ТОЛКОВАНИЕ ИЦИКА

на Пятикнижие

Песни, собранные в этой книжке, шалят с убеленными сединой бородами праотцев и с концами платков праматерей.
Такое вот интермеццо, что-то вроде видений в духе народной баллады.
Искушенный читатель заметит, что ландшафт, в котором действуют персонажи Пятикнижия, не ханаанский, а, скорее, славянский. Я представлял себе Восточную Галицию.
Этот ландшафт с ветлами вдоль дороги, вишневыми садами и странными тихими сумерками мерцает в моих воспоминаниях о раннем детстве.
В обрамлении этого ландшафта мой отец, когда он был странствующим портновским подмастерьем, разучивал пуримшпилы и разыгрывал их со своими товарищами.
Пока я писал эту книгу, шутовской колпак пуримшпила маячил перед моими глазами. Также, как мамины поэтически-благочестивые пантомимы над Тайч-Хумешем.
Кстати, о ландшафте.
Однажды, уезжая из Черновиц на каникулы к деду.
В повозке деда, балаголы Аврома Мангера. Вечер. Смеркается, смеркается. Тучи уже не тучи, а удивительные создания, что висят и лежат на ветлах вдоль дороги и пугают детскую душу.
О сладостный детский страх! Не везет ли меня дед как Исаака – на жертвоприношение?
У деда грустные глаза. У его кнута красное кнутовище. У Каштана, правой пристежной, ободран бок.

Хвала Тебе Господь хвала/ Меня Ты укрепил/ Чтоб слабою своей рукой/ Свой труд я завершил/ Усердно, долго я сдувал/ Пыль с наших праотцов/ Веков серебряную пыль/ И пыль высоких слов/ И вот живые праотцы/ Стоят передо мной/ Они приветствуют тебя/ Читатель дорогой/ Теперь ты должен им внимать/ Уста их святые готовы/ О чудесах рассказать/ А тот кто книгу сочинил/ На то все силы положил/ Зовется Ицик Мангер он/ Волошскою землей рожден.

ХАВЕ ПРИНОСИТ АДАМУ ЯБЛОКО

Адам разлегся в густой траве
И в тучу плюет над собой,
А туча просит: «Ну перестань,
Адамчик, золотой!»

Адам показывает язык:
«Бе-е, туча-капуча, бе-е!»
И снова лучик летит – плевок –
«На, вот еще тебе!»

Стирает с морды туча плевок
Лапой и грозно брюзжит:
«Вот что бывает, когда человек
Без дел весь день лежит!»

Адам смеется, разинув пасть,
И щерит зубы наглей.
Вдруг видит: Хаве идет к нему
Средь зелени аллей.

«Ну, где была ты, солнце мое,
Скажи мне, жена моя?»
«В аллее сливовой только что
Болтала с ветром я.»

«Нет, в той аллее ты не была.
Хочешь меня обмануть?
Яблоком пахнут губы твои,
И волосы, и грудь.»

«Так я же в яблоневой была,
Вот память – просто беда,
Все так и было, Адам, мой муж,
Здоровья тебе всегда.»

«Хаве, мое золотое дитя,
Что же ты делала там?»
«Болтала со змием о том грехе,
Что запретили нам.»

Яблоко вспыхивает в руке
Шарлахово-красным вдруг,
И тени страсти и смерти растут
Из первой мглы вокруг.

Адам дрожит и все не возьмет
В толк, что сказала жена,
И почему ее голос как сласть,
И вся как сласть она.

Он тянет руку (рука дрожит).
«Адам, что ты делаешь, а?»
Тотчас обоих скрывает ночь,
А дальше – «тсс!» да «ша!».

АДАМ-РЕВНИВЕЦ

Трезвонят канареечки
Со всех эдемских крон.
Адам спросонья не поймет,
Где песня тут, где сон.

Порхает солнца красный луч
Над лугом заливным,
А заяц с белкой взапуски
Гоняются за ним.

Адам доволен: рядышком
Спит Хавеле-жена.
Едва укрыта муравой
И листьям она.

Он смотрит – не насмотрится,
Он думает одно:
Как хорошо, что днем светло,
А по ночам темно!

Адам встает. Адам бежит.
Все вкруг летит, поет.
Он слышит сердцем каждый свист
И каждый перелет.

Но чу! Водичка плещется
В долине по камням.
Скорей туда! И в тот же миг
Печален стал Адам.

Из речки смотрит на него
Адам, но водяной.
Что хочет водяной Адам?
И кто же он такой?

А ну как этот, из реки,
А ну как он сейчас
Целует кудри хавины,
С нее не сводит глаз!

Адам – назад. Вдруг встретит он
Того, что был в реке,
Но видит: Хаве ждет его,
С кукушкой на руке.

И говорит она: «Скажи,
Кукушечка моя,
Скажи, Адаму моему
Понравилась ли я?».

Адам стоит и слушает
И хочет вдруг упасть
Лицом в глубокую траву
И нарыдаться всласть.

ПРАОТЕЦ АВРОМ СТЫДИТ ЛОТА

«Лот, сядь и выслушай – срамота!
Ты же без просыху пьешь.
Вчера в «Золотом олене» опять
Устроил грязный дебош.

Так может Ицик Мангер, портной,
Тебе не пристало так:
Две дочери в девках который год,
И ты, тьфу-тьфу, не бедняк.

Побойся Бога: есть у тебя
Зерно и домашний скот.
О каждом гое, что мертвую пьет,
Услышишь: хлещет как Лот.

В канун субботы совсем не грех –
По маленькой, как говорят,
Когда на столе гефилте-фиш,
И свечи святые горят.

Но ты-то хлещешь дни напролет.
И как не льет из ушей?
Так может Гаврила, шабес-гой,
Но так не должен еврей.

Подумай немного – когда-нибудь
Начнут болтать про меня:
«Племянник Аврома пьяница был,
Подонок – ну и родня!».

И так болтают… – Слушай же ты!
Выкрест! Позор мне с тобой! –
…Что шадхн не ступит на твой порог,
Как будто твой дом чумной.

Что распоследний портняжкин сын
К тебе не пойдет в зятья.
Седеют косы твоих дочерей,
А ты не бросишь питья.

Лот, сядь и выслушай – срамота!
Ты же без просыху пьешь.
Вчера в «Золотом олене» опять
Устроил грязный дебош.

Так может Ицик Мангер, портной,
Тебе не пристало так:
Две дочери в девках который год,
И ты, тьфу-тьфу, не бедняк.»

ДОЧЕРИ ЛОТА

Дочери Лота в кухне сидят,
Шушукаясь про свое.
Одна ощипывает гуся,
Другая чинит белье.

Одна говорит: «Уже восемь дней,
Как мне сорок лет, сестра,
Сегодня первую седину
В косах нашла я с утра.

Вечно в шинке пропадает отец,
А годы быстро летят,
И туфли свадебные мои
Даром в шкафу стоят».

Выронив на пол шитье из рук,
Застыла другая дочь:
«Знаешь, сестра, простыня подо мной
Так и жжется каждую ночь.»

И – задыхаясь: «А вот еще
Сон был неделю назад,
Что будто спал меж моих грудей
Всю ночь голубой солдат.

Исчез под утро. С тех пор ко мне
Являться не хочет он.
Неужто больше нет никого
На целый наш гарнизон?».

Одна говорит: «Послушай, сестра,
Решилась я наконец:
Когда мужчины другого нет,
Сгодиться и отец».

Жарко дыханье, щеки горят,
И голос будто чужой:
«Нынче ночью лягу я с ним,
Когда вернется домой.

Ты – завтра ночью. Наверняка
Напьется, как Лот, опять.
А мать осталась столпом соляным
В проклятом Содоме стоять».

Они дрожат. Вокруг ночника
Вьется ночной мотылек.
«Сестра, готовься, это отец.
Едва не валится с ног...»

АВРОМ И СОРЕ

«Авремл, ведь мы старики, когда
Ребенок будет у нас?
Другие рожают к моим годам
По восемнадцать раз.»

Авром улыбается и молчит,
И трубку свою сосет:
«Веруй, жена. Захочет Господь,
Даже метла расцветет».

«Авремл, ты знаешь, каждую ночь
Стонут мои ложесна,
Агарь всего лишь служанка тебе,
А я-то тебе жена.

Мне кажется: эта звезда в окне –
Душа моего дитя,
Она блуждает каждую ночь,
Среди теней и дождя.»

Авром улыбается и молчит,
И трубку свою сосет:
«Надейся, жена. Захочет Господь,
Даже метла расцветет».

«Когда гляжу, как Агари сын
Играет с солнцем в песке,
И по головке глажу его –
Грустно моей руке.

Когда беру на колени его
И жмется ко мне все сильней,
Сразу влажнеют мои глаза,
И грустно крови моей.

Авремл, ведь мы старики, когда
Ребенок будет у нас?
Другие рожают к моим годам
По восемнадцать раз.»

Авром улыбается и молчит,
И трубку свою сосет:
«Веруй, жена. Захочет Господь,
Даже метла расцветет».

ТРИ АНГЕЛА ПРИХОДЯТ К ПРАОТЦУ АВРОМУ

Старик Авром сидит на крыльце,
Ест финики, глядя во тьму,
Из дома доносится тихий плач
Праматери Соры к нему.

«Молчи, корова! Слышишь ты, нет?
Ну хватит уже рыдать.
Наверняка, начиталась она
«Цейне-Рейне» опять.»

Он протирает очки платком,
На шлях вечерний глядит.
«Как будто тени, как будто дым,
И этот день пролетит.»

Три краснобородых турка вдруг
Выходят из тьмы на шлях.
Пришли они, видно, издалека,
Но пыли нет на туфлях.

«Здравствуйте, гости, зайдите к нам
Поужинать, отдохнуть.
Соре моя испекла каравай.
Поди, не близок ваш путь.»

Гости садятся вокруг стола
И говорят в тишине
Об урожае, о новостях,
О детях, деньгах, вине.

Соре стоит и слушает их,
И ну рыдать о своем:
«А мы без к?диша, слышь, Авремл,
С тобою так и сгнием».

А гости в ответ: «Нет, реб Авром,
Ваша жена понесет,
Еще успеете справить брис
Раньше, чем год пройдет».

Турки уходят. И в тот же миг
Радость влетает в дом.
На синем бархатном платье брошь
Горит золотым огнем.

ПРАОТЕЦ АВРОМ ПРАЗДНУЕТ ОБРЕЗАНИЕ

На стенах шир-хамáйлесы
Развешены кругом,
Евреи в лисьих штрáймелах,
Поют вдесятером.

«Ой, бим-бам, бим-бам, бим-бам-бам,
Ой, дай-дим, дай-дим, ой…» –
Они турецкого ребе
Нигн поют святой.

Макают в пиво бороды,
Горох они едят.
«И вправду чудо, реб Авром,
Свершилось,» – говорят.

Авром в седую бороду
Смеется и молчит.
Он слышит: Ицикл-сынок
За простыней пищит.

Закрыв глаза, вдруг видит он
Три турка – тут как тут:
За нитку крика детского
Держась, они идут.

Пришли. Отряхивают пыль
С одежды и туфлей,
Поцеловав мезузу,
Спешат сказать скорей:

«Мазл-тов, любезный реб Авром!
Вы помните иль нет,
Как ваша благоверная
Смеялась нам в ответ?»

И только думает Авром
Их в дом к себе позвать –
С гостями вместе пить и есть,
И петь, и танцевать,

Как турки, полы подхватив,
Уходят второпях.
Открыв глаза, глядит Авром:
«А где же те, в чалмах?».

«Что это с вами, реб Авром?
Ой, дай-дим, дай-дим, ой,
Вы лучше с нами спойте
Турецкий нигн святой».

Евреи в лисьих штрáймелах
Поют вдесятером,
На стенах шир-хамáйлесы
Развешены кругом.

СОРЕ ПОЕТ ИЦИКЛУ КОЛЫБЕЛЬНУЮ

Качает Соре колыбель:
«Спи, Ицикл-отец!
На травке, на лужайке
Пастух пасет овец.

Одна сказала: «Это день».
Другая: «Это ночь.
Смотри: галантерейщик Берл
Идет из лавки прочь,

У Довид-Бера в кузнице
Железо не звенит,
И мельник перед мельницей
На лавочке сидит».

Одна сказала: «Это день,
В молельне шум и гам:
Кот-ребе учит с мышкой
Главу из Торы там.

На крышу забралась коза
Солому пощипать,
А Ицикл, а маленький
Никак не хочет спать».

Пастух сказал: «Ну все, ну все.
Как спорить вам не лень?
Пойдем и спросим Ицикла,
Ночь это или день».

Ну, спи-усни, мой Ицикл,
Ну, спи-усни скорей,
Пришли пастух и овцы
И спорят у дверей.

Ну тише-тише, пастушок,
Уйми своих овец.
Ночь это. Видишь – глазоньки
Закрыл Ицхак-отец.

Блестят семь капелек росы
На маковом цветке,
Петух и квочка рядышком
Уснули на шестке».

Пастух сказал: «Ну все, ну все…».
И повернул домой,
А эту песню Соры
Взял в дудочке с собой.

ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ АГАРИ В ДОМЕ АВРОМА

Агарь-служанка в кухне сидит,
Лампа коптит перед ней,
От лампы на серых стенах –
Кошки-мышки теней.

Плачет Агарь. Хозяин ее
Нынче из дома прогнал.
«Только без фокусов. Поняла?
Уйдешь и точка,» – сказал.

Авромиха-старостиха вчера
Сказала ему: «Выбирай –
Или служанку из дома гони,
Или развод мне давай».

Из сундучка вынимает Агарь
Нитку коралловых бус,
Шляпку соломенную, за ней
Следом – зеленый бурнус.

Вещи, которые как-то раз
Авром купил ей, когда
Гуляли они на окраине,
Где ходят поезда.

«Дым из трубы паровозной,
Дым из трубы печной –
Такая вот, ой мамочки,
Цена любви мужской.

Куда теперь ты денешься
С ребенком-то грудным?
Возьми билет на поезд,
Прислуживай чужим.»

Берет напоследок веник Агарь
И подметает сор…
И что-то под блузкой знает:
Авром ей люб до сих пор.

Тарелки моет последний раз,
Чистит кастрюлю она.
«Дым из трубы паровозной –
Любви мужской цена.»

АГАРЬ ПОКИДАЕТ ДОМ АВРОМА

Светает за окошком,
Петух третий раз поет.
Заложена телега,
Подковой лошадка бьет.

Агарь стоит на пороге
С ребенком на руках,
На дом Аврома последний раз
Глядит она в слезах.

Торгуется балагола
С Авромом о цене:
«Реб Авром, их же двое,
Накиньте гривенник мне».

Лошадь ржет, будто просит:
«Кончайте, хватит вам!
Глядите, люди добрые,
Как я дороге задам!».

«Не плач, праотец Ишмоликл,
Так суждено судьбой,
Вот как ведут себя праотцы
С праведной бородой.

Скоро сядем на поезд,
Уедем в чужую даль,» –
Плачет Агарь и роняет
Слезу на турецкую шаль.

«Ну все, повыла и хватит,
Что, не понятно, а?»
Берет Агарь поклажу,
Идет к телеге она.

Вот он стоит в ермолке,
Праведный реб Авром.
«Хоть знает ли он, ой мамочки,
Как тяжко на сердце моем?»

Защелкал кнут: лесусти!
И видит заплаканный взгляд:
Медленно домики штетла
Зашаркали назад.

Зовет она в свидетели
Небесный мир и земной:
«Вот так ведут себя праотцы
С праведной бородой».

АГАРЬ НА ПОЛПУТИ

Агарь сидит и плачет
На камне на пути.
«Скажите, ветры, куда мне,
Бедной, теперь идти?»

«Ступай на запад,» – один говорит.
Другой: «Ступай на восток».
А третий путает волосы ей,
Наглый такой ветерок.

Она вопрошает птичек,
Порхающих вокруг.
«Ступай на север,» – одна говорит,
Другая: «Ступай на юг».

«Аврому я честно служила,
Отец небесный мой,
А эти ветры и птицы
Смеются надо мной!»

Агарь глаза поднимает
И видит караван:
Первым в зеленом халате
Едет турецкий султан.

Он подъезжает ближе
И говорит своим:
«Да это Агарь, та служанка,
Что выгнал Ибрагим!

А этот карапузик –
Ишмоел, скорей всего,
Пророк сказал нам, что ведем
Свой род мы от него».

Султан слезает с верблюда
И – бух перед ней во прах:
«Нашли мы прародителя
Хвала тебе, Аллах!».

Агарь глазам не верит
И, онемев, сидит.
Серебряный полумесяц
В ее волосах блестит.

ПРАМАТЕРЬ СОРЕ ГРУСТИТ

Субботний вечер устало
Темнеет в тишине,
Только праматери Соры чепец
Еще белеет в окне.

Нежны, чисты и пугливы
Слова на ее губах:
«Ой, Бог в небесах великий,
Аврома Бог в небесах,

Бог Ицика, Бог Янкева,
В славе своей ты хранишь
Живущую в подполье
Маленькую мышь

И червячка ничтожного,
Что ползает в пыли –
Неделю от своих щедрот
Израилю пошли!».

Слезы в глазах ее старых
Блестят и дрожат все сильней,
И слышит Соре, как слезы
Спрашивают у теней:

«Скажите, правда, что Авром
Ицика должен… того –
В жертву? За какие грехи?
За что же так его?».

А тени – слезам: «Тише вы, тсс…
Услышит вас она!
Знайте, что не каждому
Такая милость дана».

Праматерь Соре в ярости –
«Врагам бы этаких бед!» –
Взашей выгоняет слезы
И тени – за ними вслед.

Подходит она к колыбельке
И шепчет во тьме ночной:
«Спаси, защити сыночка,
Отец небесный мой!».

ПРАОТЕЦ АВРОМ ТОЧИТ НОЖ

Праматерь Соре в белом чепце
В мечтах на крыльце сидит.
Душа ее, как ласточка,
От счастья над крышей кружит.

Ее ненаглядный Ицикл
Играет в желтом песке.
На землю спускается синяя ночь
По склонам гор вдалеке.

Соре довольна: Агари нет,
Месяц прошел с тех пор,
Как их с ублюдком прочь увезли
По узкой тропе меж гор.

Она глядит на Ицикла:
Сон это или не сон? –
Те же глаза и волосы,
Ну вылитый папочка он.

И вырос так (не сглазить бы),
Уже по пояс почти,
А как он сладко просит:
«Мама, хочу пи-пи».

Но что сегодня с Авремчиком?
Сам на себя не похож:
Сидит во дворе с обеда
И точит о камень нож.

Его седая борода
Дрожит от странных слов:
«Господь, ты хочешь подшутить,
Ну что же, я готов».

И ветром из-за яблонь,
Что едва зацвели,
Доносится колыбельная:
А-а-а да ой-лю-ли.

Стоит с ножом посреди двора
И слушает Авром,
Как тихую колыбельную
Поет весь мир кругом.

ПРАОТЕЦ АВРОМ ВЕЗЕТ ИЦИКА НА ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ

В утренних серых сумерках
Упряжью тихо звеня,
Старый слуга Элиезер
Запрягает гнедого коня.

Идет Авром. У него на руках
«Сын старости» сидит.
Звезда голубая, чистая
Над старой крышей блестит.

«Трогай, Элиезер!» Защелкал кнут.
Впереди серебрится шлях.
(Без этих печально-прекрасных дорог
Танах, я скажу, не Танах.)

Ветлы придорожные
Назад побежали гурьбой
Смотреть, не плачет ли Соре
Над колыбелью пустой.

«Куда мы едем, папочка?
На ярмарку в Лашков? Скажи.
А что ты купишь, папочка,
На ярмарке? Скажи.»

«Тебе – трубу и барабан,
Солдатиков целый полк,
А мамочке на платье
С тобой мы купим шелк.»

Глаза Аврома влажнеют,
Он чувствует, как нож
За пазухою жжется:
«Ну и ярмарка… Что ж,

Элиезер, жди у мельницы!
Оттуда мы вдвоем
С Ициклом доберемся
До ярмарки пешком».

Элиезер ворчит на козлах
И все глядит на шлях.
(Без этих печально-прекрасных дорог
Танах, я скажу, не Танах.)

АВРОМ ПОСЫЛАЕТ ЭЛИЕЗЕРА ИСКАТЬ НЕВЕСТУ ДЛЯ ИЦИКА

«Элиезер, старый мой слуга,
Ноги свои запрягай,
Бери свой старый посох
И в дальний путь ступай.

Найди для Ицикла жену,
Чтоб лучше всех была:
И красотой сияла,
И приданое принесла!

Ведь Ицикл – ненаглядный мой,
Так долго его я ждал.
Да что говорить – в Пятикнижье
Ты сам об этом читал.

Старый Элиезер бубнит: «Угу»
(В бороде улыбка видна)
И в старую торбу пихает
Две бутылки вина,

Гречаный коржик с маком,
Яиц вкрутую – пяток
И жареную курицу:
Путь, похоже, далек.

«Ну, реб Авром, бывайте!»
За домом темнеет шлях.
Прохладны синие сумерки
(Танах без них не Танах).

Авром стоит и смотрит
Слуге уходящему вслед,
И вдруг того точно сдуло:
Только что был – и нет.

Порхает праматерь Соре
В белом чепце своем:
«Мазл-тов, Авремл!» – и пропала,
И чуть не плачет Авром.

Его борода, как – лехавдил – платок,
Дрожит от ветерка.
«Мазл-тов, Соре! Не довелось тебе
Под хупу повести сынка.»

Авром карманную Тору
Достает и читает по ней:
«Жизни… эх… Сариной…» И тут звезда
Упала во тьму полей.

Стоит Авром, задумавшись,
И все глядит на шлях.
Как шелк, прохладна синяя ночь
(Танах без нее не Танах).

ЭЛИЕЗЕР БЕСЕДУЕТ С РЕБ ПСУЭЛОМ

Элиезер гладит бороду
И вкрадчиво говорит:
«Так что, и поместье, и мельница –
Все вам принадлежит?».

Он чай мешает ложечкой.
Попробовал: «Ух! Кипяток!».
А Псуэл думает про себя:
«Ну, чудак-старичок!».

Элиезер, как будто его дурят,
Знай, повторяет свое.
А Псуэл улыбается:
«Да, это все мое».

«Так вот что я скажу: богат
Авром, хозяин мой,
И даст за сыном приданое,
Хоть сын и сам золотой.»

Он чай мешает ложечкой,
Попробовал: «Ух! Кипяток!».
А Псуэл уже почти вне себя:
«Ну, чудак-старичок!».

А тот не унимается,
Все об одном, об одном,
Чтоб, не дай Бог, не подумали,
Что беден реб Авром,

И видит, как с восточной стены
Виленский Гаон
Ему правым глазом подмигивает,
Чтоб закруглялся он,

Что, мол, на почту идти пора –
Отстукать добрую весть:
«РПСУЭЛ СОГЛАСЕН НЕВЕСТЫ
БЕЛЬЕ И НАРЯДЫ ЕСТЬ».

Ривке за дверью слушает.
И страх, и радость в душе:
Как будто она в белом платье
Стоит под хупой уже.

И вот ей кольцо надевают,
И вот ей подносят вино.
«О, светлая луна, скажи,
Счастливой мне быть суждено?»

Ривке молчит и видит,
Как над лесом в окне
Дрожит звезда золотая,
И падает в тишине.

ПРАОТЕЦ АВРОМ ПОЛУЧАЕТ ПИСЬМО

Ицикл-праотец гуляет в лугах,
И серьезен, и светел душой,
Вдруг видит: амурится мотылек
С ромашкой полевой.

Мгновенье… другое… и вот уже
Он дальше запорхал.
«Ну хоть бы этот шарлатан
Развод бедняжке дал!»

Слезы дрожат в его глазах:
Грехам не видно конца!
И он идет, задумавшись,
Обратно к дому отца.

Авром-праотец стоит на крыльце.
К нему пришел почтальон,
Аврому Терехзону
Принес телеграмму он.

Старый слуга Элиезер
Пишет, что все «о’кей»,
Невеста красива, богата,
И скоро он вместе с ней,

Верблюдами и приданым
Собирается ехать назад.
А как она рыбу готовит!
В общем, невеста – клад.

Авром-праотец улыбается,
Дает почтальону бакшиш –
С тех пор, как Соре умерла,
Не ел он гефилте-фиш.

Авром закрывает глаза: «Хорошо!».
Он слышит, как за стеной
Ицикл учит Гемару.
«Ах, умничек ты мой.»

«Ама-а-р Абайя-а-а…» «Ой, как сладко!»
И в это мгновенье как раз
Закатный луч в его бороде
Запутался и погас.

ПРАОТЕЦ ИЦИК ПРОВЕРЯЕТ ЗНАНИЯ СВОИХ СЫНОВЕЙ

ПОСЛЕ СУББОТНЕЙ ТРАПЕЗЫ

Ицик в халате ходит
По комнате взад-вперед
И старую добрую песенку
Себе под нос поет,

Песенку колыбельную,
Что пел ему отец,
Пока праматерь Соре
Стригла в хлеву овец:

«Чири-бим-бам-бам, послушай,
Отец небесный мой,
Как в этой песенке дрожит
Аврома плач святой».

Окно открыто настеж,
Темнеет за окном,
И рыбью голову грызет
Котяра под столом.

«Ну ладно. Господу хвала.
Ривке, за труд не сочти:
Весь день малышня на улице –
Ко мне их приведи.»

«Эйсвл, поди-ка сюда,
Расскажи недельный раздел.»
Но Эйсав молчит, опустив глаза,
Как будто онемел.

Пуговицу на курточке
Вертит его рука,
И Ривке понимает:
Эйсав – пустая башка.

«А ну-ка, Янкл, расскажи!»
И Янкев: цок-цок-цок,
Будто лошадка по мостовой,
Отщелкивает урок.

Ривке стоит у печки
И радуется в душе,
И видит: ей на том свете
Награда готова уже.

На светлой головушке Янкева
Нежный отблеск дрожит,
И в тишине субботней
Синяя муха жужжит.

ЯНКЕВ ПОКУПАЕТ ПЕРВОРОДСТВО У ЭЙСАВА

«Эйсав, любезный братец,
Зайдите ко мне, я как раз
Ради такого случая
Бутылочку припас.»

Эйсав чешет в затылке
И все никак не решит
Идти или нет: вдруг надует
Маленький хитрый жид?

Но Янкев наливает стакан
И к свету подносит вино,
И видит Эйсав, что красное,
Краснее солнца, вино.

«Дай Боже, Янкл... – Эйсав пьет. –
...здоровья!» «И ты не болей,» –
Думает Янкев и прячет
Смешок в бороде своей.

Эйсав пьет за стаканом стакан…
И вот уже все на кону…
«А ну-ка, Янкл, давай гоменташ,
Давай – на закуску. Ну?»

«Какой тебе гоменташ, дурак,
Не пурим сейчас, поди.
Вино бесплатно, само собой,
А хочешь есть – плати.

За эту миску вареных бобов
Первородство мне отдавай,
А если нет – не получишь,
Даже и не мечтай.»

Эйсав свое первородство
Из-за пазухи достает.
«Да или нет?» Но миска бобов
Уйти ему не дает.

«На!» – говорит он, и Янкев
Кладет первородство в сундук.
Эйсав бобами чавкает
И чувствует ужас вдруг.

И вдруг он чувствует: в нем растет
Злость не пойми отчего.
Эйсав хватает пустой стакан
И разбивает его…

ЯНКЕВ ВЫДУРИВАЕТ БЛАГОСЛОВЕНИЕ У ИЦИКА

«Ривке, сердце мое, скажи,
Где Эйсав, мой сынок?»
«Совсем ослеп? Да вот он стоит,
Эйсав, твой сынок.»

Ривке толкает Янкева:
«Что, малохольный, застыл?
Ступай, скажи, что для папочки
Ты в поле подстрелил

Козленка, зайца, зайчика –
Ступай и не забудь,
Ты же знаешь, как папочка
Любит навернуть.

Ступай, подласкайся, чтоб он тебе
Благословенье дал,
Пока немытый Эйсав
С охоты не прибежал».

Но Янкев стоит, не двигаясь.
«Свершилось!» – думает он.
И вот уже лестницу до небес
Вещий возводит сон,

И в дальнем краю над колодцем
Камень лежит большой,
И две сестрицы спорят,
Кому идти за водой.

Ицик-праотец улыбается:
«Эйсав, любимый сынок –
Ты, что проворней оленя,
Быстрей, чем ветерок –

Что принес ты с охоты?
Ужинать пора:
Когда твой папочка ночью спит,
Поститься он до утра».

Янкев заикается: «Э-э, я…»
А за печным шестком
Шушукаются тихо
Вечер со сверчком.

РОХЛ ИДЕТ К КОЛОДЦУ ЗА ВОДОЙ

Заплетая черную косу,
Перед зеркалом Рохл стоит.
Вдруг слышит: отец на лестнице
Кашляет и сопит.

Рохл подбегает к спальне:
«Лея! Отец! Скорей!».
Лея прячет дешевый роман
И выглядывает из дверей.

Глаза ее заплаканы,
Под глазами – круги.
«Хватит уже сегодня читать,
Глаза побереги.»

Рохл берет коромысло
И к колодцу идет.
Синие тихие сумерки
Густы, словно мед.

Рохл идет. Вдруг заяц
Дорогу перебежал.
Ва-ва! Ва-ва! – в густой траве
Перепел прокричал.

Сережка золотая
Сияет в вышине.
«Вот, если бы две их было,
Пошли бы такие мне.»

Где-то запела дудочка:
Три-ли, три-ли, три-ли.
И пахнут мглой и сеном
Коровы и быки.

Рохл бежит (в Торе сказано:
У колодца он встретится с ней.
Да и кошка с утра сегодня
Намывала гостей).

Рохл бежит. Над ней блестит
Сережка в вышине:
«Вот если бы две их было,
Пошли бы такие мне.»

ПРАОТЕЦ ЯНКЕВ ВСТРЕЧАЕТ РОХЛ

Янкев устало тащится.
Уже почти темно.
«Вот и колодец слева,
Тут все быть и должно.»

Он смотрит в карманную Тору:
«Все, как написано, – вот.
Но если все, как написано,
Что же она не идет?».

Идет, бежит, ой батюшки!
В черной косице – бант.
Прекрасней, чем сказано в Торе, –
Чистейший бриллиант.

«Гутен абенд, мадемуазель,
Я, изволите знать,
Издалека, чужестранец,
Не местный, так сказать.

Я здесь ищу, изволите знать,
Дядюшку моего,
Вы, мадемуазель, наверняка,
Слышали про него.

Мой дядя Ловн, изволите знать,
Вовсе не абы-кто.
Ходили слухи: у него
Мильонов чуть не сто.»

«Лаван Харранский? Неужель!
Ведь это мой пап?!»
«А вы, я понимаю,
Наверно, фройляйн Ра…»

«…А вы – Иаков, мой кузен,» –
Краснеет вдруг она,
И Янкев думает про себя:
«Да-а, девка недурна!».

Берутся за руки они,
И ветерок ночной
Хватает их и в тот же миг
Уносит за собой.

ПРАОТЕЦ ЯНКЕВ ПОЕТ СЕРЕНАДУ ПОД ОКНОМ РОХЛ

Пока ты там уже давно
Вкушаешь сна усладу,
Я под окном тебе пою
С гитарой серенаду.

Мой дядя бдит, как пес цепной,
Жди, говорит, и точка!
Понять не может дядя мой,
Что я дошел до точки.

Тебя, любовь моя, семь лет
Я должен дожидаться,
Мне от волос твоих и глаз
Ой, некуда деваться.

Тружусь я в поле целый день,
А только ночь настанет,
Покоя нет: меня к тебе
Ну как магнитом тянет.

Поймет лишь месяц в небесах,
Как трудно строить куры,
Как тяжки, тяжки, тяжки мне
Все эти шуры-муры.

Сегодня я семь раз чертил
«РОХЛ» на песке рукою,
Сегодня в поле встретился
С гадалкою хромою.

Потертую колоду карт
Она в руке держала,
И сколько я ни спрашивал,
Все время отвечала:

«Две девки сохнут по тебе,
Ты сохнешь по одной,
Но той из них, что старше,
Быть твоей женой».

И хоть гадалка речь свою
Вела обиняками,
Я знаю, речь о Лее шла,
С трахомными глазами.

Пусть карга себе болтает,
Пусть мой дядя смотрит грозно,
Он поставит нам хупу
Рано или поздно.

Тебя, любовь моя, семь лет
Я должен добиваться,
Мне от волос твоих и глаз
Ой, некуда деваться.

РОХЛ И ЛЕЯ

Рохл стоит босиком на крыльце
И что-то тихо поет,
Цветами пахнут ласточки,
Порхая взад-вперед.

Янкев (светлая личность) во сне
Явился к ней женихом
И три чудесных подарка принес,
Добытых тяжким трудом:

Лаковые туфельки,
Молитвенник и перстенек.
«Ах, если бы знали ласточки,
Как люб мне мой дружок!»

Жмурится Рохл от солнца
И весело ей оттого,
Что это же самое солнце
В поле слепит его.

Ветер к ногам ее ластится,
Волосы ей плетет
И шелестит ей н? ухо:
«Только второй год…».

«Рохл! (сестрица Лея зовет)
Кофе остынет. Иди!»
И, вздрогнув, Рохл отвечает:
«Сейчас иду! Подожди!».

Вдруг ей грустно становится:
Лея в углу своем
Каждую ночь рыдает,
И Рохл знает – о ком…

Сердце у Рохл сжимается,
В спальню бежит она:
«Возьми, сестренка, туфельки,
Возьми молитвенник – на!

Еще, сестренка милая,
Возьми мой перстенек,
Возьми, а мне останется
Любимый мой дружок!».

Печалью веет от сестер
И горем все сильней…
А кто смеяться вздумает –
Дурак тот и злодей!

ЛЕЯ ПРИНОСИТ С ПОЛЯ МАНДРАГОРУ

Лея с пучком мандрагоры в руке
С поля идет домой,
Над глиняной хатой сеется
Вечерний свет золотой.

Лее навстречу бежит ветерок
И, еле дыша, кричит:
«Лея! Дети ищут тебя
Там, у зеленых ракит».

«Ой вы, горе мое!» – Лея бежит,
Вьется платок на ветру,
Вот крылья свои раскинула
Мельница на юру,

Будто бы тоже ищет
Деток своих золотых,
Что плачут под ракитою,
И не находит их…

Лея бежит. В придорожном шинке
Плошки уже горят.
Вот и церквушка зеленая,
За ней управа – в ряд.

Остановилась, дыша тяжело,
Видит – сестрица идет,
Шелковую рубашку
В руке она несет.

Лея – к ней: «Смотри, Рохце,
Что нашла я в полях.
Возьми мандрагору и ночью
Положи ее в головах…

А через девять месяцев
Узнаешь: да или нет…».
О чем они дальше шушукались –
Не разобрал поэт.

Несолоно хлебавши,
Уходит он в поля,
Но знает, что это шушуканье
Старо, как сама земля.

ПРАОТЕЦ ЯНКЕВ ДОСАДУЕТ НА СВОИХ СЫНОВЕЙ

Янкев-старик сидит и грустит
На заваленке вечерком,
Старые кости его болят
(Не будь сказано ни о ком).

Ушли на рассвете его сыновья
В поле овец пасти.
«Ой, Господи, эти детки
Могут в могилу свести.

Заделал я тут недавно
Мальчонку с Билхой моей,
Но разве может отца оправдать
Дитя таких кровей?

Да и те – едва, другие два,
Что свершили хилел-ашем:
Разорили они, разграбили
Св. общ. Шхем.

Ну а Иуда, сильный лев,
Совсем ушел в загул:
Он со своей блудницей
Намылился в Стамбул.

И то хорошо, что один из них
Облик людской сохранил.
За это ему я рубаху
Шелковую подарил.»

Янкев поднимает глаза.
«Сон или нет? Не пойму.»
Он видит: медленно идет
Рохл-праматерь к нему.

Ступает тихо (шаги, как шелк).
Все ближе и ближе она,
Вот шевелит губами,
Но речь ее не слышна,

Вот машет ему платочком: «Прощай!».
И вдруг – была и сплыла,
Как если бы она сама
Дыханьем ветра была.

Вздыхает Янкев от сердца:
«Всякий сон таки лжив…
Зачем же мертвый с собой не берет
Печаль и тоску тех, кто жив?».

Янкев встает. Посвежело.
Пора идти домой.
Сыновья, наверное, поздно
Вернутся с поля домой.

ЙОЙСЕФ-ПРАВЕДНИК И ЗЛИХЕ

«Иди, мой котик, иди ко мне!
Иди, да злюкой не будь!
Смотри, как хочет тебя моя
Горячая, смуглая грудь.»

А Йойсеф-праведник в ответ,
Закрыв глаза: «Ай-я-яй!
Чего захотела, ведьма!
Проваливай с миром! Ступай!»

«Иди, мой котик, иди ко мне!
Я черной своей косой
Крепко тебя к себе привяжу,
Навек ты будешь мой.»

А Йойсеф-праведник: «Ай-я-яй!
Господи, пронеси!
От этого скорпиона
Спаси меня, спаси!»

«Ну, котик, ну давай, иди!
Смотри, я вся в огне
Иди, я буду тебе женой,
Ты мужем будешь мне!»

Вдруг Йойсеф-праведник видит:
Рош-ешиве стоит.
Да нет же, это Янкев!
И Янкев ему говорит:

«Глазам своим не верю!
Тьфу, Йойсеф-праведник, тьфу!
С бабой замужней шашни
Ты крутишь, ну и ну!».

Йойсеф открывает глаза
И дрожь его берет:
Злихе пред ним на колени
В чем мать родила встает,

Гладит горячей ладонью,
Тянет его за подол,
И рвется из горла Йойсефа
Высокое «Шма Исрол».

ЙОЙСЕФ-ПРАВЕДНИК ИЩЕТ ЧАШУ У СВОИХ БРАТЬЕВ

Говорит посланец: «Вашество,
Всю братию мы замели,
Они по Хлебному тракту
Миль сем уже прошли».

Йойсеф-праведник хмурится:
«Фсех арестофайть!
Знайть ничефо не желаю!
Чашу мою отыскайть!»

Говорят братья: «Вашество,
Зачем нам красть, посуди,
Мы честные люди и знаем,
Что значит «не укради».

К тому же Янкев, наш отец,
Имеет высокий сан:
Он служит главным раввином
В святой земле Ханаан».

Йойсеф-праведник хмурится:
«Хфатит пыль тут пускайть!
Фсе ли фы честные люди
Хочу я сам узнайть!»

Говорят братья: «Вашество,
«Мы выполним твой приказ».
И все свои мешки с мукой
Развязывают тотч?с.

«А кто фот этот, маленький,
Что спрятался ф уголке
И мешочек тля тфилин
Тержит ф прафой руке?»

Отвечают братья: «Вашество,
Это Биньомин, наш брат,
У Янкева он младшенький,
Его утешенье и клад».

«А ну-ка, младший, иди сюда,
Мешок разфязыфай сфой!
Пыстро! Я хочу посмотрейть,
Только ли он с мукой!»

Йойсеф у Биньомина
Мешок для тфилин берет,
И образ его в потемках
Странно и грозно растет.

ПРАОТЕЦ ЯНКЕВ РАЗУЧИВАЕТ С СЫНОВЬЯМИ «ПРОДАЖУ ЙОЙСЕФА»

«Рувн, самый старший мой сын,
Чего ты там застыл?»
«Отец наш Янкев, готовы мы
Разыгрывать пурим-шпил.»

«Йойсеф, самый любимый мой сын,
Где рубаха твоя?
Братья будут тебя опять
Продавать в чужие края.

Как только бросят в яму тебя,
Надо, чтоб ты вопил,
Тебе, дитя мое, не впервой
Играть этот пурим-шпил.

Когда дойдешь до гробницы
Рохл, матери твоей,
Поплачешь взаправду над камнем ее
И тихо скажешь ей,

Что Янкев снова готов семь лет
Служить от звонка до звонка,
Чтоб перед смертью еще хоть раз
Коснуться ее волоска.

А дальше, Йойсеф, что да как
Ты знаешь. Дальше – сон,
В котором уже семь тучных коров
Увидел фараон.

Сон его истолкуй, да смотри,
Все правильно предреки,
И, ради Бога, для меня
Не забудь мешочек муки!

И, ради Бога, не забудь,
Йойсеф-праведник мой:
Поосторожней на этот раз
С хозяйскою женой!

– – – – – – – – – – – – – – – –

Эй вы, детки, поживей,
Ну, кто еще роль забыл?»
«Отец наш Янкев, ты же нам
Испортил весь пурим-шпил.»