Дополнительные материалы

Страница на сайте "Солнечное сплетение"
Страница на сайте "Остракон"

* * *

1. Трепетом только и дышит строфа  –
    и только печалью радость жива,

2. и в праздник сердцa точат слезы свои
    по дyшам, корчуемым как деревa.

3. "Друг! сыну ли десяти и шести
    над собой поминaнья тянуть слова,

4. коли рденье отроческих ланит
   и с маковым цветом сравнишь едва?"

5. Сердце – вот кто с младых ногтей
    над Душой моею вершит права,

6. Честь и Разум под руку взяв свою,
    а Душе на долю – алчбы лихва...

7. "Что ж яриться? на каждую из отрав
    найдется целительная трава;

8. в слезах что прoку? к чему в беде
    слезами политые рукава?"

9. А на что уповaть? Он не близок, день,
    когда лопнет страданий моих бечева,

10. и Гильaда Бальзам не вкусивши – умрет,
     тот, с Душою не имущей Естества,
     душой не приемлющей.

ЖЕНЕВА, 1947

Задумчивая чужая страна.
Большая закатная тишина.
Добрые старые времена.
Парки. Традиции. Вид на Монблан.
По озеру Леман скользят суда.
С весел лениво скользит вода.
По капельке истекает день.
Цветы. Оркестры. Кафе.
Беззвучье в зеркальных стоит дверях.
Жандарм в умопомрачительных галифе
с приятностью: “Мерси, месье”.
Дама с цветком в кудрях.

Здесь кровь с моего не стекала виска,
речка Рон не несла тела.
Здесь не втаптывали войска
младенцев моих в торцы.
Здесь не падали навзничь дома – и дотла! –
как пораженные громом слепцы,
здесь не теребил лохмотьев знамен
бравурный ветер времен.

Ты молчала, голубка моя, а всего
в паре миль – восходил, шел к небесам
и глодал их голодный дым.
Прости, ласточка, горечь мою и желчь,
ты невинна, прелесть моя...
Ты же не видела, Geneve, Geneve...

Иду, в вечерней иду тени.
Над озером Леман гаснут огни.
Тьма на горных хребтах вдали.
И тогда я заглядываю в лицо
суровое, жесткое – навсегда
оскорбленной моей земли.

ОДИССЕЙ

Возвратясь, он на месте родного города
обнаружил волны,
залив, дельфинов. Водоросли прибоем
качались мерно.

Солнце зависло над краем неба.

"Ошибки всегда повторяются дважды", – сказал Одиссей и вернулся
назад к перепутью, чтобы точно узнать дорогу
к родному городу, который волнами никак уж не был.

Усталый, он брел в гуле толпы, как в тоскливом привычном кошмаре,
толпы, чей греческий был ему малопонятен – запас словарный,
который он взял с собой как запас провианта, высох, порастерялся...

На мгновенье ему показалось, что он очнулся от сна:
новые равнодушные люди
не узнавали его и даже не удивлялись.
Он их расспрашивал (слов не хватало) – знаками! Встречные честно
и бестолково пытались понять его. Отчужденно
пурпур все лиловел и лиловел, выцветая на горизонте.
Вышли взрослые, развели окружавшую стайку
детей по домам. В домах загорались окна.
Одно за другим. Загорелись все. Стемнело.
Упала роса и запуталась в его космах.
Пришел ветер – поцеловал его в губы.
Пришла вода – ступни омыть ему, как старая Эвриклея,
но не узнала шрама и поспешила дальше –
журчать по склону,
вниз, как свойственно всякой воде, стекая.

С ВЕТЕРАНАМИ ПАРТИИ

Кончились наши денечки. Ханa.
О, небо! Пришла пора покаяний!
Другое начальство поднимет счета
наших благодеяний и злодеяний –
а наши кончились времена.
Вся наша жизнь – в провал утекла
меж неисполнений и обещаний.

Бренди местного производства закажем в стакане чайном
и – за воскресенье души печальной
(лживой стервы на пенсии, поддающей отчаянно) –
разом проклятую влагу – до дна!
Хоть за то, что мы дожили-выжили-прожили,
вместо нас – пуля лучших нашла не случайно,
уж своих адресатов знает она.

То, что должно сказать, не мы прокричали.
А что должно забыть – назовут имена
наши. На вечные времена.
Так – в провал меж улыбочками умолчанья
и преждевременными смертями
наша жизнь утекла. Ханa.

Угорали от истин, от табачного дыма и чада,
справедливость и курево смешивая, и часто
повторяя "дай Бог, не последняя" – и до дна
(исключительно за воскресенье души печальной),
мы детей своим видом пугали отчаянно.
Все мы были товарищами. Ханa.