СЕРГЕЙ АЛЕКСАНДРОВСКИЙ

Я стар, моя сударыня! Я стар,
Я стражду от подагры и запоров;
Вы правы, у меня сварливый норов,
Но я пустых не затеваю свар.

На склоне лет вы получили в дар
Вставную челюсть — худший из уборов;
Смирился я и с этим без укоров,
Хоть в дрожь меня бросает, а не в жар.

Но черт бы вас побрал! — уж не по силам
Глядеть, как вы любого сопляка
Желанным почитаете, и милым.

А тот прилежно любит вас, пока
Вы, ставшая почти Мафусаилом,
Близ моего живете кошелька!

Глаза бесперерывно плачут гноем,
На черепе — клок покупных волос,
Заглядывает в пасть обвислый нос,
Слюна течет, подобная помоям;

И смрадный дух, знакомый свинобоям,
Окрестных мух влечет на сей отброс
(Могильщик бы давно его унес,
Да мертвецы зайдутся гневным воем).

Скелет, влачащий четки да костыль,
Иль вурдалак, а если вам угодней,
То василиск, иль оборотень, иль

Сам дьявол, прямиком из преисподней…
Перекрести — рассыпался бы в пыль,
Когда б не звался старой мерзкой сводней.

В кольцо свилась чудовищной химерой
Дней тяжких бесконечная чреда…
Создатель наш! Зачем бездонной мерой
Созданиям отпущена беда?

Взойдет душа, сияющая верой,
По кручам неприступным без труда;
И над бедой, над пагубной пещерой,
Зажжется милосердия звезда.

А как же заблудившийся в тумане,
Забывший о любви, забывший даже
От зла к добру протянутую нить?..

Сомнение подобно вечной ране,
И повесть повторяется все та же,-
Все та же мука: быть или не быть…

Когда я родился, заране проклят Роком,
Простерла надо мной Луна свои крыла.
И с той поры мой стих сочится горьким соком,
И дух мой с той поры окутывает мгла.

Средь бесконечных гор, в стремлении жестоком,
Почти обнажена, за мной богиня зла
Ступала словно тень и, темным глядя оком,
Не Авелем звала, но Каином звала.

Пред кем я виноват — пред Небом или Адом?
Но стражду без конца, отравлен жгучим ядом:
Стрела в груди — навек, и негде черпать сил.

И сирая душа томится в плоти сирой
(Как нищий властелин, простившийся с порфирой!) —
И тает, как свеча, среди ночных светил.

Лунные лесные гномы,
В полночь льнущие к полянам,
Мимолетны, невесомы,
Подмигнув издалека нам,
Завлекаете обманом;

И, мелькая с нами рядом,
Исчезаете, едва
Настигаемые взглядом!
Но шепнет о вас листва
Бессловесные слова…

Стать как вы — бесплотным блеском,
Бликом, чтобы в темноте
Мой полет по перелескам
Угадали только те,
Кто доверился мечте.

Стану пляской смутных пятен,
А потом вольюсь во тьму,
Не подвластен, не понятен
Никому и ничему —
Ни безумью, ни уму.

Сегодня, в ясной тишине заката,
Когда неспешно подступает мрак,
Хочу постичь, каким я был когда-то,
Каким я стал, и почему, и как.

Но прошлое пронизываю взглядом
И вижу: я всечасно походил
На все и вся, что обреталось рядом, —
Собою быть недоставало сил.

Минувшее! Забытая страница
С изображеньем чуждого лица!
Осколок истины во мне таится, —
Стремленье без начала и конца.

Мне цель была от века незнакома,
Из двух путей годится мне любой;
Я был в миру — частицей окоема
И был ничем наедине с собой.

Я, чуждый очертаниям доныне,
Разнообразен там же, где безлик.
Я по себе влачусь, как по пустыне, —
Свой собственный изменчивый двойник.

Быть может, я (все быть на свете может)
Из обликов нездешних соткан весь,
И суть мою душа пространства множит,
И есмь лишь потому, что явлен здесь?

А может (не положено предела
Стремленью мысли!) — о, быть может, я
Продленный миг, который жаждал тела,
Дабы вкусить земного бытия?

I

Светило завершало дневный ход,
Светило угасало в блеске алом;
И над пустыней сумеречных вод
Был опрокинут бледный небосвод
Огромным алавастровым фиалом.

И веял на простор морских зыбей
Тончайший аромат лесов зелёных,
Которые росли близ волн солёных;
И трепетные стаи голубей
Скрывались на ночлег в масличных кронах.

И шёпот густолистых сикомор
Струился, лепету оливы вторя;
Плескали крылья; и в вечерний хор
Мычание влилось: к отрогам гор
Стада от Мёртвого влачились моря.

Стада шагали, опустив глаза,
Стада стремились прочь от горькой глади;
И наступало время петь цикаде…
И зрела благодатная лоза
Пространных виноградников Энгади.

Последний луч простёрся над водой…
Ведомые угрюмым бедуином,
Верблюды шли несчётной чередой;
И тяжки были их горбатым спинам
Тюки с алоэ, миррой, розмарином.

И тьмою твердь укрыли облака,
И стало море Мёртвое незримо;
А бедуины путь держали мимо,
И ни един не видел старика,
Ступавшего по склонам Аварима…

Провозгласивший некогда закон
Великому народу иудеев,
Отдохновения возжаждал он;
И двинулся, исполнив и содеяв,
Всевышнему вознесть последний стон.

И были травы горные колючи,
И восходил пророк, и был он бос.
И на вершине каменистой кручи
Он, устремляя взор в ночные тучи,
Последнюю молитву произнёс.

II

«- Сто двадцать вёсен и сто двадцать зим
Испепелили немощное тело;
И дух мой угасает купно с ним,
Но вера и досель не оскудела.
Да, правил я Тобой суждённый путь,
Но кончена стезя моя земная;
Трудился я, не смея отдохнуть,
Ни страха, ни отчаянья не зная;
Я, зривший пламень Твоего столпа,
Усердствовал в служенье неустанном;
Но тернии растит моя тропа,
И небеса поволоклись туманом;
Меня забыли в племени моём,
И поприща былого не осталось;
И по земле отныне мы вдвоём
Влечёмся: я — и горькая усталость;
И я взываю: Господи! укрой
Благословенною могильной тенью
Того, кто жаждет мира, как герой,
Отдавший силы славному сраженью.

Ужели нужен я людскому роду,
Коль убывает утомлённый слух,
И зренье иссякает год от году,
И чёрною тоской охвачен дух?
Да! время, хоть оно разит нескоро,
Браздами прочертило мне чело,
И унесло былую ясность взора,
И светлые виденья унесло;
И холодны, как лёд, мои седины,
И мой хребет сгибается в дугу…
Ты внемлешь эти вздохи? Ни единый
Я без усилья сделать не могу.

О, смилуйся над немощным рабом,
Который искони Тебе был верен,
А нынче в Твой обетованный дом
Скребётся, схожий с изнурённым зверем!»

III

Он застенал, как позабытый пёс,-
Потом умолк… Недвижный, как утёс,
Остался Моисей на горной тверди,
И ждал, дабы явился Ангел Смерти,
И душу возрыдавшую унёс.

И выслал Бог сурового гонца…
Но тот витал, приблизиться не смея,
И старого не тронул мудреца,
Зане объял седины Моисея
Горящий нимб тернового венца!

И не был явлен вожделенный знак.
И понял старец, что вотще и втуне
Мольбы летели в запредельный мрак
Подобно волнам, вздыбленным в буруне…
И выпрямился он, и молвил так.

IV

«- Я кротостью покоя не обрёл…
Смиренье ныне уступает гневу!
Светилам внятен жалобный глагол,
И зверю, и несмысленному древу —
Но не Тебе, Всевидящий Творец,
Презревший муку племени людского,
Не милующий плачущих сердец,
Не внемлющий отчаянного слова,
Не ставивший вовек препоны злу,
Не даровавший праведным награды…
Услышь! Я в небо возношу хулу,
Когда молитве небеса не рады!

Услышь! Тебе глаголет жалкий прах!
Пророком бывший, ныне ставший тленом,
Тебе во славу, сатане во страх
Я ратовал с усердьем неизменным.
Зачем не умеряешь эту боль,
Зачем не утоляешь эту жажду?
Зачем,- ответствуй, Боже! — и доколь
Влачить страданье, коим ныне стражду?
Зачем Ты сокрушал мои мечты?
Зачем дарил и тотчас отнимал их?
Зачем, Господь немилосердный, Ты
Великим сотворил меня средь малых?

О, сеятель, забывший о посеве!
О Ты, поправший собственный закон,-
Я гневаюсь! И, говоря во гневе,
Сулю Тебе неслыханный урон!
Освобождённый от былого плена,
Пылает факел моего ума!
И круг земной, забав Твоих арена
И рода человечьего тюрьма,
Назавтра обратится битвы полем!
О, я взбунтую злополучный род,
И, вопреки томлениям и болям,
Оковы Божьи смертный разорвёт.

Там, где согласно шелестят леса,
Восставлено Тобою древо было:
Его питала светлая роса
И согревало ясное светило;
Оно росло, оно стремилось вверх,
Оно укрыло травы доброй сенью…
Ты Сам его растил — и Сам поверг,
Ты — недоступный страху и сомненью!
Растил и я Господней славы ствол,
И пестовал его в миру, в котором
Повергну это средоточье зол
Перед смятенным человечьим взором.»

V

И внял Господь сей дерзновенный глас,
Подобный рёву буйного потока,
И гневом возгорелось Божье око,
И гром твердыню горную сотряс,
И молния ударила в пророка.

И умер порицавший Судию…
А Бог сошёл во славе и печали,
И хладный прах воспринял в пясть Свою,
И схоронил в неведомом краю,
Где никогда молитвы не звучали.