На главную страницу

МАРК САМАЕВ

1930, Харьков – 1986, Москва

Одаренный поэт, Марк Самаев (при рождении Саперштейн) не увидел опубликованными своих оригинальных стихотворений – ни единого. Но когда друзья попросили принести на его посмертный вечер хоть что-нибудь неизданное из его переводов, оказалось, что таковых нет ни строки – только черновики уже опубликованного Лорки и тому подобное. Переводчик Самаев работал с блеском, и 100 процентов его переводов попадало в печать, хотя среди испанистов с 1930-х годов и чуть ли не до наших дней идет то, что точней всего можно назвать старинным термином «война всех против всех». Самаев переводил любых испанцев, любых латиноамериканцев, не только с испанского, но и с португальского (последнее, впрочем, получалось у него существенно хуже), его переводы нужно бы собрать в отдельную книгу. Но Самаев слишком рано умер, он оставил друзей, а не учеников, – соберутся ли они с силами на подобное издание? Составитель «Строф века – 2» попробовал в небольшой степени восполнить этот пробел.


ПЕДРО КАЛЬДЕРОН ДЕ ЛА БАРКА

(1600-1681)

* * *

Взглянув на кудри, коим ночь дала,
рассыпавшимся по плечам, свободу,
вздохнула Синтия и вновь в угоду
тирану-дню их строго прибрала.

Но царственность ее волос, чела
обязана не холе, не уходу.
Краса, что составляет их природу,
не послушаньем модному мила.

Лик, чистый, как снега вершины горной,
где отразился заревом восток,
не возвеличить модою притворной.

Прикрасы хитроумные не впрок
той красоте, природной и бесспорной,
что расцветает в свой заветный срок.

РАМОН ДЕЛЬ ВАЛЬЕ-ИНКЛАН

(1866-1936)

ОБЛЕТЕВШАЯ РОЗА

        Купол неба строгий,
Тихая листва,
Месяц златорогий,
Колокол, сова...

        Краткой и торопкой
Жизни – "почему?.." –
Кануть вместе с тропкой
Следу моему.

        Сгинули в тумане
И года и сны.
Разочарований
Доводы верны.

        И под звуки глорий
Дни глотает мгла.
Всё, что помню, вскоре
Запушит зола.

        От былого пыла
Ничего не стало,
Даже пепел стылый
Ветром разметало.

        Бриз в листве маиса,
Лягушачьи кваки,
Тихи кипарисы
И огни во мраке.

        Путь во тьму размотан,
Мертвый сон ночной
На распятьях – вот он,
День последний мой.

        Купол неба строгий,
Тихая листва,
Месяц златорогий,
Колокол, сова...

ХАКЕ ИЗ МЕДИНИКИ

Стены черной кухни чуть румянит топка...
Едкая от перца с чесноком похлебка,
Давней солонины жесткие ломти.
Что-то подбирая на гитаре, Хаке
Кашляет, служанке подавая знаки:
Мол, уже кувшинчик время поднести.

Котелок сползает с бритого затылка
На густые брови; кислая ухмылка;
Узелком на шее стянутый платок;
Нож за синей фахой... Хаке смачно курит
За игрою в карты, хрипло балагурит,
Распевает хоты, лишь глотнет чуток.

Дверь раскрыта в мальву сумерек. И дальний
Берег Эбро виден возле сукновальни.
После водопоя скот бредет в загон.
Вот батрак гитару пробует, бряцая,
А у двери с костью возится борзая
Там, где вход в харчевню лавром осенен.

Девушка склонилась подложить полено
И свои подвязки кажет откровенно.
Вот хозяин ставит в бурдюках вино.
Парни смех и песни вносят, и ошметки
С желтого омета тащат их подметки.
Дым, азарт картежный, все орут хмельно.

Вместе с Хаке двое тешатся горячим:
Ветхие треухи на меху собачьем,
На овчинах драных ржавая парша.
Вот, с едой покончив, режутся в фортунку,
Шепчутся. А после, взяв четырехструнку,
Хаке вслед за ними выйдет не спеша.

На холме далеком, возле окоема,
Желтая деревня: дом теснится к дому,
Черепица кровов – за волной волна,
А на колокольне одинокий аист
Прячет ногу, в тайный сон свой погружаясь.
Вся горит деревни тихой желтизна.

Жизнь кипит в трактире: гомон, поминутно
Брань возниц, повозки с мулами, мазутный
Запах, ветер носит ячменя труху.
В коридоре свечка теплится. Светила
Тенькают на небе. И жандарм уныло
Курит, неподвижно стоя на шляху.

МАНУЭЛЬ МАЧАДО

(1874-1947)

РОСАРИО

"Мужчина есть мужчина. А в жизни всё бывает..."
В смиренье этой мысли под вечер вышивает
Росарио, печально склоняясь к рукоделью
красивой головою, где две гвоздики рдели.

Подумает о доме... Как стеклышко, блестит он,
ее очарованьем, ее теплом пропитан.
Она не знает мира, что за окном маячит.
Хуан пришел – смеется, а запоздал – поплачет.

Он любит, хоть об этом молчит. Чтоб жить под тенью
любви, он возвратится к ней раньше или позже.
И ждет она, и сердцем гнездо обогревает,

где нежность распустилась, как тихое растенье.
И эту ночь, наверно, ей быть одной... Ну что же...
"Мужчина есть мужчина. А в жизни всё бывает..."

СЕВИЛЬЯНА

У сегирийи цыганской
чувственный голос ночи
мусульманской.

Это – взгляда проклятая власть,
гиблая пропасть, где пенится
жизни и смерти пучина.
Это – сердцем поющая пленница
черной судьбы и кручины,
в вопль исходящая страсть.

И в то же время это –
дождь андалузского света,
крылья, полет и весна...
В шалой, задорно-веселой,
в ней смеется и шутит Севилья,
в ней сегидилья
взметает подолы,
солнца и соли полна.

КАРМЕН

Вечером, когда ветер, нежный, как вздох акаций,
зелень дворов предместных свежестью вдруг овеет, –
черные кудри Кармен синью небес лоснятся,
в черных глазах-озерах страсть потайная зреет.

Мимо идет Антоньо, словно бы в ореоле, –
нежность красивых женщин нам ореолы дарит, –
чувствуя долгий-долгий взгляд его, поневоле
вспыхнет душа у Кармен, в щеки ей кровь ударит.

Смотрит, как он проходит. Может быть, обернется...
Сердцебиеньем легкий шаг его отдается.
И, поливая мальвы, перебирая четки,

так и застынет, вспомнив отзвук его походки.
И заглядится утром в зеркало, и затихнет,
и в волосах смолистых ранняя розы вспыхнет.

АНТОНИО МАЧАДО

(1875-1939)

* * *

Лавр, и под ним скамьи позеленелый
от времени и сырости гранит,
плющ запыленный над стеною белой
грозою мимолетною омыт.

Осенний ветер ласковым напором
колышет травы. Он развеял дождь
и листья забавляет разговором.
Вечерний ветер тополевых рощ!

Пока закат обсушивает лозы,
наплывом влажных запахов томя,
и горожанин, не меняя позы,
глядит с балкона, трубкою дымя, –

я вспоминаю, шевеля губами,
свои стихи – обрывки юных дней.
Не так ли сгинет зыбкими тенями
и эта явь в пожаре тополей?

ПОЛЯ СОРИИ

Снег. Дверь трактира приоткрыта в поле.
За нею видно пламя очага
и котелок, где закипает олья.
А над полями всё метет пурга.
Январский ветер, злобный и унылый,
пытается скрутить в бараний рог
снег, падающий, словно на могилу,
на белизну равнины и дорог.
Седой старик, покашливая глухо
и сгорбившись, сидит перед огнем.
Порой вздыхая, сучит шерсть старуха,
с ней рядом внучка занята шитьем.
Был сын у стариков, пастух; пустился
он в дальний путь однажды, да в пургу,
ночной порой с тропы, наверно, сбился,
и сьерра погребла его в снегу.
У очага пустует табуретка.
Лоб старика в морщинах – как кора
древесная, – а меж бровей отметка,
похожая на след от топора.
Старуха смотрит в поле, словно сына
заслышав приближающийся шаг.
Но и дорога и поля пустынны.
Метель не унимается никак.
А девочка, обкусывая нитки,
перед собой вдруг видит вешний луг:
гудят шмели, белеют маргаритки,
и слышен щебет птиц и смех подруг.

РЕХИНО ЭЛАДИО БОТИ

(1878-1958)

НАСТРОЕНИЕ

В таинстве брачном сошлись два начала;
бухта свела их в излуке певучей.
Море дразня своей плотью могучей,
суша откинула край покрывала.

Запахом мокрых песков пропитала
воздух, а там, у предела, как туча,
сизо вздымаясь, гранитная круча
Этною солнце из недр извергала.

Ощупью мир тишина находила;
в терпком забвенье не делалась глуше
сверстница вечности камень-тоска.

В канувшем времени двое их было;
море – массив лазуритовой суши,
суша – хрустящее море песка.

ДОЖДЬ

Дождь надвигается с юга,
дождь надвигается с юга,
смыл отдаленные горы,
море, смеясь, проглотил.

Дождь надвигается с юга,
дождь надвигается с юга,
с бурого тента залива
всё исчезает, как дым.

Дождь надвигается с юга,
дождь надвигается с юга,
темной вуалью ложится,

и сквозь нее в отдаленье,
точно туманный Шпицберген,
парусник чуть различим.

ХУАН РАМОН ХИМЕНЕС

(1881-1958)

ТОПОЛЕВАЯ РОЩА

                            Львица страсти
                            сердце рвет на части.


Девичий хор, прозрачно-ломкий,
старинной песней серебрится,
когда в лучах закатной кромки
листва вечерняя багрится.

                            Львица страсти и т.д.

Какою дрожью пронизало
вас, крики, свежести клинки,
откуда в вас надлом усталый,
осадок вековой тоски?

                            Львица страсти и т.д.

Глаза певиц – цветы страданья
среди стволов, а голоса...
То звезды певчие в фонтане,
где отразились небеса. 

                            Львица страсти и т.д.

Не плачьте в песнях хоровода!
Пусть боль чужая вас не мучит.
Достанет слез, когда чрез годы
к воспоминаньям жизнь приучит.

                            Львица страсти и т.д.

Придут иные вечера,
и сей закат полуугасший
предстанет, словно был вчера,
пред всею правдой жизни вашей. 

                            Львица страсти и т.д.

Завесу грусти, смех, сорви!
Ведь быть чему – не миновать.
Так умирайте от любви
и заставляйте умирать!

                            Львица страсти и т.д.

СЧАСТЬЕ

Рдеющий мак глядится
в зелень и синеву.

С тучкой, кубышкой света,
по небесам плыву.

Тополь весело смотрит
в зелень и синеву.

Дрозд в ликованье свое
вобрал весь свет и листву.

Новая смотрит душа
в зелень и синеву.

ФЕДЕРИКО ГАРСИА ЛОРКА

(1898-1936)

ТАНЕЦ
В саду петенеры

В ночи сада,
выбеленной мелом,
пляшут шесть цыганок
в белом.

В ночи сада...
Розаны и маки
в их венках из крашеной
бумаги.

В ночи сада...
Будто пламя свечек,
сумрак обжигают
зубы-жемчуг.

В ночи сада,
за одной другая,
тени всходят, неба
достигая.

СМЕРТЬ ПЕТЕНЕРЫ

В белом домике скоро отмучится
петенера, цыганка-разлучница.

Кони мотают мордами.
Всадники мертвые.


Колеблется, догорая,
свеча в ее пальцах нетвердых,
юбка ее из муара
дрожит на бронзовых бедрах.

Кони мотают мордами.
Всадники мертвые.


Острые черные тени
тянутся к горизонту.
И рвутся гитарные струны
и стонут.

Кони мотают мордами.
Всадники мертвые.


ФАЛЬСЕТА
(Погребение петенеры)

Ай, петенера-цыганка!
Ай-яй, петенера!
И место, где ты зарыта,
забыто, наверно.
И девушки, у которых
невинные лица,
не захотели, цыганка,
с тобою проститься.
Шли на твое погребенье
пропащие люди,
люди, чей разум не судит,
а любит,
шли за тобой, плача,
по улице тесной.
Ай-яй, моя петенера,
цыганская песня!

ЛУИС СЕРНУДА

(1902-1963)

ПРОЗРАЧНАЯ ВОДА

Напиши это. Легкою кистью и краской,
Полной воздуха утреннего. Напиши
Воду ясную, света прозрачную ряску
И на дне погруженные в сон голыши.

Купы вязов и ветер ласкающе свежий,
Отдающийся дрожью в их каждом листке,
Тучку, словно забытую в синем безбрежье,
Тень холма голубую на донном песке.

Той минуты, что будет последним ответом,
Ты с улыбкою ждешь. На душе тишина.
Словно кроткий пейзаж в водах дремлющих, в этом
Ожиданье вся жизнь твоя отражена.