КОНСТАНТИН МИХЕЕВ

Минерва родилась в главе моей короной
Звезды кровавой увенчав меня навек
И небосводом скрыв в глубинах мозга лоно
Где в схватках родовых ковался ей доспех

Нет вы иных невзгод моих ничуть не злее
Зияющий провал и свет звезды над ним
Но сокровенный бред что боль питает тлея
По мукам ни с каким злосчастьем не сравним

Страданье пламенное я несу с собою
Как светлячок в ночи пылающий наряд
Как сердце воина отчизну в пекле боя
Как сердце лилии пыльцовый аромат

Погиб поэт – погиб на эшафоте.
Погиб поэт – глаза остекленели.
Погиб поэт – убит на поединке.
Погиб поэт – он этот мир любил.
Погиб поэт – сражался с этим миром.
Погиб поэт – за родину свою.
Погиб поэт – за родину чужую.
Погиб поэт – пал жертвою любви.
Погиб поэт – пал жертвою безлюбья.
Погиб поэт – пал за свободу нашу.
Погиб поэт – за хмель нашей свободы.
Погиб поэт – по тысяче причин.
Погиб поэт – без видимой причины.
Погиб поэт – как ранняя сирень – что слишком глупо!
Погиб поэт – как раненый снегирь, но не рыдайте!
Погиб поэт – он попросту повешен.
Погиб поэт – он намертво непонят.
Погиб поэт – раздавлен глыбой слов.
Погиб поэт – от недостатка речи.
Погиб поэт – поскольку знал он все.
Погиб поэт – от ужаса незнанья.
Погиб поэт – обрел посмертно веру.
Погиб поэт – дал повод для сомненья.
Погиб поэт – так падают деревья.
Погиб поэт – чтоб наше равнодушье
не знало ни печали, ни тревоги.
– Не надо слов, не надо слов, не надо:
ведь все поэты всюду и всегда
бессмертны.

Однажды ночь почит на всем и вся, и счастье,
как и несчастье, поглядеть решится прямо
в глаза, и гладь зеркал разбитых не посмеет
блазнить бесплодным отраженьем душу. Тигр,
томившийся меж сотен прутьев сотен клеток,
постигнет нищету томов и мифов, а герой,
утратив золото легенд в огне скитаний
и нагрузив суда свои никчемным грузом,
вновь устремится славе и судьбе навстречу.
Кто от рожденья был слепым и робким, въяве
пройдет кругами Ада, встретит Беатриче
и ржавый меч времен поющим горлом встретит,
сражаясь со своим же двойником безвестным,
и розы кровь цветущую прольет на землю…

Зачем душа трепещет, если поутру
ты не увидишь барки, парусов и весел
лишенной, с палубой пустой? Мне мнится
старик в Александрии, и в столе

среди ключей, табачной крошки – клады,
сокровища, и профиль изнуренный…
Он слушал уличных клаксонов крики,
вприпрыжку он по лестнице взбирался,

чтоб разбудить жилище, сладострастный
торс ангела, чья хрупкая краса
сравнима с голосом, что сумерки терзает,
как соль,

нежданно павшая на рану.

Роза в горнем саду, которую ты вожделеешь.
Синтаксис стали чистейший в колесном движенье.
Склоны нагой горы в тумане импрессионистском,
пенье холодных ветров на балюстрадах пустынных.

Нынешние живописцы в студиях белоснежных
скальпель вонзают в стерильный цветок квадратного корня.
Сена несет по течению мраморный айсберг,
веющий холодом в окна, треплющий плющ на карнизах.

Поступь людей мостовые дрожать заставляет.
От волшебства отраженья ускользают кристаллы.
Кабинет Министров закрыл парфюмерные лавки.
Ритм движенья цилиндров запечатляет машина.

Нету лесов и ширм, на переносицах складок.
Скот мычащий клеймят под черепичною крышей.
Призмой над побережьем, сверкая, высится воздух
и горизонт громоздится акведуком гигантским.

Те моряки, что чураются мрака и хмеля,
головы рубят сплеча в море свинцовом сиренам.
Ночь, здравомыслия черная статуя, держит
лунное зеркальце в тонкой руке без кокетства.

Жажда пределов и форм заработана нами.
Въяве грядет человек, мир наш видящий желтым.
Белой и мертвой природой кажется Афродита;
бабочек позабыв, энтомологи убегают.

Всякий, кто вечно хранит верность высотам и водам,
лестницы ввысь вздымает и раковины скрывает.
Музыка флейт деревянных умиротворяет воздух,
дряхлый нескладный бог дарит плоды ребятишкам.

В бухтах его рыбари дремлют без сновидений.
В горних морях, как буссоль, им путь указует роза.
Девственный горизонт в пене платков прощальных
сращивает зрачки полной луны и рыбы.

Венчает венок штормовой белопарусных бригов
им сумрачное чело, пыль оседает на пряди.
Сирены поют, не чаруя, а убеждая,
и исчезают, сосуд с пресной водою завидя.

О Сальвадор Дали с голосом цвета оливы!
Я не берусь восхвалять кисти отроческой взмахи
и на палитре цвета, схожие с времени цветом, –
я воздаю хвалу вечности, скованной формой.

Гигиеничной душой в мраморе новом живешь ты,
в чаще немыслимых форм затеряться боишься,
шествует греза твоя вслед за искусной рукою,
гулкий прибоя сонет рвется в окно твое утром.

В хаосе, тьме, беспорядке мир до тех пор коснеет,
пока человек не приходит, до первого дня творенья,
и проступают следы, преображая пейзажи,
и совершенных путей вычерчиваются орбиты.

Смиряясь, река времен покой обретает в русле
сроков, исчисленных в ней, – между веком и веком.
И побежденная Смерть ищет спасения в страхе
и укрыться спешит в мелочный круг повседневья.

Взяв палитру, как меч, не дланью – крылом серафима,
просишь ты свет оживить древнюю чашу оливы
мощным лучом Минервы, зодчей надгробий и храмов,
потоком, где места нет выдумкам сновидений.

Просишь ты древний свет, что на челе остается,
минуя людские уста и не затронув сердце.
Свет, который страшит яростных отпрысков Вакха
и сонмы стихийных сил, разверзающих хляби.

Доброе дело творишь, свои путевые вехи
на рубеже расставляя сияющем ночи.
Не допускаешь ты, чтоб форма нрав твой смягчала,
сделав податливым, как сгусток облачной ваты.

Рыба в аквариуме и птица в клетке томятся.
Ты не хочешь вернуть обратно их – в море и в небо.
Ты их воссоздаешь, заново их прозреваешь
безукоризненным оком строгих телодвижений.

Любишь материю ты, точную и тугую,
где гниения табор вовек шатры не раскинет.
Любишь строения ты, что в небытии возводят,
и ради шутки порой флаг боевой поднимаешь.

Звучат в эластичном стихе краткие ритмы стали.
Нет на шаре земном уже островов неизвестных.
Звучит прямых линий глас – надтреснутый, вертикальный,
геометрии оду линзы поют в микроскопе.

Но есть и роза в саду, горнем саду, где живешь ты.
Роза навеки, навек – путеводная роза!
Царственней и недвижимей статуй слепых эта роза.
Все ухищренья твои перед нею бессильны.

Роза, что чистоту дарит эскизам, наброскам,
что открывает очам тонкие крылья улыбки.
(Пригвожденная бабочка о полете мечтает).
Роза умиротворенья, а не боли исканий.
Роза навеки!

О Сальвадор Дали с голосом цвета оливы!
То же твержу, что твердят твоя душа и полотна.
Я не берусь восхвалять кисти отроческой взмахи,
но твердость руки пою, меткость острого взора.

Я пою в тебе мощь лучей каталонского солнца,
истую тягу твою к возможностям и причинам.
Я пою твое сердце – нежности звездной кладезь,
в котором азарт игрока и ни единой раны.

Я пою тобой настигаемых образов трепет,
страх перед чувствами, ждущий тебя за порогом,
маленькую сирену, что тоже тобой воспета,
велосипед ее из водорослей и кораллов.

Прежде всего пою помыслов наших единство,
роднящее нас в часы темные и золотые,
не светоносный твой дар, нас лишающий зренья, –
нашу дружбу, любовь, возросшую до поединка.

Прежде всего – полотно, где ты выводишь прилежно
лоно Терезы под бледным бессонницы игом,
стянутый жестко локон Матильды неблагодарной,
нашу дружбу под видом ребячьей игры, забавы.

Дактилоскопический след крови в буром железе –
вот очертания сердца Каталонии вечной.
Покуда звезды грозят нам сжатыми кулаками,
жизнь и палитра твои пребывают в цветенье.

Ты не видишь клепсидры с крыльями мыши летучей
и беспощадной косы аллегорий не видишь.
Одета или нага, кисть твоя вечно в полете
над простором морским, приютом судов и матросов.

Глядит с небес бессмысленно но хитро
несчастная звезда из мрака

Астрологи в остроконечных митрах
Их бороды полны золы и праха

И я был там
в гудящих дебрях мира
Что сладкозвучней стародавней лиры

В доме пустом
ни живы ни мертвы
Устав от поисков звезды Вифлеема
уснули цари-волхвы

Лифты на корточках в шахтах затихли

Под сенью любого алькова
Часы текут бестолково
Спешат сообщить мне чинно
Уже пора
У подъезда
любимую ждет машина

За губ своих дверью живою
Невольник молчанье взрывая
Таит своеволье воя
Хозяин-тапер нацелясь
На музыку метит в челюсть

Тем же вечером кротко
Я слушал радиосводки
В них уживались по-свойски
Вопли со всех континентов
Как ругань в портах заморских

Приложат немало сноровки
В будущем для расшифровки
Ржавых царапин и трещин
Тех письмен что оставим
На башни Эйфеля стали

Бойня вот-вот завершится
Всех цифр циферблат лишится

Столетье ты вдвое ужато
Прошел до конца я и прожил
тебя до последней даты
В реках крови косматой
Путь Запада путь заката

Как-то вечером помнишь
на днище жизни в глубинах
Шагал горизонт верблюжий
Неся на покорных спинах
Меж двух горбов изможденных
Как пирамиды на Ниле
Египтян новой эры и слезы их крокодильи

Сонм святых в эшелонах
ищет страну где остаться
Выходя из вагонов впустую на каждой из станций
Душа моя скорбь утраты всем поездам сестра ты

Глас исступленный состава стон литургии глубинный
Жертвенный ладан распятья воскурили равнины

И я там утративший имя странствовал со святыми

Поезд обломок града который уже за спиною

Вагоновожатый визгливо
Объявляет

Весна
Выход к перрону налево
стоянка 30 минут

Составы с цветами с плодами мимо вприпрыжку бегут

С грохотом Ниагара пряди мои окропила
Роса наподобие нимба вкруг головы застыла

Реки
Реки чьи волны спутанные шевелюры
Локоны или косы не заплетенные кем-то
Пламенным поцелуем их иссушает лето

Плывет пакебот пропащий пытаясь найти
Острова Эльдорадо где-то на Млечном пути

Цепью кандальной Анды
Америку оковали
Проворней конвойной команды

Любовь
Любовь
Повсюду ты редкий напиток
Вода из рек неоткрытых
Тобой мои руки омыты

Однажды утром
пастухи-скалолазы
В Швейцарских Альпах играли на скрипке

А на соседнем светиле
Кто-то терзал фортепьяно
Без рук приспособив крылья
Век застывший в кабине безумного аэроплана

Вечерний сон смирил валы морские,
Рвет паруса без устали пассат,
Во тьме корабль наш снова встретить рад
Портовые огни Александрии.

В соленом, сонном хаосе стихии
Он дышит, он движением объят,
О сердце мира, Муз цветущий сад,
Наш Геликон и наша Пиэрия!

Мы помним все. Вы с нами и сейчас,
Афинский мрамор и сирены глас,
Скала Сапфо, степей сарматских стрелы,

Но нас ничто не чаровало так,
Как твой Фарос, твой Гептостадий белый,
Твой сумраком увенчанный маяк.

Там левантийский месяц сеет чары
И в сердце кровь, как пламя, разлилась,
Неистово там расцветает страсть
И все в крови – шеломы и тиары.

А из темницы, предрекая кары,
Грома пророчеств сыплются, ярясь...
Иоканаан!.. Не рощ безгневных вязь –
Пустыни стон, рыдания пожары.

А Саломея!.. Хоть дитя она,
Но ядом мести сладостным пьяна,
И меркнет взор ее, как меч, сверкая.

Душа! Беги скорее на суда,
Меж белоснежных скал плыви туда,
Где, словно луч, сияет Навсикая.

Варуфорос? Геландрий? Что есть силы
Кипит водой июльской Вулнипраг.
Упрямый князь, отчаянный варяг
Ведет свои на север моноксилы.

Ему хватило дерзости и пыла
Под Доростолом свой воздвигнуть стяг,
Он вырос в битвах, в воинских страстях,
И мать, и отчий град ему постылы.

Казалось, снова стала близью даль,
Но вот опять гремит на скалах сталь
И князя стороной обходит слава.

Чем злей отвага, тем короче век:
Из черепа хмельного Святослава
Пьет молча брагу трезвый печенег.

От Трои, обращенной в пепелище,
Из ратных дней кровавой пелены
Царь Одиссей пригнал свои челны
В залив спокойный, мирных снов жилище.

Нас лотофаги встретили и, нищей
Ватагой пришлецов потрясены,
Нам принесли плодов своей страны –
Таинственной, запретно-сладкой пищи.

И ели мы, забыв в чужом краю
Отечество, друзей, очаг, семью,
Кормиться этим яством век готовы.

Но мудрый царь не дал забыться нам
И силой нас вернул отчизне снова –
В укор иным векам и племенам.