На главную страницу

НИНА ИСКРЕНКО

1951, д. Петровская Саратовской обл. – 1995, Москва

Странно, конечно, обнаружить среди поэтов-переводчиков – поэта-концептуалиста, да еще “звезду” черного юмора. И так же странно вписывать против имени веселой Нины Искренко дату ее смерти. В ее наследии переводы занимают не последнее место; книгу стихотворений Джона Хая (переводившего стихи Искренко на английский) перевела единолично.



АННА СВИРЩИНСКАЯ

(1909–1984)

ХВАТАЮСЬ ЗА ЧТО ПОПАЛО

Хватаюсь за что попало,
за снежные хлопья, деревья, дурацкие
телефонные звонки,
за детские шарфики, командировки,
за стихи Ружевича,
за сон, яблоки, утреннюю гимнастику,
за разговоры о благотворных свойствах
витаминов,
за выставки авангардистов, за политику,
за лязганье ветра на могиле Костюшко,
за музыку Пендерецкого,
за стихийные бедствия в дальних странах,
за наслаждение моралью и наслаждение
аморальностью,
за сплетни, за холодный душ, за модные
журналы,
за изучение итальянского языка,
за псов и котят и любую бредятину.

Хватаюсь не глядя,
лишь бы не сойти
с дистанции.

САМОУБИЙСТВО

Маловато во мне воздуха.
Придется отворить
все свои окна и двери,
придется.

Вспороть крышу,
разворотить стены, фундамент.
Проветрить.

В конце концов, это мое право –
право на воздух.

ТАДЕУШ РУЖЕВИЧ

(1921–2014)

ПОКОЙНИК ИЗ ВЕЖЛИВОСТИ

Ладный сундучок сосновый
с крышкой и выпушкой из глазета
быстро выстругали живые
для усопшего человека.

Он не роптал, лежал себе тихо,
бороду не теребил рукою.
Слушал их, шепчущих прямо в ухо
об этом, о вечном покое.

Свечи горели, рыжие свечи
в еловом запахе истончались,
тени по стенам, летучие тени
запутывались в печали.

Ему хотелось взглянуть на эти
стоны и слезы своими глазами,
но те, что рыдали, прижали веки
черными пятаками.

В костеле он было вздрогнул, как раньше,
от плача свечей золотистых,
но хором рявкнули реквием
басы настоятеля и органиста.

Достойно тяжелую крышку прижали
венком красивым, как орден,
ему не хотелось портить обряда,
и он его не испортил.

ДЖОН ХАЙ

(р. 1957)

ОТСУТСТВИЕ ДИСТАНЦИИ

Джимми, не ради пижонства
я брожу среди них,

выуживая завершенные фрагменты
самого себя.
Я жду стратегического поворота,
как когда я увидел ее,
обернувшуюся в замедленном
свете звезды –

неопределенность углов
в каждом сочленении,
проясняющаяся в момент
движения.

Моя запрещенная детскость тут же высвободилась,
переходя на язык воды,
на льющийся поток.

Побуждение задавило поступок
с грацией континуума.

Дух, блокирующий руки.

Иногда по вечерам я слышу, как они возвращаются,
замкнутые фигуры, дрейфующие по коридорам,
не осознающие собственных шагов.
Я уверен, это они.

Можно чуть ли не трогать вмятины,
оставленные их вторжением,
эти брошенные затхлые укрепления
в полуразвалившихся отелях.

Въехав в эти комнаты
на своей неспособности к ассимиляции с жизнью,
как манипуляторы,
заезженные железки

они предпочитают не участвовать
в забеге,
а только пить, заедая батонами
из отбросов пекарни.

В бредовые минуты
мне кажется, что они просто пьяные стулья,
столы и стены, отрекшиеся от речи.

Может быть, я преувеличиваю,
но иногда видения эти скоропалительны и
неуправляемы.

И эта вечерняя аллея,
где она отказалась обнять меня,

хотя после, снова вогнав ее в голод,
я усмотрел в этом некое начало.