Дополнительные материалы

Публикация на сайте "Крещатик"

ВОЗМЕЗДИЕ

1

У борта капитан фрегата
Стоит с подзорною трубой,
Покашиваясь мрачновато
На Пассажира за спиной.
А там вдали в две черных нити
Как будто завился туман.
– Что это, капитан, взгляните!
– Сам дьявол! – буркнул капитан.

На палубе с обломка балки
Приподнял влажный лоб Больной
И смотрит, немощный и жалкий,
На жесткий изголовок свой.
Безвольно мутный взгляд блуждает,
И на одной из боковин
Обломка он в упор читает:
“Батавия. Пятьсот один”.

К полудню небо потемнело;
Фрегат на гребнях волн крутых
Стонал и охал то и дело,
Как под ударами под дых.
– Дева Мария! Мы пропали! –
Матрос истошно прокричал.
Треск. Грохот. Вой. И в буйном шквале
Фрегат накрыл кипящий вал.

Больной лежал, вцепившись крепко
В обломок свой. Поток, бурля,
Нахлынул, и Больной, как щепка,
Летит в пучину с корабля.
В железной судороге ноги
Впились в обломок с двух сторон,
И на своем единороге,
Тараня волны, мчится он.

И долго ль так? Увы! Кто знает!
Кругом него одна вода.
Но вот как будто замечает
Мерцанье и гребет туда.
Погибли все в пучине моря?
Нет, кто-то есть! Невдалеке!
То Пассажир, с волнами споря,
Болтался в утлом сундуке.

Сундук на море – не подмога!
Больной, натужившись, зовет:
– Друг, подержись! Совсем немного! –
И из последних сил гребет.
Всё ближе, ближе подгоняет
Он к Пассажиру свой насест.
– Держись! Вдали Земля мелькает –
Не выдаст Бог – свинья не съест!

Подгреб. Сундук качнулся шаткий.
Больной склонился, чтоб помочь.
И вдруг – рука с железной хваткой
Его с обломка тащит прочь.
– Помилуй, друг, побойся Бога! –
Но Пассажир неумолим.
Еще чуть-чуть, еще немного –
Сомкнулись волны над Больным.

А Пассажира на обломке
По морю волны понесли:
То к берегу, к заветной кромке,
То снова в море, от земли.
Под крики чаек на просторе
Туда, сюда болтался он.
Но вот корабль в пустынном море.
Кричит. Услышали! Спасен!

2

Спустя недолгих три недели
Бриг сел на мель у входа в порт.
Там днями напролет галдели
Мальчишки, лазая на борт.
Девчонкам интересно тоже,
Но только больно страх велик:
Хоть и разбитый весь, а всё же
Ужасен был пиратский бриг.

А возле городских карьеров,
Где брали щебень круглый год,
На казнь злодеев флибустьеров
Собрался поглазеть народ.
На виселице, наспех сбитой
Из балок, взятых с корабля,
Зияла пастию несытой,
Качаясь на ветру, петля.

– Ведут! Гляди-ка ты: с усами!
– Злодей! – А не сказать с лица.
– Вон главный их! – А вон тот самый,
Что отпирался до конца.
Меня, мол, в море подобрали,
Я, мол, крушенье потерпел…
Ан нет, никто из этой швали
Ему подпеть не захотел!

А Пассажир глядит убито
И, хриплым шепотом моля,
Он просит каждого бандита:
“Ну что тебе-то смерть моя?
Помилуй, друг, ну почему же
Мне умирать за лживый сброд?!
О, что за каменные души!”
Но вот пришел его черед.

Он слышит злой толпы гуденье.
Он видит скопище голов.
Теперь он знает: Провиденье –
Пустая выдумка попов.
И, взор подняв, презренья полон, –
Где ж ты, Вселенной Властелин?! –
На перекладине прочел он:
“Батавия. Пятьсот один”.

БРИГИТТА Б.

Являясь юною девицей,
Бригитта Б., прибыв в Берлин,
Пошла работать продавщицей
В хороший модный магазин.

И нравилась хозяйке, даме
В расцвете лет, в расцвете сил,
Чей муж солидными делами
По перевозкам воротил.

Однажды говорит хозяйка:
Дитя мое, возьми пакет
И поскорее поезжай-ка
В поместье баронессы Z.

В пути к Бригитте, как зараза,
Пристал настырный гражданин,
Грозивший в случае отказа
Немедленно принять стрихнин.

Бригитта, жалости поддавшись,
Сил не нашла ответить “нет”.
А после он, не попрощавшись,
Исчез, а с ним – ее пакет.

Она вначале удивилась,
Потом заплакала, потом
Перед хозяйкой повинилась –
Чистосердечно и во всем.

Ну, молодые, все вы дуры.
Бывает, ничего, пройдет.
Но баронессины турнюры?!
Нет, это слишком! Всё! Рассчет!

Бригитта причитаньем длинным
Смогла хозяйку уломать;
Однако с тем же гражданином
И в ту же ночь спала опять.

Когда ж хозяйка укатила
На Пасху с хоровым кружком,
Бригитта праздновать решила
С уже известным нам дружком.

Он всё смотрел, всё удивлялся:
Прекрасный сейф! Прекрасный стол!
Затем обчистил всё, собрался
И, не сказав прощай, ушел.

Бригитта очень огорчилась,
Такой увидев оборот,
И вскоре тоже удалилась,
Стыдясь ограбленных господ.

Позавчера ее поймали,
Часов в одиннадцать утра.
А гражданина отыскали
В двенадцать и притом вчера.

СОБАКИ

Элегия

Жили два пса на свете,
Влачили несчастные дни;
И были уже не дети –
А всё одни да одни.

О, если б любовные муки
Они утолить смогли!
Но нет ни единой суки,
Кругом – одни кобели!

Общественные барьеры,
Трагический замкнутый круг, –
Зачем из собачьей сферы
Идет изымание сук?!

Их топят уже в колыбели,
И их невозможно спасти!
А взрослую суку, в теле,
Держат всегда взаперти.

И губят и душу, и тело,
И взрослых, и малых детей…
Скулила несчастная Белла
В ногах у хозяйки своей.

Смотрела, рыча, Лизетта
В манящий оконный проем…
Страдали и та, и эта,
И думали обе о нем.

И вот на пикник воскресный
Хозяйка спешит налегке.
И Белла – о день чудесный! –
На шелковом поводке.

Там бегают дети по кругу,
А там… галантный Нерон.
О, как они тянут друг к другу
Хозяев – она и он.

И наконец свобода!
Сколько собак на лугу!
Счастье особого рода –
Быть сукой в своем кругу.

За горизонт стремится
Мутный блуждающий взгляд…
О, неспроста говорится:
Любовь не знает преград!

Мимо в панаме белой
Шел пятилетний Фриц:
– Папочка, что это с Беллой
Делает серый шпиц?

– Имя этой картине
Ты дать, сынок, не готов,
Но знай: по этой причине
Скотами зовут скотов.

ОФЕЛИЯ

1

Гнездо болотной крысы в волосах,
И руки в кольцах, словно плавники,
Качаются; она плывет в лесах,
В дремучих зарослях на дне реки.

Закатный луч сквозь спутанную тьму
Спускается на дно ее души.
Зачем она мертва? И почему
Так одинока в девственной тиши?

Мышей летучих в дебрях камышей
Встревожил ветер влажною рукой.
И мокрокрылый темный рой мышей,
Как дым, повис над черною рекой,

Как туча ночью. Белый угрь скользнет
На грудь ее. Червями голубыми
Сверкает лоб. И слезы листьев льет
Ветла над муками ее немыми.

2

Хлеба. Посевы. Полдня красный пот.
В полях уснули ветры. Тишина.
Как лебедь засыпающий, она,
Расправив крылья белые, плывет.

Синеют веки. Сомкнуты уста.
Под звон косы, под шелест тихих струй
Ей грезится карбункул-поцелуй –
В могиле вечной вечная мечта.

И мимо, мимо вспученных холмов,
Где грохот городов, где запружен
Плотиною поток. Лишь легкий звон
Доносится, как эхо, с берегов,

Где визг машин, борьба, толпа, дурман,
Где вечером взбухает красный мрак
В ослепших окнах, где занес кулак
Гиганторукий бог – подъемный кран,

Тиран, железный Молох с черным лбом,
Над сонмом черных, падших ниц рабов.
Где, скорчившись в цепях стальных мостов,
Ползет поток с натруженным горбом.

Невидимой несет ее река.
Но крылья горя черного над ней,
Как стада, гонят скопища людей,
Отбрасывая тень на берега.

И мимо, мимо. Мраку на алтарь
Приносит запад свой высокий день.
В лугах усталости вечерней тень
Стоит, как притомившийся косарь.

Поток ее уносит в глубине
Сквозь холод зим, сквозь траурную ночь,
Сквозь времена, сквозь вечность, дальше, прочь
От горизонта в пляшущем огне.

МЕЛЬНИЦА

В голубизне весеннего дня
с искрами золота (брызги огня
от наковальни солнечной), в этом
распахнутом и ослепленном светом
воздухе, грезящем грезы свои,
всё ожидает нежности и
мягких движений, тихой любви,
исчезновения страха и тьмы,
милости и окончанья зимы.

В улицах узких промозглая тьма,
серость брусчатки, сырые дома
с холодом каменной кладки, вдали
дрожь испарений нагретой земли;
в гуще их, тяжеловесен и толст,
грубый колосс, вознесшийся торс
мельницы; каменные бока
в саже и копоти труб и пока
спят, но плечи уже потеплели,
жизнь просыпается в каменном теле,
а выше – как сливки, льющийся свет,
стропила и балки, и выше, где нет
уже ничего, – вращенье и два
крыла и мельничная голова.

Серые крылья… размеренный ход…
За оборотом верша оборот,
вот они близятся в дреме своей
в полом пространстве воздушных аллей;
завороженные музыкой ветра,
мерно врезаясь в воздушные недра,
белое солнце в блики дробя,
снова и снова вбирают в себя
вздохи земли и дыханья морского
влажные свежие струи и снова
их отпускают в вольный полет;
четверолопастный круговорот –
неистощимо, неостановимо,
вечно на месте и вечно мимо,
верхний триумф и паденье с небес,
этот свинцовый тянущий вес
там, у земли, и – разбег, и опять –
легкость. В стремленье бежать и бежать,
не убегая, стоит и идет
четверолопастный круговорот.
Есть ли конец твоему пути?
Есть ли зерно, что могло б прорасти
в этих летучих твоих бороздах,
в вечно целинных воздушных полях?
Что за плоды увенчают твой труд?

Серые крылья идут и идут…
И незаметно мерцающий жгут
мыслей моих, вплетенных друг в друга,
скручиваясь и свиваясь упруго,
мерным вращеньем серого круга
втянутый, впутался, словно в моток
пряжи, в скользящий, влекущий поток
крыльев, которые снова и снова
в ровном беспамятстве кругового
хода, мотая ворсистую нить,
кажется, вечно готовы кружить,
всё распуская – петлю за петлей –
неистощимый клубок нитяной.
Эти четыре огромных руки,
бархатно-серы, легки и узки,
будто бы крылья летучих мышей,
в неутомимой работе своей,
воздух просеяв, с собою влекут
ленту, текучего шелка лоскут,
солнечной пряжи обрывки, пушинки,
вымпел, серебряные паутинки,
перышко, – всё увлекая с собой;
эти бродяги степи голубой
отдых находят на тонких прутках,
на зарешеченных серых руках,
и постепенно – клочок за клочком –
в мерном движении круговом
преображаются в пестрый ковер,
в шероховатый лоскутный узор,
в чащу нездешних растений в цвету,
выросших из ничего на лету
в воздухе; и в средоточье сплетенья
веток – мерцающее украшенье,
пепельно-серых жемчужин огни,
царственная диадема в тени
прядей волос – величава, горда,
тускло-серебряных брызг череда,
щедрая россыпь бесценных камней,
в переплетенье стеблей и корней
блещущая. Чья высокая власть
жестом небрежным велела упасть
из осиянной небесной дали
в марево бренной полдневной земли
этой короне? Чьи руки с высот
пролили в этот круговорот,
в эту юдоль сует и забот
мед из эфирных сияющих сот?