РАФАЭЛЬ ЛЕВЧИН

с пацаном этим стрёмным как стрела элеатов
эфебом в травах высоких ничто меня не роднит
кроме даты рожденья да отпечатков пальцев

кадр тот поймал отец мой перед второй войной с персами
по облакам и листве догадываюсь что август
пташки сверчки разгулялись запах хлебов в разгаре

в долине река согласно римским картам Гипанис
водораздел близкий гром попросить бы у греков убежища
колонии их заморские были вполне достижимы

эфеб доверчиво лыбится да если и знает он тень
то лишь от соломенной шляпы от сосны или дома
а если луна то всегда на закате

что ж голову ты склонил мой маленький мой Исаак
только мгновение боли а потом превратишься
в кого только пожелаешь - в ласточку или в кувшинку

в муху стало быть кровь твоя перешла кровинка моя
только бы уцелеть в молнии летней невинный
как насекомое в янтаре неуязвимый навек
прекрасный как врезанный в уголь готический папоротник

1.

воскресенье
после обеда
зной

в Калифорнии дальней
годы тому назад -

просматривая
Пасифик Войс
пан Когито
узнал
о смерти Марии Распутин
дочки Распутина Грозного

из краткой заметки
последнестраничной
ставшей внезапно
нутряно-личной

что общего собственно
с этой Марией
из чьей жизни бедной
ткань поэмы не вырастить

вот вам краткий набросок
её личной истории
грубо-фактурный
тривиальный маленько:

в дни
когда самозванец
Владимир Ильич
низложил помазанника Николая
Мария скрылась
за океаном

сменила
вербу на пальму

служила
у беглых белогвардейцев
средь запахов отчей речи
блинов огурцов борщей

в странной гордыне
предпочитала

мыть тарелки
у высокородных

коль не у князя
так уж хоть у барона
на худой конец
у вдовы лейб-гвардейца

но нежданно
пред ней распахнулись
врата карьеры актрисы

дебютировала
в немом фильме
Весёлый моряк Джимми

так себе фильмик
не обеспечил Марии
прочного места
в истории музы десятой

потом
выступала в ревю
второсортных театриков
треньбрень

наконец
о апогей
прославилась
в цирковом номере
Танец с медведем
или Сибирская свадьба

фурор был недолог
партнёр Мишка
обнял слишком пылко
свирепая ласка
покинутой родины

чудом ушла живой

всё это
плюс два
неудачных замужества

ещё существенная деталь

гордо отвергла
предложение издать вымышленную
автобиографию "Дочь Люцифера"

поступила тактичней
небезызвестной Светланы

2.

заметка в Пасифик Войс
украшена фотоснимком
умершей

крепкая
вытесанная из надёжного дерева
женщина
стоит
на фоне стены

в руке сжимая
кожаный предмет

среднее что-то
меж ридикюлем
и сумой почтальона

внимание пана Когито
приковала
не азиатская рожа Марии
не маленькие глазки медвежьи
не крутой силуэт танцовщицы бывшей
а именно этот
изо всех сил сжимаемый
кожаный предмет

что
в нём
носила
по бездорожьям
городов чуждых
лесов
полей
гор

- петербургские ночи
- самовар тульский
- сборник псалмов староверских
- украденную серебряную ложку
с монограммой царицы
- зуб святого Кирилла
- войну и мир
- жемчуг засушенный в травах
- горстку мёрзлой земли
- иконку

никто этого не узнает
суму забрала
с собою

3.

ныне
бренные останки
Марии Распутин
дочери последнего беса
последних Романовых
упокоились на кладбище американском

не оплакана колоколом
басом поповским

каково ей
в этом краю непонятном
на пикнике
мертвяков развесёлых
в финале воскресного конкурса
кондитеров розово-белых

где лишь самшит и птицы
напоминают о вечном

Мария
- думает пан Когито
Мария далёкая кастелянша
с загрубелыми красными пальцами

ничья Лаура

посланец на ком зациклилась схема содома
о чаянный вестник триумфа либо погрома
прервать не приходит трагедии нудный урок

скандирует хор в глубине пророчества клятвы безумья
король геральдической рыбой бьётся в ячейках бездумья
где же второй из этой пары клоунов - рок

эпилог знает что! орёл вихрь волна морскaя
мёртвые что на поле еле дышат как камни
боги все спят ночь без молний безмолвный крик

наконец явился гонец маска крови слёз и грязюки
руки простирал на восток клекотал невнятные глюки
это было похуже смерти ибо ни тревога ни жалость
не нужны нам подай оправданье в последний миг

Спичка грусти вспыхнула тихонько
(впрочем, мне на это наплевать).
Одиночество незваным входит -
значит, снова жалкие слова.

Ночь течёт, тоскою перекрыта
(я-то думал: зажило давно...).
Дождь у птицы выдирает крылья
и швыряет камешки в окно.

Спичка прошлого пылает снова,
и в огне, как прежде, голова.
Я любил... но что здесь это слово?
Мне давно на это наплевать.

Прядки эти светлые, тугие,
сонные, счастливые глаза...
Я - другой, и оба мы - другие,
и вообще, плевать, я же сказал!

Утро встало. Спички догорели.
Лишь дымок, ночных кошмаров след,
в воздухе рисует акварелью
мой карикатурный силуэт.
Губы, что не могут целовать,
шепчут ту же ложь: "...плевать... плевать...".

Любовь - кладоискатель, любовь щедра на посулы,
но даже чаша Грааля - в конце-то концов, посуда.
Прах жёлтых и летних дней засыпает старые листья,
и уже их сметают дворники в запоздалые обелиски.

И светятся, светятся в осени трассирующие души,
дикий конь - человек - кружит себе и кружит,
бредит о смертном счастье, жить не желает вовсе.
Не приведи, чтоб сердце стало комочком воска!
Молюсь портретам твоим. В очах твоих - тихий омут.
Казалось, что цель близка. Остановился бы - обмер.
Твои иконные лики кружат, дурманят, манят...
Не бывает молитвы от разочарований.
Нам дано было много, нам казалось всё мало.
Сколько майских ночей нас луна обнимала...
Но - что короче мая? Разве вот только лето...
Осень давно всё знает, но не расскажет, нет уж!
А долиной зима уносит исповедь мая:
ждал, тосковал, пришла - но не она, иная!..

Любовь - кладоискатель, любовь щедра на посулы,
но даже чаша Грааля - в конце-то концов, посуда.
Прах жёлтых и летних дней засыпает старые листья,
и уже их сметают дворники в запоздалые обелиски.

Ночь - как последняя.
В Дунае луна вспенила свое синтетическое мыло.
Над городом мрак кружил эксцентричной совой,
обольстительные женщины в витрине улыбались приятно и глупо,
словно живые,
некий Джесси Оуэнс из Камбоджи побил мировой рекорд,
последний троллейбус его ослепил синей молнией и унёс,
мостовая почернела.

Тогда возложили руки на бронзу.
Чутко и нежно, как шею скрипки,
нашли точку опоры, позволяющую перевернуть мир.
Подсунули ломы и рычаги,
площадь, рот разинув,
от ужаса ахнула,
зуб мудрости пошатнулся.

Потом поднялась статуя в воздух.
Словно ступая по головам каменных мужей,
сошла с постамента.
И горы не сдвинулись, не задрожала земля под ногами,
только голуби уж не кружили вкруг единственной головы,
не овевали ее херувимьими крылышками,
пыль на неё не садилась.

На камне увядший букет
и гипса куски, словно сняли повязку.
Брови ночи срастались
долго, болезненно, как перелом,
время окоченело.
А утро было голубое-голубое, утро флюоресцировало,
Дунай лениво пенил свое мыло,
белая туча колыхалась в небе, как комбинация,
бельё небесное было выстирано.

Но я всё время представлял себе его лицо,
засунутую за отворот кителя его руку,
в которой зажата была ещё одна - такая же - статуя,
в маленьких сапожках,
с маленькой рукой, засунутой за отворот.

Потом я осторожно коснулся
двумя пальцами,
выбрав минуту, когда за мною никто не следил,
возле сердца, под сердцем,
- всё время думая о той, маленькой статуе -
и нащупал нечто холодное, твёрдое, каменное
- тут-то горы и сдвинулись, тут и земля задрожала.

Она была там!

В это мгновенье,
на глазах у обольстительных женщин витринных,
улыбавшихся приятно и глупо, словно живые,
на глазах у подметальщиков судеб
и рабочих, ремонтирующих светила над миром,
в это мгновенье и именно там я понял:
устранение статуй началось!

Просто так,
словно я тебя встретил случайно,
словно дождь нас с тобою счищал с мостовых непрозрачными щётками,
словно с якоря снялся корабль, на котором тебя я умчал бы,
просто так, мимоходом:
- Послушай! Люблю!
- О! Ещё один!..

Получил?!
Это надо же -
именно в августе!
Аж по корни
деревьев
залившись стыдом,
как ни в чем не бывало,
покручу я на пальце ключи
и скажу тебе, словно случайно:
- Идём?

Просто так, мимоходом.

Это будет, я думаю, в среду,
в пол-четвёртого, у бокового входа
в магазин, где продают дирижабли и средства,
помогающие от пустоты
в памяти. Ты
мне шепнёшь:
- Да? А куда?
Я спрошу тогда:
- Что же нужно тебе?
Ради бога, скажи мне, ну что?
- Ах, не знаю, - ответишь мне ты, -
может быть, то,
что ты произнёс
так случайно
и мимоходом...

Где ты, любимая, где?
Задыхаюсь от страха,
что встречу тебя
в этой жуткой ночи,
в изнуряющей летней воде,
когда непристойная луна в гипнотическом сне неподвижно стоит
за окном,
как труп,
и меня преследует плач,
я трус.

Когда пью чай,
когда кофе мелю,
когда надеваю плащ,
постоянно дрожу,
постоянно держу в голове это твоё:
- А куда?..

Я почём знаю куда?!

Есть ли место такое, где был бы я близок тебе,
как дерево дереву,
где бы я перелился в тебя
и стал без остатка тобой,
как вода - водой?

Просто так,
словно случайно.
Словно в дождь.