АЛЕКСЕЙ ГРИШИН

Мелибей:

Титир, покоишься ты под сенью ветвистого бука,
Сельский напев сочиняя на тонкой свирели пастушьей,
Мы же пределы отчизны, родные луга покидаем.
Мы из отчизны бежим, ты же, Титир, в прохладной истоме
Учишь леса повторять имя стройной Амариллиды.

Титир:

О, Мелибей, эта праздность нам заповедана богом,
Ибо навеки он бог для меня, и алтарь его часто
Будет питать самый нежный агнец из нашего стада.
Он и коровам моим, как ты видишь, пастись позволяет,
И самому мне играть, что хочу, на свирели пастушьей.

Мелибей:

Я не завидую вовсе, скорей удивляюсь: повсюду
Земли в смятенье пришли. Вот и я своих коз, удрученный,
Вдаль погоняю; одна еле-еле влачится, о Титир.
Здесь, где орешник густой, принесла она только что двойню,
Стада надежду. Увы, на камнях они голых остались.
Часто об этой беде, если б разум мой был без изъяна,
Предупреждали дубы, пораженные громом небесным.
Все-таки, кто же тот бог, ты нам, о Титир, поведай.

Титир:

Город, что Римом зовут, Мелибей, я по глупости мыслил
Схожим с тем нашим, соседним, в который по обыкновенью
Мы, пастухи, часто водим молочных ягнят на продажу.
Так ведь похожи щенки на собак, а козлята – на маток.
Это я знал, и привычно большее сравнивал с меньшим.
Но между всех городов он вознесся главой так высоко,
Как над склоненной калиной порою растут кипарисы.

Мелибей:

В чем же причина была, что и Рим довелось тебе видеть?

Титир:

Только свобода; пусть поздно, призрела она мою леность
В пору, когда стал белей с бороды состригаемый волос.
Все же призрела меня, после долгих лет появилась
Лишь, Галатеей покинут, достался я Амариллиде:
Ибо, признаюсь, пока мной Галатея владела,
Я ни надежд на свободу не знал, ни доходов на откуп.
Хоть из загонов моих много жертвенных вышло животных,
И для надменного города сыр мною сочный варился,
Редко с рукой отягченной деньгами домой приходил я.

Мелибей:

Я уж дивился: "К богам что взываешь ты, Амариллида?
Ради кого ты висеть оставляешь плоды на деревьях?"
Титира не было здесь! Сами тебя, Титир, сосны,
Сами источники звали и с ними кусты винограда.

Титир

Что тут поделаешь? Выйти из рабства иначе не мог я,
И благосклонных богов я в месте ином бы не встретил.
Там видел юношу я, Мелибей, в честь него ежегодно
Дважды шесть дней алтари наши жертвенным дымом курятся.
Он мне, просящему, сразу без промедленья ответил:
"Скот, как и прежде, пасите, о дети, быков разводите".

Мелибей:

Счастлив ты, старец, коль так, и земля за тобой остается.
Хватит земли тебе той, хоть и голою галькой покрыты
Пастбища все, а кругом лишь болотный камыш и трясина!
Корм непривычный во вред не окажется маткам тяжелым,
Стадо соседское их не погубит заразной болезнью.
Счастлив ты, старец, коль здесь среди ведомых водных потоков,
Возле священных ключей ты искать будешь тень и прохладу!
Здесь как и встарь, где межа пролегает с соседним наделом,
В изгороди из цветущей ивы гиблейские пчелы
Часто гудением мирным сон навевать тебе будут.
Здесь под скалой виноградарь песнями воздух наполнит;
Будет звучать воркованье ручных голубей непрестанно,
Горлинки грустная песня на вязе высоком не смолкнет.

Титир:

Прежде на море пастись легконогие станут олени,
Волны же рыб беззащитных, бросив на берег, оставят,
Прежде в пределы друг друга вступят и будут в изгнаньи
Пить из Арара парфяне, из Тигра – германское племя,
Чем истираться начнет в сердце моем его образ.

Мелибей:

Мы же – иные уходят к томящимся жаждою афрам,
Прочие – к скифам идут, к белоглинному быстрому Оксу,
К бриттам, от целой вселенной в обособленьи живущим.
Вновь доведется ли мне увидеть родные пределы,
Бедный мой домик под крышей, дерном уложенной ровно?
Годы спустя по-хозяйски буду ль дивиться колосьям?
Пашней под паром воитель безбожный теперь завладеет.
Варвар – моим урожаем? Вот до чего разногласья
Граждан несчастных доводят! Зачем же поля засевал я!
Груши свои прививай, Мелибей, насаждай виноградник.
В путь, мои козочки, в путь, счастливое некогда стадо.
Больше не буду я, лежа в пещере на зелени мшистой,
Видеть, как лепитесь вы вдалеке на тернистых уступах,
Песни не буду я петь, вы же, козочки, мною пасомы,
Впредь не вкусите ни клевер цветущий, ни терпкую вербу.

Титир:

Все же со мной отдохнуть ты этим вечером сможешь
Здесь на зеленой листве: свежих яблок у нас тут немало,
Сладких каштанов, и сыр творожный в большом изобильи.
Вот и в селении дальнем над кровлями дым показался,
Тени от горных вершин уже стали намного длиннее.

За Справедливость, Порядок и Истину вечно радеет
Хёйгенс. Коль видеть его хочешь, так вот он и есть.
Если ж ему кроме этих вменяют иные заслуги,
Знай, это сплетни пустой лживой старухи Молвы.

Нет, я не праздно сужу, что имел с дурным запахом ноги
Тот, кто впервые решил розы пришить к башмакам.

Что смертной муки страшусь я, избегнуть которой не в силах?
Вынесть нельзя – коротка, вынести можно – легка.

Потом изрядным исходит в бесплодных стараньях наука.
Женщине галльской же дан двигатель вечный – язык.

Часто трясешь головой ты; и правильно – то же с кувшином
Делает жаждущий, чтоб выяснить, полн или пуст.

Напоминает батавам** о всех чудесах прежде бывших
То, как к вестфальцам бежит*** в спешке наймит-душегуб:
Милость судьбы, нас избавив от власти нечистого духа,
Повелевает ему в стадо свиней перейти.

Призванный Бога просить в молитвах о хлебе насущном,
Рим превратил самого Бога в насущный свой хлеб.

Тот лишь тебе доверяет, линия жизни, кто мыслит,
Что удержать в кулаке может свою он судьбу.

Одр, на котором, как дверь*, я со скрипом ворочаюсь, сонный,
Как тебе мил этот сон, как ты желаешь, чтоб я
Был бы разбужен лишь вышней трубою в последнее утро,
И чтоб не раньше восстал самой последней, седьмой.

Прежде чем в черный покров облачится эфир, словно в траур,
Он, лишь наступит закат, красным залит – отчего?
Изобличенный в грехе, от стыда покраснев, он назавтра
Ясный и солнечный день клятвенно миру сулит.

Тех, кто упавшего в грязь Авла поднять собирались,
Он отослал, говоря: “Дома пожестче постель!”

Что так Эмилию в тягость простое лекарство? Боится,
Вдруг оно, жар усмирив, сможет и жажду унять.

Чтобы святое согласие в доме царило, полезно,
Если супруг тугоух, и слеповата жена.

Вся наша жизнь и надежды, и круг суеты человечьей,
Весь мироздания блеск – в царской короне Ничто.

Подвигом дерзким Титан решил бросить вызов бессмертным:
Вот сколько может воды он над землей приподнять!
Выпала ваза из рук, рассмешив обитателей неба,
Разве не стал этот день ярче сиять от того?

Если б собратья твои в дружелюбье тебе подражали,
Стал бы уже человек волк человеку давно.*

Ложе мое охраняет безмолвная птица не хуже,
Чем гоготаньем своим Рима холмы сберегла.

Точно такой же резон нам снимать перед встречными шляпу,
Как пред входящими в дом кровлю на время снимать.

Тщетно безвинное брюхо стягивать узами станем,
Если прожорливый рот в крепких не держим цепях.

О беззубой болтушке Анне
Странно ли, что у молодки Анны повыпали зубы?
Их разрушает язык, вечно по ним молотя.

Шелком смоленым зачем покрываешь свой лик белоснежный?
Пологом черным зачем ты закрываешь огни?
Свет возврати, лицедейка, и миру, и мне ведь нельзя же,
Солнца боясь, позволять гаснуть двум солнцам другим.

Маску сними же с лица, ведь превратной последовав моде,
Чтобы лицом не чернеть, ты уже стала черна.

Чтобы светило лицу беззащитному не навредило,
В плотном покрове лицо тщательно ты бережешь.
Бедного что же меня оградит от двойного ожога,
Если сулишь его мне, Лесбия хладная, ты?

Друг, что меня поздравляет со счастьем тройным, не желал бы
Так, как я счастлив втройне, счастлив четырежды быть.

Да, удостоились смертные стать наконец-то богами,
Если вблизи и вдали, здесь и везде могут быть.

Если нам нужно вручную перенести Мирозданье,
Сколько наполнит корзин вся Мирозданья земля?
Так говорит Математика: “Сделаешь если корзину,
Чтоб половину земли этой вместить – хватит двух.”

Небо рисуют иные, а в небе – сиянье и звезды.
Вот же впервые портрет молнии в блеске брони.

Прежде ошибки твои напоказ выставлялись бесстыдно,
A ошибешься теперь – скроет ошибку земля.

Геллия плачет о муже своем беспорочном и добром.
Он же, больной, завещал нищему все, что имел.
Скоро, узнав про обман порочного злыдня, за гробом
Будет идти и рыдать пуще, чем прежде, она.

Вообразили же люди, что Солнце есть факел небесный,
Веря наивно, что свет каждой звезды – факелок.
Прежде рассмотрим все яства, которые боги вкушают,
Кроме амброзии их стряпают ли без огня?
Солнце есть Зевса очаг, разумеется, в кухне огромной,
Прочие звезды – богов маленькие очаги.
Служит бесспорно Луна как тазик с водою бессмертным.
В нем, собираясь на пир, Зевс моет руки свои.

Ночью и днем перемены в вещах заключила Природа:
В сумраке ночи – печаль, радость – при свете дневном.
Мы же, к стыду своему, повторяем, как школьники, вечно
То, чему черные ночи учат и белые дни.
Но никогда бы не вынес мальчишка со слабым рассудком,
Все, что с холодной душой вынес я ночью и днем.