АЛХИМИК

Заклинание для трансмутации металлов

Саиль де Клаустра, Аэлис, Азалаис,
Уходящие дальше и дальше в прозрачность рощи
Покуда голоса ваши продолжаются в кронах
Райских лиственниц – шелестом,
Саиль де Клаустра, Аэлис, Азалаис,
Раймона, Тиборс, Беренгьера,
В темном мерцанье небес,
Под ночи покровом, разодранным криком павлина,
Принесите шафраном одетую раковину,
Принесите красное золото кленов,
Свет, которым сияют березы по осени
Миральс, Цимбелинс, Аудиарта,
                                        Храните огонь наш.
Элайн, Тиреида, Алкмена,
В серебре, шуршащем спелой пшеницей
От озера, чья вода, цвета сливы, застыла покоем,
От расплавленных красок вод
Принесите сожженную суть огня
Брисеида, Линор, Лоиса,
От распахнутых пустошей и олив,
От тополей, плачущих янтарем,
Осыпаясь ночными факелами рыбаков
                                        Храните огонь наш.
О, донна, пламенем солнца, листом
тополиным, светом янтарным,
Госпожа, дочь солнца, стволинка прямая, серебро
листьев, свет желтизны янтаря,
Госпожа, дар Бога, дар света, дар
янтаря, что от солнца,
                              Дай металлу сиянье
Аньес из Рошкуарта, Арденса, Амелис,
От силы, что гонит траву в рост,
От белизны, что в семени жива,
От весеннего жара почек,
От меди листвы осенней,
От бронзы кленов, от сока ветвей древесных;
Линор, Иоанна, Лоиса,
Шевелением плавников,
Форелью, спящей в воде зеленисто-серой;
Ванна, Мандетта, Виера, Алодетта, Пикарда, Мануела
От жарко-красного свечения меди
Изольда, Идона, легкое трепетание листов,
Вирна, Жослин, отважные духом,
Зеркалом меди сгорающей,
                    О, Кипарисов Царица,
Из Эреба, простершегося внизу,
Дыхания, что колышется ниже нашего мира:
Из Эреба, из плоской пустыни воздушной,
пустыни, что ниже мира,
из бурого, цвета палой листвы, бесцветья
                    Принеси прохладу нездешнюю.
Элайн, Тиреида, Алкмена,
                    Закрепите металл!
Пусть маны совлекут личины ужасные, будто одежды, совлекут
тела свои водяные, пройдя сквозь огонь.
Да облекутся они в молочно-белое тело агата.
Да извлекут они из металла костяк его ветхий.

Сельваджа, Гвискарда, Мандетта,
          Излейтесь дождем золотым на воду.
Лазурью и хлопьями серебра этой воды,
Алкиона, Фаетона, Алкмена,
Серебра бледность, тусклый светильник Латоны,
– Сим, от росы злобных происков
                              Охраняйте алембик.
Элайн, Тиреида, Аллодетта,
                              Закрепите металл.

СЮЖЕТ ДЛЯ ПЬЕСЫ

(Метерлинк)

Госпожа моя, Стволинка Ивовая,
                              ведущая к свету,
(извилист путь через сумрак лесной)
она меня покидает, чтобы открылось
– так расступаются скалы:
пустота и утрата
          а потом вдруг – солнце,
моря сапфир, изумруд травы
– и это белое в синеве небесной.

ИЗ НАБРОСКОВ ДЛЯ ПОЗДНИХ «CANTOS»

Я пытался написать Рай
Не шевелись
Пусть про Рай
          шепчет ветер
Пусть простят меня Боги
                    за свершенное мной
Те кого я любил пусть простят
                    если смогут

*   *   *

Послушай
как бормочет море
сын мой
То рыба в нас живущая внимает
внимает
протяжному медлительному «Ом»
всех океанов
чтобы вторить
эхом

ПЬЯНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ ОБ АННЕ СЕКСТОН*

Тот единственный раз, что я встретился
с моей бывшей любовницей, Анной Секстон,
– дело было на посиделках, где читали стихи,
протестуя против очередной
войны где-то в Азии, и сукин сын
из колледжовых умников, наслышан,
будто она пьет по-черному,
налил ей пивную кружку вином
– до краев, когда мы уже отчитали. Она отхлебнула
и уставившись на меня, будто я
ее бывший: то ли муж, то ли любовник,
в общем, из тех, – выдала:
«Плевать мне, что ты думаешь, ясно?»
– как раз, когда я хотел ей сказать,
что люблю ее, без дураков, но тут
я был прерван Голуэем Киннеллом**,
– я чаще зову его «мой прекрасный враг», –
прерван Киннеллом, так ей и заявившем:
«Как мне и говорили, глаза у тебя:
один синий, другой – зеленый»
и вот они, в этой неразберихе, два
прекрасных поэта, застыли, заглядевшись
в прекрасную ясность глаз друг друга,
прекрасную ясность. А я допивал за нею вино.
Испил, так сказать, чашу.

* Анна Секстон (1928 – 1974) – американская поэтесса, одна из самых ярких фигур на «поэтическом небосклоне» 60-х гг. Покончила самоубийством в 1974 г.
** Голуэй Киннелл (1927–2014) – американский поэт и переводчик.

*   *   *

После твоего первого чтения стихов
Я подошел пожать тебе руку
и почувствовал крепость ответного рукопожатья.
Спасибо. Знаешь, старым деревьям
наплевать, когда зелень листвы,
по весне разрывает туго набухшие почки,
– деревья ничего не чувствуют, а вот мы
с нашим Объективным коррелятом, любовью...
От поэта поэту: нежданная боль,
когда что-то прорвется новое,
но в этом новом и отзвук уже бывшего:
вроде этих Твоих резких стихов,
этих звуковых объектов, которые сплошь – любовь, от и до,
они бьют по нервам, разрывая нутро...
Пока ты потеешь на сцене,
истекая: кровью, сукровицей, в воздухе, полном боли,
– это заметно всякому, кто знает любовь.

ГАДЮЧЬЯ ЗЕМЛЯ

Рыбьи кости приплыли к нам по волнам, от пролива, где мыс Гаттерас.
И иные знамения были залогом:
Смерть крадется за нами, скользит по воде, крадется
По суше – в роще сосновой
Струенье гадюки, блеснувшей по мху,
Будто сгусток отравы, разлившейся в воздухе.
Рожденье, не смерть – вот горчайшая из потерь.
Я-то знаю: я в тех краях оставила кожу.

ЛЮБОВЬ К ДИНОЗАВРАМ

Умирающий друг в постели
листает «Парк Юрского периода».
А мне – мне хочется закричать:
«Какого черта!
Ведь ты умираешь!
Тебе бы – читать молитвы,
Тебе...»

– Знаешь, всегда любил динозавриков, –
бормочет он, засыпая,
пальцем зажав страницу.

ПИСЬМО ОТ ПСА, ИЗ-ПОД ОСАЖДЕННОЙ ТРОИ

Дорогая Пенелопа,
Здесь вечно дует. Девять лет в палатке на берегу!
Улисс говорит, они знают, что делают.
Ну конечно же. Уже верю.
Девять лет – и чего ради?
Хотя... им девять лет – не срок...
Девять лет – почти вся собачья жизнь!
Я устал. И не спрашивай о богах:
всему есть пределы...
Хотя... Про богов ты знаешь не хуже меня.
О щенках мне известно,
жаль, что сказала не ты...
Сама понимаешь: она поделилась со мной этой вестью.
Ну, да это неважно.
Просто... Увези их с Итаки.
Когда ты прочтешь эти строки,
Меня уже не будет. Мне осталось... года четыре?
Я уйду туда, где нет людей.
Нет богов.
Разве что... кролики?

*   *   *

Я держу в ладонях
твое лицо как ты удерживаешь
сердце мое своею нежностью
как все вещи в мире держат что-то
еще и обретают в чем-то
поддержку Как море поднимает камень
со дна и к берегу выносит как деревья
держат плоды к приходу осени
как шар земной удержан тяготеньем в мирозданье
Так что-то держит нас обоих и наверх
нас поднимает где тайна на ладони держит тайну

ГЕРАКЛИТ

Прислушайся. Мне стал невыносим любой
Из способов мышления. Как маятник над бездной
Раскачивается мысль в моем сознанье. Все повторится.
Все исчезнет – чтобы вновь возникнуть.

Все эти храмы – миражи, не больше. История –
разбитая купель, и если к ней склониться, различишь
на дне ее – страх смерти. Изменчивы, как дым,
мы невесомей света – но принадлежим земле и мраку.

И я учу, отчетливо и ясно, – так учит смерть. Ученье таково:
мы – порожденье космоса. За элементом элемент,
мы – только буквы, знаки языка, часть текста,
что говорит с последней ясностью: смертельной простотой.

И человек – играющий ребенок. Божественная искра,
осколок звездной катастрофы, горит в его груди,
– гаснущий огонь вселенной, что стремится к смерти.
На перекрестке всех времен и всех путей, окружены огнями...

Над поверхностью вод проносится ветер – воплощение грез воды,
на ветру трепещет пламя – воплощение грез ветра,
из пламени рождается земля – воплощение грез пламени,
по земле бегут потоки вод – воплощение грез земли.

А пониманье – лишь осколок света, отблеск звезды погибшей.
И когда ты ищешь меру всему, что есть, – блуждаешь в миражах,
что возникают из твоих противоречий, дыханья жизни и дыханья смерти,
из ускользающей мечты... Но есть и вечность.

Вы говорите, я пою хвалу войне? О, нет.
Но мне известна горечь мира.
Звездный огонь и молнии удар способны обратить
кусок руды в сиянье стали, блеск клинка.

Деревья на ветру поют. Философ
познает песни смысл. Так боль дает побег.
Охваченная пламенем конюшня, и лошади,
привязанные в стойле: сознанье наше. Осознанье боли.

Я обозрел все: землю, ветер, воды, –
и вдаль направил взгляд, чтобы увидеть, наконец,
что этот мир, стремящийся порвать иллюзию –
не более, чем тень: и станет прахом, пеплом от костра,
покуда ждет Неведомого Бога.

(В НОВОМ ГОРОДКЕ)

всего-то надо было – лишь знак
потому-то и по сей день верю
– есть еще жизнь и надежда:

всплеск тепла
у приоткрытой двери
когда входят в дом
или выходят

(В ГОРОДЕ С ПОЛУМИЛЛИОННЫМ НАСЕЛЕНИЕМ)

встречаем друг друга на улицах
из года в год, – годы плывут над асфальтом
сколько их уже: два? или десять? шелестом вторящих ветру
проплывая в пыли или по-над талым весенним снегом

мы проходим – не мимо
а сквозь, сквозь друг друга
сквозь немоту
этой кристально ясной холодной воды

*   *   *

облака белы
псина – лает, лает
белые тропинки
псина – цветом рыжа
морда – в белых пятнах
псина себе лает
небеса синеют
облака плывут белые по небу
есть и посерее, есть – черны, как тучи
а тропинки белы

*   *   *

Божий дар
Не высветлит сердце,
– только облик твой – так истончится,
что проглядывать станет кусок плоти,
тот, который – будто в лихорадке
бьется, и нет ему покоя.
А по берегу
гуляет ветер,
ветер сильный,
что сердца смягчает,
и глаза от ветра – слезятся.

*   *   *

Когда-то ты скользила
по волне... Куда – не вспомнить...
Память волн осталась.
Брошенная лодка
на незнакомом берегу.
Час ночной покоя
для странников:
деревья замерли
и камни – в ожиданье.