На главную страницу

ИРИНА ПОЛЯКОВА-СЕВОСТЬЯНОВА

р.1959, Красноярск-45

По образованию — историк, по роду деятельности — журналист; живет в городе Сосновый Бор Ленинградской области («на болотах»), переводила сперва с испанского, ограничиваясь несколькими авторами — Антонио Мачадо, Хуаном Рамоном Хименесом, Рубеном Дарио. Позднее появились ее переводы польских, чешских, шотландских, бразильских поэтов. Зимой 2004 года стала лауреатом Второго международного конкурса сайта «Век перевода», проведенного по творчеству Болеслава Лесьмяна: в силу этого обстоятельства подборка Поляковой-Севостьяновой расширена за счет переводов с польского (из Лесьмяна и мало переводившегося у нас Яна Лехоня). Весной 2005 года очередное лауреатство принесло Поляковой-Севостьяновой право ввести в подборку нового Рубена Дарио. В последние годы отдает почти все время переводу неизвестной у нас прежде кашубской поэзии.



РУБЕН ДАРИО

(1867—1916)

ТРОПИЧЕСКИЙ ВЕЧЕР

В этот вечер грустный, мглистый
Море бархатом одето.
Небеса спешат пролиться
Скорбным светом.

Из морских глубин извергнут
Голос, жалобами полный.
Услыхав напевы ветра,
Плачут волны.

Солнце меркнет. Скрипок пенье
В белизне тумана зреет.
И рождается из пены:
— Miserere!

В глубь гармонии небесной
Песнь, звенящую тоской,
Легкий бриз несет из бездны
Морской.

Луч пророс над горизонтом —
Горн в симфонии богатой.
Голос гор ей вторит звонким
Раскатом.

Как невидим он и грозен,
Этот рык в кромешной мгле!
Ветер страх в себе приносит,
Словно лев.


РАКОВИНА

                     Посвящается Антонио Мачадо

Я раковину эту нашел в песке у моря.
Вся чудной позолотой и жемчугом сверкала.
Её Европа дивной рукой своей ласкала,
Мчась на быке небесном, с волной крутой в раздоре.

К губам её поднес я — полился звук, и вскоре
Увидел я, как эхо зарею распускалось.
А чуть приблизил к уху — о кладе в синих скалах
Поведала мне сотни таинственных историй.

Так соль я собираю из горьких вздохов ветра,
что аргонавтов бросил в далекий путь по свету,
дарил Язону звезды в его прекрасном сне.

И я волнам внимаю, их тайному биенью,
И ветру, что приносит волшебное волненье
(Та раковина сердце напоминает мне).

ПЕСНЯ НАДЕЖДЫ

Воронье в синем небе — грязно-черные стаи.
И в дыханье столетья страх чумы нарастает.
Далеко на Востоке смерть трудиться устала.

Апокалипсис грянул? Народился Антихрист?
К чудесам и знаменьям взоры все обратились.
В возвращеньи Христовом — видят неотвратимость…

Боль во чреве планеты столь глубокая зреет,
Что мечтатель, парящий высоко в эмпиреях,
Разделил с сердцем мира это горькое бремя.

От убийц идеалов горе миру осталась.
И затворником бездны человечество стало.
Грубый молох вражды и войны вырастает.

Боже мой, Иисусе! Отчего же ты медлил
Протянуть свою руку этим хищникам бедным,
Озарить свои флаги солнца отблеском бледным?

Он является рано, жизни вечную сущность
открывая безумным и безрадостным душам,
сладость утра забывшим и во мраке заблудшим.

Боже мой! Да придешь ты, да грядет твоя слава!
Да придешь в звездной дрожи, в катаклизмах кровавых!
Мир неси и любовь нам, милосердный и правый!

Чтоб, мечтателя видя, бледный конь твой примчался,
Божество в необычной песне трубной звучало.
В сердце углем остался твой огонь величавый.

ФАЗАН

Золотой фазан встречал меня секретом:
— Белый клад твой спрятан в кабинете этом,
Смех ее чудесный весь искрится светом.

На коврах — фигуры красотой блистали,
И с вином столетним ждал бокал хрустальный,
Стебли роз французских в вазах из Китая.

Дар земли французской… В час перед свиданьем,
Там, в уединеньи, в сладком ожиданьи,
Свежий аромат свой розы ей отдали.

Ужин ждал… Но стрелы грозные взмывали,
Целились амуры, с глаз платки срывали,
Масленичной ночью, ночью карнавальной!

Шелковая маска сброшена невинно,
В радостной размолвке был пролог недлинный,
Очищенье пил я в сладких этих винах.

Что за виноградник — страстные те губы!
Легким жгут укусом, поцелуем губят,
Как они безумны и как белы зубы!

Жгучих губ коснувшись, я вина отведал,
Из чудесных пальцев, что нежней рассвета,
Брал я землянику и больших креветок…

Я в костюм Пьеро был облачен той ночью.
Радовался, слыша, как она хохочет.
Отчего же горечь душу мою точит?

Карнавальной ночи огненная россыпь.
И прекрасна гостья в грустных моих грезах.
Пламенные очи, губы, словно розы…

Для нее в уютном этом кабинете
Я — любовник новый, их полно на свете.
Странник издалёка, тих и неприметен.

Доносилось эхо песен карнавальных,
С флердоранжем белым молча расставались
Тысячи невинных на ночных бульварах…

И когда вино мне песню напевало,
За окном, я видел, тучка проплывала,
Фебу скрыв волшебным черным покрывалом.

…Как-то у любимой я спросил ответа:
— Ночь полна печалей — видишь ли ты это?
Есть ли она где-то, Королева света?

Не Она ль смотрела на меня? Померкнув,
Отвечал фазан мне: Был любим безмерно
ты Луной умершей, лишь Луною верной.

ЖИЗНЬ

Я — тот, чья речь звучала не смелее
Стихов лазурных, песни оскверненной —
Но соловьем над темною аллеей
Стал жаворонок, светом дня плененный.

Как властелин, я проходил по саду,
Где лебеди и розы только снятся.
Там горлицы моим движеньям рады,
Гондолы возле берега теснятся.

Веков — их восемнадцать — ряд нетленный,
Там — современность, и чужие страны.
Там — мощь Гюго, двусмысленность Верлена,
И жажда бесконечного обмана.

Боль детства, что изведана когда-то.
И юность… Это юность? — сердце спросит.
Мне роз её чудесных ароматы
Одну лишь грусть забытую приносят.

Как жеребенок, упряжи не зная,
Бутылке и клинку я был послушен.
И юность не разбилась, озорная —
Лишь потому, что Бог великодушен.

В саду моем — ожившая скульптура.
Считалась мраморной — но как была прекрасна!
Чувствительная юная натура
Превратностям эпохи неподвластна.

Робея перед силою земною,
Закованная — много лет молчала,
Но пробудилась нежною весною
И музыкой чудесной зазвучала.

…Закат, свиданье, поцелуй невинный,
А сумерки — приносят расставанье.
«Люблю тебя». — «И я». Как вздохи длинны!
Наивность, торжество, очарованье…

И вот — свирели чистое сопрано,
И звук хрустальный вдаль летит проворно,
Вплетая в песни греческого Пана
Латыни прорастающие зерна.

И сердцем, что ветрам насквозь открыто,
Жар ощущая и тревогу мира,
Моя скульптура обрела копыта,
Украсили чело рога сатира.

И Галатеи вычурные речи,
И блеск Маркизы — сердце покорили,
В душе смягчили страсти человечьи,
Божественный огонь ей подарили.

Жар и волненье, ясность ощущений,
И сила, что не ведает обмана,
Без книг, без фарса перевоплощений
Ковали моё сердце неустанно.

И — башня из слоновой кости. Страстно
Желал тогда я замкнутости сонной!
Просторы неба я искал напрасно
Среди химер души моей бездонной.

Как губку море насыщает солью,
Что зрела в глубине, вдали от суши, —
Мир, плоть и ад заполонили болью
И горечью встревоженную душу.

Но слава Богу — в глубине сознанья,
В том лучшем уголке — добро сгустилось.
И горечь жизни, боль существованья —
Всё в пряный мед Искусства превратилось.

И мыслить о простом стал ум свободный.
Водой кастальской душу мне омыло.
А сердце за звездою путеводной
Нетронутые заросли открыло.

Гармонии священнейшие кущи!
Божественного сердца излученье!
Источник, плодородие несущий,
Достойное мне дал предназначенье!

Священный лес! О, лабиринты мира!
Пылает тело, а Душа — взлетела
Пока внизу бесчинствуют сатиры,
От неба опьянела Филомела.

Напевы нежны, и жемчужны грёзы,
И лавр растёт, цветущий и зелёный.
Вот Гипсипила — пьет нектар из розы,
А черешок — кусает фавн влюблённый.

Бог похотливый мчится вслед за смертной,
И Пан в грязи тростинку обретает.
Там Вечной жизни семена несметны,
И зеленью все сущее взрастает.

Душа туда приходит обнажённой.
Желание томит и страсть святая,
И, на терновник пав, заворожённо
Поет — и содрогаясь, и мечтая.

Жизнь, свет и правда — тройственное пламя.
В нем бесконечность пламени сокрыта.
Искусство! И рука Христа над нами —
''Ego sum lux et veritas et vita!''

Жизнь — тайна, от слепого скрыта света,
И правды чудеса необъяснимы,
Спит совершенство, тьмой густой одето, —
Но ускользает вдаль неутомимо…

Быть искренним — а значит, всемогущим.
Лишь искренность звездой меж туч искрится.
Душа стремится вдаль ручьем бегущим,
Хрустальный голос меж камней струится.

Очистить душу я хотел, не скрою
Впервые — со звездой, с ручьем тем звучным…
И с ужасом поэзии, с зарею —
С авророй, что с безумьем неразлучна

Лазурных сумерек — они лишь постоянно
Божественный экстаз душе приносят.
И флейта — дочь минора и тумана,
А лиры звук — заря на землю бросит.

Она звучит — и опустился камень.
Она от цели стрелы убирает.
Праща бессильна — камень в воду канул,
Стрелою гнева ветерок играет…

Покой и мощь добру необходимы.
Всё — внутренним огнём сгорает немо.
В борьбе со смертью — жизнь непобедима.
И караван подходит к Вифлеему.

АНТОНИО МАЧАДО

(1875—1939)

ФАНТАЗИИ АПРЕЛЬСКОЙ НОЧИ

Севилья? Гранада? О, лунные танцы!
На улицах узких — мятеж мавританский!
По темным балконам, по белым ступеням
Бегут и вращаются лица и тени…
И небо, закрытое дымкой апрельской.

Вино молодое сулит мне дорогу.
Бокал осушу — и душа моя дрогнет.
Все грёзы со дна поднимаются, что ли?
Апрель, и луна, и вино золотое
Псалмы мне поют и любовные песни.

Вот правая с левой сошлись стороною;
Но чей это призрак бредет под стеною?
Плащом прикрывается рыцарь забытый,
И меч он повесил, и шляпа пробита…
Луна проливает бокал белых грёз.

Блуждают мечты среди улочек тесных.
И тень очарованно бродит за песней,
По тем лабиринтам, то шумным, то строгим,
Пока не откроются скрытые сроки…
Бледнеет луна от таинственных слёз.

Вот домик знакомый. Привиделось, что ли?
Балкон, и жасмины, и белые шторы,
Белей сновидений луны снежно-белой…
-Синьора, час пробил. Мне ждать надоело!
(Неслышно дуэнья вошла со свечой)…

Я — призрак суровый, скажу по секрету.
Я — тень, что настойчиво ищет рассвета
В ночи, где лишь звезды роскошны без меры.
Я — бледный мираж, я — ночная химера,
Что трон у луны отбирает мечом!

Сеньора, о, как Вы наивно-прекрасны!
Звездой одинокой мне видитесь ясно
В наплывах рассветных…
Вы так молчаливы,
Признанье мое Вы отвергли пугливо,
Как голос Ваш нежный узнать бы я мог?.

Но… тень возвратилась в свои сновиденья.
За нею следит неустанно дуэнья.
-Синьора, быть может, во мраке за дверью
есть призрак в засаде. В мой меч Вы поверьте,
и лунным лучом заискрится клинок.

Манеры старинные Вам непривычны?
Лицо под плащом, комплимент лаконичный?
А может быть, Вас удивил несказанно
Опущенный меч мой, и перьев касанье?
И сам мой правитель, великий Гасул?

О чувствах моих пусть расскажут Вам страстно
Шум улочек узких, звук речи арабской…
Вы внемлете, стоя в окне мавританском.
Мне с бледной луною никак не расстаться,
И повесть об этом по свету несу.

Расскажет пусть ночь мавританского сада
где тихо звенит серебром серенада,
Где прошлое в окна высокие входит
Душистым цветеньем и эхом мелодий…
Ночными псалмами белесой луны.

Пусть волосы танцем расскажут, ласкаясь,
созвучия снов к небесам отпуская,
Безвольные лица под пристальным взглядом,
И запах духов из закрытого сада,
Где в тихом гареме чуть теплятся сны…

Я — стражник, сеньора. Псалтырь мне доверен,
Хрустальный бокал, полный белых мистерий,
И нежность напева, где мудро и просто
Слились воедино Аравии звезды
И дух старины в андалузских садах…

Но я умолкаю… Лишь лунные танцы
Мерцают, искрятся в окне мавританском
Сквозь плющ, что по стенке сползает на землю,
Где мох, разрушающий камни, не дремлет,
Вздыхая о белой луне иногда.

Ах, стать бы мне тенью весны быстротечной,
Средь белых жасминов быть призраком вечным!
Звучать в переливах мелодий чудесных.
Я — тень тех певцов, я — забытая песня,
Залог отгоревшей, но вечной любви!

В словах самых лучших сказал бы об этом…
Арабский ноктюрн исчезает с рассветом,
И песни уходят,
Псалмы — умирают,
И лишь на губах утомленных играют.
Я — бледная тень ускользнувшей любви…

…Луна умерла…Сновиденья взлетают,
в ночных лабиринтах укрылась их стая.
И двор мавританский — в ограде высокой

Восток, рассмеявшись,
открыл свое око…

*   *   *

Тем утром — апрель улыбался несмело.
Печальной луны белоснежное тело
Плескалось в волнах золотых и тонуло;
И тени прозрачной, что в небе летела
Звезда еле видимым светом коснулась.

То утро — светилось улыбкою алой,
И солнце за грустным окном расцветало.
Мне ветер принёс сквозь раскрытые ставни
Секреты, что птичьим лишь ведомы стаям,
Дыханье подснежника, свежесть фонтана.

А вечер — наполнился тихой печалью.
Апрель улыбался…
Распахнуты ставни.
Я звон колокольный вдали различаю,
Что, в запахе роз затерявшись, растаял.

Ах, звон колокольный… Забытые слёзы,
Их ветер лесной меж бутонами прячет.
Куда же исчезли вы, алые розы?
О чём это колокол жалобно плачет?

Апрель улыбался.
Я ждал с нетерпеньем:
— Где ж радость? Когда моей двери коснётся?
— Она поднималась по этим ступеням,
Но заперты двери. Прозрачною тенью
Мелькнула она — и уже не вернётся.

*   *   *

Ночью, когда усталость
Стала приютом грёз,
Тихий голос фонтана
В сердце мечту принёс.
Родник…Сквозь какие дали
Душу мою томит?
Новую жизнь он дарит;
Жажду — не утолит…

Ночью, когда усталость
Стала приютом грёз,
Горький ветер сквозь ставни
Улей мне в сердце принёс.
Неутомимым роем
Пчёлы, сто лет напролёт,
Белые соты строят,
Льют золотистый мёд.

Ночью, когда усталость
Стала приютом грёз,
Жаркое солнце встало,
Ярче рассветных роз.
Жар свой оно приносит
Чтобы не гас очаг,
Шлет и тепло, и слезы,
Вместе — свет и печаль

Ночью, когда усталость
Грёзам дарует блеск,
Бог, все дела оставив,
В душу сошёл с небес…

ВОЗМОЖНО…

В темнице бреда, в мрачном подземелье,
С захваченной химерами душой
Я жил.
Весны внезапное веселье
Заставило очнуться…
Дождь прошёл,
Весёлые листки рванулись смело
Из почек, где мечтали о тепле,
И первоцветы — алым, жёлтым, белым
Искрятся в мягкой зелени полей…

Роняет солнце золотые стрелы
По юным листьям.
А река — полна
Теплом и звуком, —
Вдаль бежит быстрее,
И тополя колышутся в волнах.

Впервые довелось на склоне лет
Весны узнать движение и свет…
—Но почему явилась ты так поздно?
— спрошу её, вдыхая тёплый воздух.
Продолжу путь, но голову склоню…
И новая мечта уносит к звёздам…

Вот так — однажды юность догоню.

ХУАН РАМОН ХИМЕНЕС

(1881—1958)

*   *   *

Душа породнилась с небом;
Мечтала, чтоб луч случайный,
Средь листьев сухих бледнея,
Пронзил неземной печалью…

Вся роща — в закате блёклом,
В туманном, как небо, платье,
Невестой скользит далёкой,
К которой спешат в объятья.

И листья в аллее дремлют, —
Бессильных ладошек стаи…
Душа, упадем на землю,
И листьями тоже станем!

И нас понесет по ветру
В закат — волна золотая…
В щемящем нездешнем свете
Плывут облаками тайны,
Что в сердце скрывались робко,
С печалями неразлучны.

Но слышишь? По мокрым тропкам
Иные спешат созвучья.

Легенды и ароматы
Сплетаются надо мною
В гирлянды;
И луч заката
Нездешней сквозит весною;
В туманное, золотое
Вливается синим — вечер;
Душа, обернись бутоном,
Цветком неземным
и вечным!

*   *   *

Какой был рассвет весенний,
Ее объятьями полный!
Жаворонок рассеял
Песни свои над полем:
«Здравствуй, рассвет весенний!»

О бабочке над кустами,
О трепете белых крыльев
Поведал бы ей…
— Мой милый!
Люблю! — мне она шептала,
Как будто розы дарила.

Окутан и околдован
Горячим касаньем губ,
Глаза целовал ей долго…
«Я даже сказать не могу,
Любимый, как ты мне дорог…»

А небо цвело забвеньем,
Даруя покой и радость …
И жаворонок развеял
Последние сны над садом,
Искрились свет и веселье
В хрустальных его руладах…

Какой был рассвет весенний!

*   *   *

Оставленную невзначай
В густой траве ночного сада —
Я флейту подобрал случайно,
Теряясь, как под женским взглядом…

Ее волшебный аромат
Растаял в это же мгновенье.
И стал сильней тысячекратно
Лишь памятью о сновиденьи…

Губами прикоснувшись к флейте,
Невестам я дарил и звездам
Разлив зари в преддверье лета,
Весенний луг в росе и розах…
Нежданно вспыхнувшую нежность,
Рожденную печалью дальней,
И свет улыбки безмятежной,
Что снова канула в страданье.
И полупризрачные трели
Струились грустью и усладой.
Как будто женщина смотрела
Мне прямо в душу тихим взглядом…

ОСЕННИЙ ДОЖДЬ

Струйки по стёклам стекают,
С крыши срываются в камни,
В ветках сирени сверкают…
В сердце, где чувство остыло,
Льются и льются уныло.

Вечер туманом измучен.
И, прорываясь сквозь тучи,
Солнце свой отблеск колючий
Каплей в окно уронило…

Льётся и льётся уныло.

Каждая капля — утрата.
Юность ушла без возврата.
Нет ни невесты, ни брата…
Голову низко склонил я.

Льётся и льётся уныло.

Вечер, и капли в ресницах.
Серого с серым граница.
Так отчего же мне снится
Утро, и краски иные?

Льётся и плачет, унылый.

ПЕСНЯ ЗИМЫ

Пели. Пели.
Где они пели — птицы, которые пели?

Ливень. Пока еще ветки
Новой листвы не надели.
А птицы все пели — но где?
Птицы, которые пели?

Нет их. Пустые клетки.
И даже исчезли дети,
Что весело их ловили, —
Птиц, которые пели.
Там, в далекой долине.
Нигде…

Не знаю, где они пели,
Птицы — пели и пели —
Птицы, которые пели…

ЦИПРИАН КАМИЛЬ НОРВИД

(1821—1883)

В АЛЬБОМ

1.
Не женщины одни в круг первый вхожи
(Вкус мандрагоры — на губах остылых).
Был Пифагор там. Данте был. Я тоже.
О горе мне! Забыть о том — не в силах.

2.
Доказывать? Теперь писать я волен
Томов двенадцать? Мыслей нет, ей-Богу!
Пора на воды. Я устал, я болен!
Об Аде — кто же говорит в дорогу?

3.
Хочу уехать. Мчаться вдаль упорно,
Смотреть вперед, чтоб под безумным взглядом
Грибы-столетья рушились покорно,
Эпохи, люди — все смешалось рядом.

4.
Быть там и тут, всегда, теперь и прежде,
Как выше (или ниже) говорилось,
Не вглядываться в прошлое, в надежде
Забыть о том, что мне в Аду открылось!

5.
— Но ты же был, ты был в Аду когда-то!
Кого ты встретил? — Что ж, отвечу. Слушай:
— Там нет людей! Там — ни врага, ни брата!
Там изучают, там вскрывают души!

6.
Пружиной чувство заменил любое
Тот механизм, однажды заведённый,
Касаньем чьим-то иль самой судьбою
На вечное движенье осуждённый.

7.
Нет цели — ни ошибочной, ни верной,
Века и дни друг друга не сменяют.
И лишь часы постукивают мерно,
Как будто гвозди в стену загоняют.

8.
Счет времени толчком случайным начат,
Отправлен в путь рукой суровой рока,
Но эти цифры ничего не значат —
Ни даты, ни события, ни срока.

9.
Здесь вечность и мгновенье — два титана —
В жестокой схватке непрерывно бьются.
Минута? Год? — решаешь беспрестанно.
Они спешат — и вечно остаются.

10.
Как будто дрожь насмешки слух тревожит,
Минуты мчатся, застывая в беге,
И каждая себя догнать не может,
Саму себя не отзвонит вовеки!

11.
А ход пружин, без цели, без начала —
Безмолвная, не сыгранная драма.
Как музыка, что где-то зазвучала —
Но хора ищет тщетно и упрямо.

12.
И спазмы, подступая раз за разом,
Как при морской болезни, тело сводят.
О нет, не скука — бешенство! И разум
Причины и исхода не находит.

13.
Да, здесь с души спадает облаченье.
Мужайся. Твоему открылись взгляду
Цена и мера в истинном значенье —
Вся суть твоя. И спрашивать не надо.

14.
Как звался ты в то время? А в иное?
Не прятался ль за честь и славу рода?
Где твои мысли? Здесь? А остальное?
Хороший тон, традиции и мода?

15.
Когда с тебя, как с ветки просмолённой,
Посыплется вдруг туча искр густая —
Сгоришь ли весь? А может, опалённый,
Ты уцелеешь, волю обретая?

16.
Золой ли станешь, чей удел неведом:
Сорвется в бездну? В буре растворится?
Иль в куче пепла, путь торя к победам,
Алмаз звездой рассветной возгорится?

17.
Доказывать? Чтоб каждый был бы волен
Поверить мне? Но мыслей нет, ей-Богу!
Пора на воды. Я устал, я болен!
Об Аде — кто же говорит в дорогу?

18.
Попутчик бы верзилой был суровым.
Искусствам чуждый, равно — сантиментам,
Как монумент, не одарил ни словом,
Да, в сущности, и был бы монументом.

19.
Пространствами лететь и временами,
Постичь два измеренья… В путь пуститься,
Чтоб небосвод раскрылся перед нами —
Вселенной распахнувшейся частица.

БОЛЕСЛАВ ЛЕСЬМЯН

(1877—1937)

МОРОЗНОЕ УТРО

Снится солнцу ангел зимним утром.
Серебристый — среди метели.
Снег сверкает синью с перламутром,
Словно духов древних постели.

Вьется след до головокруженья;
Мчатся сани, дымкою объяты.
Мимолетным ветром их движенье
По сугробам в петли выплеталось.
Половина сна в снегу осталась,
А другая — все летит куда-то.

Я — отшельник. Взволнован и бледен.
И, с окошком пристроившись рядом,
За санями бегущими следом
Устремляюсь и мыслью, и взглядом.

Заблудилась мысль в тумане где-то,
Неустанно я ищу ответа:
— Что за сани — там, в безумстве бега,
так летели бешено по снегу?

Нам с тобой бы мчаться без опаски
В этих санках, ветром оплетенных!
Закружились бы в снегах бездонных
Две из снега вызванные сказки!

Я б увидел — щиплет ветер шалый,
Губ бутон, что только развернулся.
А мороз бы жезлом прикоснулся —
Цвел кораллом бы румянец алый!

Заблудиться б… Нить следов прервалась,
Дымкою опаловой объята.
Половина сна бы оставалась,
А другая — мчалась бы куда-то.

И отшельник, словно призрак, бледен,
И взволнован бешеной ездою,
У окна бы встал, виском прижавшись,
Взгляд и думы посылая следом
За санями. Мысль, не удержавшись,
Днем взлетая в небо за звездою,
Заблудилась в белизне тумана.
Про себя б он думал неустанно:
Что за санки там, в безумстве бега,
Так промчались бешено по снегу?

ЛУННОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ

В лунный холод, к небесам,
К серебру пройти сквозь злато.
К смерти ясным чудесам,
К счастью, что замысловато.

Были смех и колдовство.
В снах хмельных толпились боги.
Сколько было их всего?
Не найдут назад дороги.

Что осталось? Вышина,
Без причины даль открылась.
Золотая тишина —
Пена лишь засеребрилась.

Встретить там тебя хотел.
Пусть твой лик в ночи блистает.
Только наших хрупких тел
На луне мне не хватает.

Нашу кровь та ночь взяла.
Льется медью — кровь земная.
Крепко наши спят тела,
Ничего о том не зная.

ЯН ЛЕХОНЬ

(1899—1956)

САРАБАНДА ДЛЯ ВАНДЫ ЛАНДОВСКОЙ

Ветер вдруг в окно ударил. Подхватил порывом смелым
Все страницы. Пусть уносит! Жажду музыки старинной!
Вижу — ты идешь по саду, мелким шагом, в платье белом.
За тобою — сарабанды, соловьи и тамбурины.

Где поставить канделябры? Где повесить гобелены?
У пастушек — роз корзины. Обойдемся без паркета!
Васильки толпой стремятся из вазонов, как из плена,
А луна пусть будет люстрой — вот и зал для менуэта.

Лучше ночи этой дивной для концерта нет момента!
Музыканты-невидимки взяли в руки инструменты,
Скрипки, флейты и гобои над ночной запели тишью,
Говорят с одной тобою — их еще никто не слышит…

Все готово. Дымкой скрытый, мир подлунный ждет чего-то.
Меж ночных теней размытых все аккорды есть и ноты.
Но не вижу силуэта — там, над книжкою, в молчаньи.
Мы одни лишь до рассвета ночи слушаем звучанье…

Слышишь — над теченьем сонным шепчется Нарцисс влюбленный,
Погоди, пока утихнет шелест листьев утомленный.
Кто промчался по поляне? Фавн скользнул с надменным смехом.
Подожди, пока уйдет он, оставаясь только эхом…

Вот акация, роняя свой цветок, засеребрилась —
То Венера, притомившись, сном серебряным забылась.
В этом облаке душистом — что ты вспомнишь, что — оставишь,
У акации, притихшей над слоновой костью клавиш?

Знаешь ты, когда проходишь лунным садом, мягким лугом —
Числа нам несешь и грезы, примиряя их друг с другом.
Всем завесам — расступаться, и оковы все спадают,
Если только эти пальцы ни на миг не опоздают.

Встал вокруг тебя Акрополь тополиной колоннадой,
И гармония Вселенной твоему открылась взгляду.
Нимфы косы распустили, в лодке с музыкой прекрасной,
Мраморное совершенство — лишь тебе одной опасно.

Как Цецилия, склонилась ты в своей глубокой вере.
О пути лазурном знаешь, к чарам злым открывшем двери.
Рушатся Каррары скалы, сотни искр летят победно,
А рука уже ласкает Галатеи локон бледный.

Сколько же противоречий эта музыка сплетает!
Вот — обыденность, а после — в вечность звуки улетают…
Вместе лавр несу и розу, тропкой, что касались боги,
Где по клавишам тихонько бродят их босые ноги.

Сном пускай глубоким станет высь, где мысль парила с блеском.
Пусть в ручей холодный канет — лишь весло разбудит плеском.
Средь камней пусть будет камнем, там, на дне заледенелом.
И воспрянет под руками, как Офелия, вся в белом.

То высокий звук, то низкий — два зерна упали в землю.
Урожай ты собираешь — расцвели цветы и внемлют.
И горит звезда все выше в чистом небе темно-синем.
Ты, счастливая, играешь в эту ночь на клавесине…

ССОРА

Холодный день осенний слабеет над садом.
И облик твой чудесный я мысленно вижу.
И боль, что так терзала, становится тише.
Пройдем же в сад скорее! Сердиться не надо.

Над озером, смотри-ка, луна выплывает.
И сад наш молчаливый, весь в бликах молочных.
Лишь слышен треск каштанов, созревших, непрочных.
Послушаем же землю, что счастье скрывает!

Акации застыли, от холода млея.
Ах! ветер пусть охватит, войдет в наши души.
Нам, о любви забывшим, во гневе заблудшим,
Пусть дарит очищенье, как этим аллеям!

ХОРАЛА БАХА СЛЫШУ ЗВУКИ…

Хорала Баха слышу звуки.
И ввысь дымы вознесены.
И всё мои роняют руки —
Любовь, и истину, и сны.

Куда б дорога ни ложилась —
Везде осенних веток хруст.
Еще ничто не совершилось.
Дары святые — возле уст.

Смотри же! Сердца куст терновый
Роняет лист сухой во тьму.
Ах! Нет земной дороги новой.
Последний Суд. И путь к нему.

ЯН КАРНОВСКИЙ

(1886—1939)

ПОЧУВСТВОВАЛОСЬ…

Ночь. На небе месяц белый,
Скрипнул снег под сапогами…
Стук — рукой закоченелой:
Отвори, Маринка!

Встала. Дрожь прошла по телу,
Закричал младенец в зыбке…
Снова стук — хозяйский, смелый:
— Отвори, Маринка!

Поглядела — двор безлюдный,
В конуре скулит собака,
Ночь темна и беспробудна.
Лишь луна, и тьма, и дрёма.

…Весть пришла после рассвета,
Что погиб при Бережанах,
Просто в небо ночью этой
Он ушел из дома.

ДЬЯВОЛЬСКИЙ СОЮЗ

Как бродяга, два годочка
Я живу с женою:
И без доли, и без воли -
С Госпожой Войною.

Скольких суженых убила -
Тут же новых тянет.
И грохочет, и хохочет,
Кровью лик румянит.

Если любится с другими -
Радуйся, несчастный.
Не до жиру — быть бы живу,
Коль обнимет страстно.

Днём и ночью ищешь метку
У себя на теле,
И трясёшься — не спасёшься
От ее постели.

Как расстаться? Ни единый
Ксендз не знает толка.
Раз попался — и остался
Ей служить надолго…