сне, в котором грязь Содома
сулит разливы, как весенний Нил.

Чем плыть по лжи или мутиться рядом
уж лучше падать вечным водопадом

УЛЫБКА

Не видел я, чтоб мой отец любил смеяться,
захлебываясь с жадностью, как тот,
кто алчет, не успев проголодаться,
как сеть уловом, набивая полный рот.

Но про себя он мог, конечно, улыбаться;
его ирония, играя и шутя,
как язычок змеи, умела колебаться,
зла избегая, но и жертвы не щадя.

А встретив зло, рубил, как в темной чаще бора
корявый ствол, – и на себе тащил домой,
чтобы другим хватало солнца и простора.

Кривые мускулы ровнял и любовался
Поющей под рубанков наготой,
И, как застенчивый любовник, улыбался.

ПОКОЙ ЖЕНСКОГО РОДА

Корабль, разбитый временем, без боя;
немые рыбы мимо корабля
витают, плавниками шевеля…
Прошедшее – ничто! Корабль покоя…

С постели встала, полной лжи. Она,
как в утлой лодке, в ней когда-то утонула.
Сняла картины, пыльный шкаф обдула:
иной корабль всплывает ли со дна?

Затмила свет оконного квадрата
Двойными парусами – сверху вниз.
Из водорослей стены вознеслись.

На край постели села – и, в пыли.
следы картин со старых стен сошли
и понесли, как плот, ее куда-то.

ПОКОЙ МУЖСКОГО РОДА

Он улей – отовсюду дань берет,
он полон сот, ячеек, книг, стаканов,
стеклянных омутов, прокуренных туманов,
где яд стал медом – и наоборот.

Когда слова взлетят роями вместе с маткой
и после боя заплывает голова,
он собирает свои павшие права,
но жало в сердце не нацелит он украдкой.

Грудь выгибается – в ней хищник распрямляет
свои крыла, как перед яростным прыжком
на мотылька, что дразнит радужным глазком –

вот-вот взлетит!…Но матка с поля принесла
весть о зиме и расстелила все крыла
на ложе брачное. Он пал… И умирает…

* * *

Молитвы. Клятвы. Вера и расчет.
Господь безвестным дарит имена,
Чтоб длился род, рожденный на извод.

Читаются, увы, наоборот
Небесные святые письмена
На хладном токе равнодушных вод.
Хула. Измены. Вероломства. Битвы.
Пусть дальний Страшный Суд,
как к горлу бритва,
Приблизится – что будет на Суде?..

Как по суху, Господь идет везде,
Когда все клятвы, истины, молитвы
На быстротечной пишутся воде.

* * *

Вздохнуть ли мне по той весне?
Так сладко... и так горько...
Ночами прыгала во сне
Огнем по золотой сосне
Червонная ваверка.

Один одной кричу весне –
Ни голоса... Ни эха...
Проснусь в слезах, опять во сне
Ваверку вижу на сосне
Всю в золотых орехах.

Ветер по крышам шныряет.
Гулко – как в храме пустом.
Страхами ночь пробирает.
Явь забивается сном.

Что так душе одиноко!
Грустно – хоть криком кричи...
Днем она – дьяволово око.
Богово ухо в ночи.

* * *

Течет по жилам острый холодок.
Струится время в небесах унылых.
Все кончено. Осталась пара строк.
Плачу долги и плачу на могилах.

Уже надежды белый голубок
Не вознесет меня на слабых крыльях.
Все кончено. С небес взирает Бог.
Плачу долги и плачу на могилах.

Связать и спутать устье и исток
Реки вселенной я уже не в силах.
Все кончено. Я сел на бережок.
Плачу долги и плачу на могилах.

Издалека мне слышен голосок –
То кличет память в небесах унылых:
Она порхает, будто мотылек,
Она клубится, как змея на вилах.

РАЗМЫШЛЕНИЯ ГОРОДСКОГО ЧЕЛОВЕКА

Скудеет жизнь, а боль остра, как будто
Соха судьбы прошла во весь упор.
Я старый путник, ищущий приюта.
Меня во сне целует ветер с гор.

Искал я счастья в городе, а ныне
Для жизни и для смерти стал негож.
Я думал: “Нипочем беда мужчине!”
Я был юнцом. А что с юнца возьмешь!

Я думал жить спокойно и красиво,
Чтоб обрести и славу, и права.
Добро лениво, зло нетерпеливо,
А в мире больше все-таки добра.

Не знает жеребенок, что опасно
По льду через реку перебегать.
Искал я счастья в городе напрасно
И возвращаюсь в горы – умирать.

ЛЕТНЯЯ НОЧЬ

Светит луна над чинарой,
Шепчутся листья в тиши.
В мире печальном и старом –
Ни огонька, ни души.

Старые ветлы дуплисты,
Филин сопит из дупла.
Уши его серебристы –
Это роса их зажгла.

Стонет лягушка – болото
Заколдовало ее...
Рухни в траву, и дремота
Сердце утешит твое.

* * *

В том одиноком доме под горой
От страха ночью дрогнет и герой.
Ни разу окна светом не зажглись,
Дым из трубы не поднимался ввысь.
Но только ветер в доме завывал
И путника случайного пугал.
…Внизу раскрыл глухую пасть обрыв,
Что делать с домом, так и не решив.

* * *

Желтым-желты пути-дороги,
Лист осыпается, звеня.
Холодной осени тревоги
Так рано встретили меня.

Как просыпались, как вставали
Моя печаль, моя хандра!
Эх, днем и ночью бушевали
Мои товарищи – ветра.

Я видел рядом их круженье
И слышал их осенний шум.
Как далеко воображенье
Меня уводит наобум.

Встречает вечер на пороге
И за руку меня берет.
И кажется, что он с дороги
Меня когда-нибудь собьет.

Не по годам мне с ним якшаться,
Лететь оторванным листом,
И всюду с осенью встречаться,
Каким бы я ни шел путем.

ПОСЕЛОК БАБОЧЕК

Порхают бабочки и мотыльки лугов,
То промелькнут, то пропадут среди цветов.
Гляди: нигде не дрогнут лепестки,
Не угадаешь, где цветы, где мотыльки,
И днем и ночью на цветах спят мотыльки.
Как разукрашенное платье, мотылек,
И в это платье одевается цветок.
От мая шумного до осени глухой
Бредет у дней на поводу цветок такой.
Поселок бабочек – прекрасный уголок.
А день за днем летит, как легкий ветерок.
Увы, живое одеяние цветов –
Летучий корм в проворных клювах воробьев.
Цветы, лишенные наряда своего,
Дрожат от холода и вянут оттого.
…Пока на землю не посыплются снега,
Поселком бабочек становятся луга.

* * *

Спят под сияньем лунным
Зеленые долины,
Чинар высоких тени
Идут до самых гор.
Днем жадно пили солнце
Поля и луговины,
И наконец забылся
В глубоком сне простор.

Густой медвяный запах
Я слышу издалека.
Душистым сеном пахнут
Росистые поля.
О чем в сиянье лунном
Так страстно и глубоко
На самых резких нотах
Поют перепела?

В их голосах обида,
О чем они взыскуют,
Диковинные чувства
Храня в душе своей?
Быть может, этой ночью
Они, как я, тоскуют
И призывают солнце
От имени полей.

ДОЖДЬ

Он идет на цвета и на листья,
С желтой грустью полей хочет слиться.
Дождь дневной принимает землица,
Дождь ночной в моем сердце струится.

Меркнут дни, разгораются ночи,
Облака обжигает зарница.
Дождь дневной на каменьях лопочет,
Дождь ночной в моих чувствах струиться.

Вешний дождь – золотая страница,
Божьи вести с высокого неба.
Дождь дневной – это просто водица,
Дождь ночной – это память и нега.

Капли светлые в сердце текучи,
Чутко-грустны слова упований.
Дождь дневной происходит из тучи,
Дождь ночной – из моих вспоминаний.

МЕДОВЫЕ ПЧЕЛЫ

Каждое утро на луг прямиком
Пчелы из улья летят с ветерком,
Чтобы умыться росой-хрусталем,
Серые пчелы и желтые пчелы.

Пчелы пытают цветок-однолюб,
Жадно сосут дивный мед с его губ,
Может быть, труд их покажется груб.
Та улетит, прилетает другая.

Время свиданья идет на закат,
Пчел вереницы обратно летят,
Больно расстаться, но травы молчат,
Боль тишиною объята.

Утром печаль отпускает цветы,
Снова они и светлы, и чисты,
Соком и свежестью всклень налиты.
Та и летают до осени голой
Серые пчелы и желтые пчелы.