На главную страницу

АЛЕКСЕЙ РАШБА

р.1963, Ленинград

Получил, как он сам выражается, не имеющее к литературе образование. В 1997 году уехал в Германию, живет в Нюрнберге. Переводом занялся в 2003 году – пока что почти исключительно с немецкого языка. В начале 2005 года стал победителем Международного конкурса поэтов-переводчиков немецкой поэзии (переводилось стихотворение Готфрида Бенна «Остров Пасхи»), проведенного Гете-институтом и сайтом «Город переводчиков», обойдя сорок соперников.


ГОТФРИД БЕНН

(1886-1956)

ПЕСНИ

I

Когда бы нам в бульоне первобытном
остаться сгустком плазмы. Круговерть
смешала бы в одном настое сытном:
зачатье и рожденье, жизнь и смерть.

Планктоном стать, или песком бархана
во власти ветра – это благодать.
Глаз стрекозы, или крыло баклана,
так совершенны, что должны страдать.

II

Презренны все житейские итоги,
Рассчитывать на лучшее смешно.
Воистину, мы все больные боги,
а думаем, что верим в Бога, но –

Спокойна бухта. Лес – в листве шуршащей.
В тяжелых звездных гроздьях – небосвод.
Скользит пантера непроглядной чащей.
Все это – берег. Вечна жажда вод –

ОСЫПЬ

Шторм. За все шкалы
ночью заходит душа.
Ты увидишь оскалы
пробудясь и дыша.
Срыв, и куда-то канет
весь сияющий флёр.
Маршал Ниель обманет
never – o nevermorе.

Осыпь развалин
утром лежит в наготе:
ты зачем-то оставлен
в мировой пустоте –
пей её по-простому:
тени губами хлебай,
потчуй свою истому –
давай – !

Рожденье Афродиты
акрополи, Грааль
храмы, форумов плиты,
катадиоменаль
лихорадка галопа,
шторм, выше всяких шкал
гнет гиперболу тропа,
субъективный накал.

Стой, от опальных писаний
искажений в шрифтах,
волны пустых содроганий
в почерках и чертах.
спад: развеяны мифы,
смена: ждет темноты
целое: солнце и рифы,
полюсы, астры : ты

Стой, у вымени неба
вымолен тет-а-тет,
это последняя треба,
брось, уже времени нет,
стой, за шкалой угрозы
шторм лишен берегов –
видишь, падают розы,
боги, и игры богов.

ЛОБНОЕ МЕСТО

Тяжесть забвенья,
поднявшийся стон,
вне измеренья
за тоном тон,
живопись тенью
над мертвым плато,
о, завершенье,
ночи ничто.

Миров амплитуды,
эонов разбег.
Тяжесть остуды
несет человек,
лесу молчанья
полям немоты –
до окончания,
кто был ты,
Ты?

Хитрость извета,
дурная кровь,
кость Филоктета
занывшая вновь,
хохот фортуны,
хохот больной,
голубя втуне
пускающий Ной

Лобное место
мания слов,
летопись вместо
бывших веков –
на отдалении,
всё холодней,
вне измерения
Панафиней –

берег Тиррении
тирсы в плюще
храмы, курения
Вакх, Эвоэ!
львиные дроги
под крик менад
уходят боги
на алый закат.

НИКА

Плеснула Ника жертву из потира:
вино и кровь – не это ли цена
ее побед, когда в разгаре пира,
вставая молча, жертвовать должна?

А там, куда глядит поверх лекифа,
оставив меч ненужный и колчан,
ей виден ли зачин другого мифа,
со стрелами святой – Себастиан?

Титаны в битве дрогнули, и скоро
обрушились на Кроноса мечи;
когда минуют Аполлон и Кора –
кто примет жертву, кто там ждет в ночи?

СОВОКУПНОСТЬ

В угаре частью, частью со слезами
от видимостей – нескольких, причем,
в те годы сердце билось, и часами
там бились бури – чьи-то бури – в чем?

В компании, и без сопровожденья,
обычно под покровом, в глубине
тебя несли и старили теченья,
внутрь продвигая то, что было вне.

Черств одному, другому – мягче глины,
тот знал порядок, этот – беспредел,
им всем была открыта часть картины,
когда ты совокупностью владел.

Еще преобладала безмятежность,
в большие цели верилось, пока
тебя не придавила неизбежность
окаменелым взглядом свысока,

здесь не было обманчивых сияний,
чтоб обознаться в сполохах зарниц:
кровавый череп, голый, обезьяний,
с одной слезой на кончиках ресниц.

ДАВАЙ

Давай, брат, потолкуем,
кто не молчит, тот жив,
пока мы жар смакуем,
поленьев подложив,

покамест речь врачует,
слова – паллиатив;
кто видит, слышит, чует,
кто не молчит, тот жив.

Грустней твоей округи
в пустыне Гоби нет –
ни ласковой подруги,
ни встречи тет-а-тет,

но зная нашу лодку,
и близящийся риф –
не дай задраить глотку,
кто не молчит, тот жив.

ТОЛЬКО ДВЕ ВЕЩИ

Устав, наконец, от созданья
бесчисленных мифологем,
ничто не избегнет страданья
под вечным вопросом: зачем?

И спрашивая без зазренья,
возьмешь много позже в толк,
что есть лишь одно: терпенье
– от смысла, от веры, от рвенья –
судьбою навязанный: долг!

Проходят под гибельным знаком
розы, снега, моря,
есть две только вещи: вакуум
и меченный атом – Я

К ЮНОШАМ

«Как если б ничего и не случилось» –
– но ничего и нет!
причем тут я? – подумай, сделай милость,
велел ли я тебе: родись на свет?

«Он пишет беспредметно и беззубо,
ни Планка, ни войны, ни USA,
все то, что важно нам, ему – Гекуба!»
– такие раздаются голоса.

Давно сюда принесены шандалы,
мир прояснять пытаются огни,
пытаются – но близкое и дали
по-прежнему в тени!

Теперь о долге – долг? – не дай мне боже
являть собою вытоптанный корт,
где что-то выясняется, чем позже,
тем мне милее на лужайке спорт.

Alons enfants, зря с вашею бедою
так носитесь, мир создан не вчера,
здесь и до вас вода была водою –
Гип-гип-ура!

НУ, А ТЫ – ?

Мимолетный – дай глазам сомкнуться,
все одно, проиграно пари,
вечером в пивной не шелохнутся,
хоть ты, с места не сходя, умри.

Вдруг, сидит мертвец за стойкой бара,
адвокат, с красавицей вдовой,
год назад скончавшись от удара,
снова пьет, здоровый и живой.

Вот ведь и цветы уже стояли,
кем-то принесенные с полей,
сорок лет назад, пока увяли,
знает бог, в какой из летних дней.

Все живет, в чем старая основа
проявляет новые черты,
все проходит, чтоб начаться снова –
Ну, а ты – ?

ПОЕЗДКИ

Цюрих представьте, к примеру,
город обычный вполне.
Можно ли чистую веру
черпать в его глубине?

Или же бредя Гаваной,
ждешь, что один ее вид
белой и розовой манной
жажду твою утолит?

Станция, площадь, аллея,
пляжи, руины, мосты –
даже потокам Бродвея
общей не скрыть пустоты.

Ну, и зачем ты плутаешь?
Путаешь только себя.
Стой – ты еще испытаешь
явь безграничного Я.

ВАШИ ЭТЮДЫ

Ваши этюды,
арпеджио, хорал
копируют причуды
подержанных лекал.

Свою имеет ноту
простой вороний грай –
был глуп, имел работу:
ну, чем тебе не рай.

Сакрального вокала
красив речитатив,
однако у шакала
есть тоже свой мотив.

Ах, призрачны литавры,
и караул во фрунт,
невидимые лавры
там, где под тоном грунт.

* * *

Исчезло Я, в разрывах стратосферы,
жертва ионов –: облученный штамм –
поля, частицы –: вечности химеры
застыли в сером камне Нотр-Дам.

Уходят дни – ни вечера, ни утра,
стоят года – ни палый лист, ни снег
того не скроют, что бессрочна сутра,
а мир – побег.

Где путь твой, где конец пути, где мера
исчерпанности, полноты –
играет тьма кристаллом Агасфера –
в его решетках протекаешь ты.

Агаты звезд, как колотые раны,
джунгли смертей, как почва бытия,
народы, судьбы, битвы, Каталауны
заглатывает бездна с острия.

Заброшен мир. Сквозная человечность
пространство-время вяжущая в жгут,
есть функция, с пределом бесконечность –
а мифы лгут.

Откуда и куда? Ни ночь, ни утро, –
За здравие? За упокой?
Спросить ответ у веры было б мудро, –
Но у какой?

О, если все мыслители о Боге
помыслят, и склонятся к одному,
и пастыри, и паства, все в итоге
причастием с себя омоют тьму,

вино стечет, как кровь из общей раны –
и стол один – преломит хлеб семья,
о, этот вкус, о, этот час осанны,
когда найдешь потерянное Я.

АВГУСТ

Нет одиночества полней,
чем в августе - вид урожая,
пожаром красок угрожая,
не трогает души твоей.

Светлы озера под луной,
поля чисты, пусты аллеи,
но где победы, где трофеи
царств, предначертанных тобой?

Броженье плоти, винный дух,
здесь, где оправданы рожденья
успехом самоутвержденья, -
ты выбрал пораженье - Дух.

ГЕРМАН ГЕССЕ

(1877-1962)

ЗАПАХ ОСЕНИ

Снова нас покинул праздник лета
Где-то в поздних грозах уничтожен,
От дождей, и от скупого света
Запах леса горек и тревожен.

Безвременник канет безвозвратно,
Снят боровика тугой огузок,
Дол, еще вчера невероятно
Светлый и широкий, станет узок.

Станет узок этот мир, прогнозы
Горечь и тревогу означают,
Мы уже готовы встретить грозы,
Те, что жизни летний сон кончают!

МАКС ГЕРРМАНН-НАЙССЕ

(1886-1941)

ИСТУКАНЫ

Ледяные фигуры, в бородах патриархов,
на ветру прорастают иголками тьмы,
очутившись среди расцветающих парков,
как отставшая свита зимы.
Так беспомощны эти покатые плечи
так готовы обрушиться в зелень травы,
молодые побеги паденьем калеча,
от беспочвенной злобы,… увы.

Обивая с каштанов нежнейшие свечки,
над невинностью почек глумясь,
они чувствуют власть –
эти сверхчеловечки,
когда топчут цветение в грязь.

Но посреди разгула и разбоя
в них, вдруг, растает стержень бытия,
и к нам придет дыхание покоя
после минуты черной забытья.

ГЕРТРУДА КОЛЬМАР

(1898-1943)

ТРАГЕДИЯ

Ступает тигр своей дневной тропою.
В скольких верстах?
Тропа, петляя, выйдет к водопою
В чужих местах.

Железо прутьев: мир, что был снаружи
Перенесен,
Среди нужды и зимней стужи
Он только сон.

Скользнет домой: давно родного края
Забыта речь.
Теснит и мучит клетка, продолжая
Его стеречь.

Слепая боль всегда одна и та же
В нем говорит,
Он золотой свечей в полосках сажи
Дотла однажды догорит.

УСТАЛОСТЬ

Усталость так на мне лежит теперь
Как золотой и мягкий крупный зверь.

Под нами разрастается клубок.
Зверь смотрит тихо. Взгляд его глубок.

Мне тяжесть так сжимает больно грудь,
Что невозможно воздуха глотнуть.

И воткнут коготь, как веретено.
Сочится мак. Все мраком сплетено.

Не видно ничего – вращение и бег
Кругов павлиньих на изнанке век.

Лицо теряется. В нем каменеет яд.
Внутрь осторожно мой повернут взгляд.

Он разрастается, становится плотней
Чернеет пасть: он пропадает в ней.

Он камень, замурованный в стене.
Он сам в себе. Лишь изредка извне

Усталость мягко поскребется в дверь,
Как мелкий, нежно-серебристый зверь.

МОРСКОЙ ДУХ

Глазная роговица
Свет отразит, отбросит мрак;
Ее не ранит птица
Пером, звеневшим на ветрах.
Не оком карамболи
Изогнут роговой покров:
Зрачок, привыкший к соли,
Следит за танцами китов.

Мой глаз открыт навеки,
И раз ему заказан сон,
Того не скроют веки,
Во что не хочет верить он.
В моей гортани сухо,
Когда молю спасти от мук,
Стучит в чужое ухо
Ударов сердца мерный звук.

Сдержав в груди рыданья,
Я, как заботливая мать,
Берусь из состраданья,
Баркас разбитый пеленать,
Царевич пьет со стоном,
Желто-зеленый хлад волос:
Ничто увядшим лоном
Не зачалось, не родилось.

Между седых утесов
Грохочет волнами прибой,
И крики альбатросов,
Петлей на лоб ложатся мой,
Прибой как вечность гложет,
Исчезнуть в пене, пену смыть:
Тот умереть не может,
Кому в веках бесплодным быть.

КОРОЛЬ РЫБ (к К.Й.)

Что мне в старых именах?
Клочья, порванные криком.
Лишь один бежит в волнах
В моем смятенье диком.
С ним качается беда,
И подобно стону:
Уплывай король – туда,
Брось свою корону!

Но ржавым якорем прожгла
Вязкий грунт корона.
Шевелит лещами мгла,
Как листами крона.
Щука хищно залегла
У промоин донных.
Бродит колюшки игла
В складках потаенных.

Ну, король, а ну вперед
В салочки как дети!
Я неводом покрою грот,
Неводом без сети.
Я хочу тебя поймать,
Как лоха форели;
Будешь с жабами дремать
На песчаной мели.

Королевством станет плес
В златоносном иле.
Намывает рябь волос
Ракушек к могиле.
В глубине, где никого,
Где только треск породы,
Я оставлю тебя, лишь тебя одного,
Над тобою, сомкнув мои воды.

КИТ

К. Й. посвящается

Ты. Тебя я хотела когтями
Снять с небес и упрятать в быту;
День разбился, распался частями,
Расплескав всю свою доброту.
Креп и тоска,
Эта рука,
Мне на глаза опустила фату.

Ты. Ты пасущий стада океана
Перьевые, пушные на вид
Превратившиеся в великана,
Что в лазурной утробе лежит.
Надолбы льда,
Тихо вода
Вниз из серебряных складок бежит.

Та, что ласкала тебя как нирвана,
Та, что тебя обещала беречь,
Вызвала пляшущий смерч урагана,
В темных пространствах клокочущий меч.
Из пены цветы,
Цвет пустоты:
Душу на вечную муку обречь.

Был ли спокоен и тих как лагуна?
Был ли дыханьем таинственных вод?
Неумолимая жила гарпуна
Тянет сквозь муки тебя на извод!
Где-то в волнах,
В тех временах,
Бродит пустой перевернутый плот.

ОКОНЧАНИЕ ЧУВСТВ

Я умру, но имя чуть продлится
Облетит воздушные пути.
Я хочу напоследок явиться
Где-нибудь, селений позади.
Так легко пройдут воспоминанья,
Как вода уходит сквозь песок,
Как теряют силу заклинанья
И далекий поезда свисток.

Я умру, заглохнут сердца стуки,
Сгинет все, что держит и ведет,
Вот, безвольно падавшие руки,
Чуждый кто-то вдоль меня кладет.
И смыкается не страшней,
Чем за день до восхода моей звезды,
Светлый свод из тенистых камней,
Серый саван, скрывающий следы.

Я умру, - это отдых целебный,
Лечь, лицом в себя поворотясь,
И закрыться, как фонарь волшебный,
Что упрятан на ночь от дитя,
Но по-прежнему видеть ответ,
Сквозь уже дрожащий визир,
Я была: мерцающий свет
Пробуждения в другой мир.

ЛЮДОВИК XVI, 1775

Правитель новый в Реймсе сел на трон.
Звон колокольный. Заключенных стон.

В Париж въезжают чередой карет.
Лицей властям желает долгих лет.

Хор юношей поет; один из них
Прочтет монарху посвященный стих,

Стипендиат, судьба ему дала
Хлеб и ученье с царского стола,

С упрямыми очами, бледным лбом.
Величество устали; взгляд кругом

Бесцельно бродит; выждав до конца,
Бросает похвалу стихам юнца.

Подачку кинул, и носком туфли
Ее послал застывшему вдали.

Учителя уже снуют вокруг,
Спешат хвалу изъять из юных рук.

Вспорхнуло имя, чтобы снова в пасть
Забвения на завтра же упасть:

«... такой-то из Арраса.» Вдруг король
Рукою безотчетно – к горлу, боль –

Нет. Это – сказки. И давай опять
В пол-уха слушать, невпопад кивать:

Надменной благоглупостью смешон.
Был королем. Провидцем не был он.

ГЮНТЕР АЙХ

(1907-1972)

* * *

В дождях помрачилось,
листвою желтея.
Все то, что случилось
надумал себе я.

Короткие ночи,
стихи до рассвета,
горячие ласки
потоками лета.

Волшебные сказки
голодным забыты, -
о ком мы грустили,
пока были сыты?

Друзья и подруги
под толщей земной -
когда же вы, ливни,
вернетесь за мной?

ОТ СЧАСТЬЯ

От счастья
остается парочка попугаев,
телефонная будка.
Тема будет продолжена тем,
кто имеет на это право
и подходящую монетку.
Меня оставляет память,
я забываю собственное имя.
Седина в оперении попугаев
описанию не поддается.

КРИСТИНА ЛАВАНТ

(1915-1973)

* * *

Звезды сдвинулись фатально
за восточный дом Луны,
обнажились валуны,
лес заржавлен, но кристально
чист подол долин.
Уходящий клин
черных птиц по голубому
дерзко чертит окоему
иероглиф свой.
И над головой
ветры, ропща, тянут бредни;
много злее, чем намедни
ключ в траве звенит.
Между тем душа - все тише,
и покорность воле свыше
в тернии клонит.

* * *

Под звездою сиротливой
этот твой приют заброшен,
дым печной по ветру скошен,
и разорвано оливой
жерло родника.
Тоньше тростника,
год за годом, голодая,
я не ем от каравая,
что из пламени достала,
разделить с тобой мечтала,
лишь с тобой одним!
Стал мой хлеб, сравним
с валуном заплесневелым,
залежалым, угорелым,
среди бела дня
сотрясает он избушку:
- Ну же, режь, ломай горбушку!
Пригуби меня!

* * *

Высокий покровитель,
свихнувшихся с ума,
перед тобой нема,
но губы, избавитель,
обидой налиты.
А не затем ли ты
мне растревожил грудь,
чтоб ловко ускользнуть
с ужимкой бесподобной?
Видал, как костью лобной,
затылком и виском,
как будто молотком,
под ангельское пенье,
в стене долбят проход?
Ты слышал, доброхот,
про образов кипенье -
под крышкой черепной?
Зачем же ты, родной,
среди чужих кочуя,
глумишься надо мной?
Предательской луной
глядишь, как здесь лежу я,
в комок напряжена,
разъята, сожжена.

ИНГЕБОРГ БАХМАН

(1926-1973)

ОТСРОЧЕННОЕ ВРЕМЯ

Наступают тяжелые дни.
Время для обжалования
истекает на горизонте.
Скоро тебе обувь свою шнуровать
и борзых из гона назад окликать.
Потому что рыбьи потроха
высужены на ветру.
Тускло догорает лучина.
Твой взгляд прокладывает путь в тумане:
время для обжалования
истекает на горизонте.

Там тонет в песке любимая,
он поднимается до ее волос,
он попадает ей в слова,
он приказывает ей молчать,
он находит ее смертной
и желает расстаться
после каждых объятий.

Не оглядывайся по сторонам.
Шнуруй свою обувь.
Окликай из гона борзых.
Выбрасывай рыб в море.
Туши лучину.

Это наступают тяжелые дни.

ИГРА СДЕЛАНА

Любимый брат, когда мы построим наш плот,
и в поднебесную отправимся страну?
Любимый брат, нас груз перевернет
вот-вот пойдем ко дну.

Любимый брат, мы чертим на листе
страну, которой нет в помине.
Будь осторожен, вон на той черте
взлетишь на мине.

Любимый брат, я желаю у черных осин
быть привязанной и кричать.
Ты прискачешь, наверно, из смертных долин,
чтобы меня выручать.

Проснешься в кибитке, проснешься в шатре как эмир,
повсюду песок под ногами,
как молоды мы, и как стар этот мир
не измерят годами.

Не дай себя хитрым воронам павлиньим пером обмануть,
всегда в простаках и простушках
нужда, где в обертках отсутствует суть
и пенится видимость в кружках.

Только тот победит, кто для сказочно-ветреных фей
помнит слово, которое снегом порхает.
Я скажу: на одной из садовых аллей,
влажный след от него просыхает.

Гудят наши ноги от многих и многих дорог,
но, прыгая легче терпеть,
пока царь с ключами от царства в устах нас на высокий порог
подхватит, и мы станем петь:

Такое прекрасное время – проклюнувшихся семян!
Если падали, станем крылаты.
На саване бедных по дальнему краю цветы вышивает тимьян,
печатью сургучной к письму мои губы прижаты.

Мы спать идем, возлюбленный, окончена игра.
На цыпочках. Ночные рубахи раздувает.
А папа с мамой говорят, что призраков пора
с последним нашим вздохом наступает.

СТРАНА ТУМАНОВ

Зимою моя любимая –
среди зверей лесных.
Знает лисица одна,
что утром я должен домой,
и смеется.
Из продрогшего облака мне
за шиворот падает снег.

Зимою моя любимая –
дерево среди деревьев и одиноких
сзывает ворон неудачниц
в роскошную крону свою. Она знает,
что ветер, как только забрезжит,
ее, покрытое блесками изморози,
вечернее платье сорвет
и меня прогонит домой.

Зимою моя любимая –
среди рыб и нема.
Вся во власти вод, которые заставляют
полоски ее плавников изнутри трепетать,
стою я на берегу и гляжу,
пока ледовые не прогонят меня торосы,
как ныряет она и виляет.

И снова, охотничьим криком птицы
застигнут, той самой, что крылья свои
надо мной распластала, падаю я
в открытом поле: она ощипывает
цыпленка и бросает мне белую
берцовую кость. Я хватаю подачку,
я иду прочь – горький пораженец.

Ненадежна моя любимая,
я знаю, она летает иногда
на высоких каблучках в город
она целуется в баре через соломинку
взасос со стаканом,
и ей приходят слова обо всем.
Однако, я не понимаю этого языка.

Я видел туманную страну.
Я видел туманное сердце.

ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ

Действительность в глаза не бросит соли,
для сна и смерти, пасхи и поста
ты в ней укоренен, подвержен боли,
действительность – могильная плита.

Действительность застиранной природы –
линялый лист ложится в перегной,
за годом год, и так все эти годы,
они – ничто, без смены временной.

Действительности заскорузлый гребень,
расчесывает землю на пробор,
плоды труда сгребает, жатвой бренной
питает, и питается тобой.

Действительность останется сокрыта,
уже на кон поставлена судьба,
ты обыграл себя, та карта бита,
что выпала, и выдала тебя.

Плеснет луна отравленного пива.
Так выпей же. Ночь горечи полна.
Вскипает пух в подкрылке голубином,
не будет ветвь в ковчег принесена.

Был брошен в мир, забит в колодках тесных,
действительность застенка познавал.
Проснись, и ты увидишь – неизвестный,
проход в стене уже замуровал.

ДУРС ГРЮНБАЙН

(р. 1962)

"SI ME AMAS"

Ваших предметов любимых взгляд не тревожит нимало
На витрине: чернильница, драгоценная брошь, терракоты,
Женщине с острова Кос серебряное зеркало принадлежало.
В бронзовой чаше луковицы лоснились от позолоты.

Ствол колонны, задолго обтроган кенедом был женоподобным,
До того как смотритель устроился дремлющий тут,
Ваза, шепот интимный замкнула пространством утробным:
"Стыкнемся, сладкий!" - "Заголись, уже слюнки текут!"

Вы - товар мелочной, и земля не хранила мощей,
А поглотила бесследно тела, обнимавшие вас,
Лишь гравировка укажет на гордых хозяев вещей,
На незнакомцев, чей временем слизан анфас.

"Si me amas" - с любовью к себе, некто на кубок нанёс.
Руки жены, или мужа - спорят графологи жарко,
Будучи баловнями судьбы, вы заигрывались всерьёз.
Прочь уходит душа. Остается, из камня, распорная арка.

ДАГЕРРОТИПИЯ - БОДЛЕР

В Париж не свернет эта улица больше ни разу,
Где мутные окна мансард на взгляд отвечают хлопком,
Там проходит Бодлер в зеленом парике, он преследует фразу,
Возбудитель болезни, в газетке, пришпиленый ржавым крюком.

Ничего не осталось ему, одни долговые расписки,
Между церковью и живодёрней, талант закопав,
Он скучающим денди пытался подъехать к актриске,
Когда увидал колченогого лебедя у сточных канав.

Перекрасился город с тех пор применясь к объективу,
В фотографическом свете деревьям каркасов не скрыть.
Если каждую ночь душит мавр белокожую диву,
Тень Оперы блекнет, уставшая призраком быть.

ТРАНСПОЛОНЕЗ

1

У горизонта ползет пассажирский состав на восток.
Вдоль заболоченной поймы, окраиной, апоселением.
Между шахматами и смоваром бродят тени через проход, покой -
это слово-подранок в стае русских ворон над брошенным селением.

У края леса ряды и шеренги берез ждут расстрела.
Нарядные виселицы водокачек забыли про смерть паровоза.
Местные семьи остались в кладбищенских реестрах тех пунктов,
Которые заново стали населенными, во исполнение метемпсихоза.

2

Очаг недоверия. Здесь армии вбили клинья в чужую землю, сошлись
Жернова, перемалывающие столбы на пограничном рубеже.
И от вида гусенично-стальных чудовищ плакали кони. Еще слышался
В грохоте Вагнера Шопен, а в спасители предлагался уже -

Чайковский. Маршем захлебнулся станционный громкоговоритель,
Как тогда на пропагандистских парадах. Этот треск разудалый
Становится доверителным фоном, как для спящего в мягком вагоне
Перестук колес. Но сквозь сон ему слышится снова и снова - вандалы.

3

Из-под рельсов грохочущих сапогами, шипящие шпарят во тьму.
В служебном свете вагон, как блиндаж. Здесь склонились к картам.
Соткавшись из дымных клубов, в духоте победительно повис
План наступления, никогда никаким не снившийся Бонапартам.

"3-ка заходит, 5-ка стоит. Фланги вытанцовывают балет."
"Обходишь с юга, и пусть попробует рыпнуться, крестовый."
"Подкинь огонька, артилерия!","Слушай сюда, коридор закрыт."
"Товарищ маршал, дивизии к увертюре Лебединого озера готовы."

Одним - восточный фронт, другим - вояж с войсками на запад,
Народ или пространство - вздор, если собственной заднице погано.
Летом для устрашения полуголая банда Барбароссы, зимой
Настигнуты стужей и воем "катюши" - сталинского органа.

4

Проходя сквозь состав, он пережил свое черное чудо,
Был над буфером в тамбуре заперт - многокилометровый провал.
За ним дверь захлопнуло, перед ним заклинило - клетка.
Блитцкриг грохочет в ушах, лоб - арктический холод сковал.

Видел зажмурившись, как разрывы гранат расцветают и в поле
Вгрызаются танковые колонны, как гусеницы в зеленую мякоть листа.
Крики "ура" не различимые в адском хоре и скрежет платформы
Усиленный содроганиями от ужаса когда-то потрясшего эти места.

Дымовые трубы, видные через растрескавшуюся комору,
Снова мучают воздух памятью о чаде и адской гари,
Поднимавшейся от колосников. Разве может помочь баласт
На страшнейшем из бывших от эпохи хвощей пожаре.

До судорог в мышцах таких, что поют в унисон металл, кость,
Провода от Москвы, двигающие локомотив силой электрического тока.
Здесь запертого мучает клаустрофобия, страх не освободиться никогда
, Угроза: "стоял, стоит и стоять будет" - Рим восточного блока.

5

Зловещи и те, что лоснятся в оврагах снаружи, черные шкуры кротов,
Как униформа аккуратных исполнителей, которыми был опекаем
Порядок на бойне. Рядом с руиной и грудою пепла, предостерегающий
От бешенства щит. Тут напугала округу собака, болезненным лаем.

Ни единый дух не кружит больше, над зарытыми тщательно ямами, откуда
Цейсовским объективом выхвачен сюжет о недочеловеке бородатом,
Бегущем к пункту сбора, в любительской съемке. Все оседает в бурьян,
Без отголоска в пространствах, равнодушных к местам злодеяний и датам.

Любимец суглинков умолк, Неизвестный солдат, в наступающей ночи,
Не выдадут кости на пашне, после стольких дождей, из какого был стана.
За спиною железнодорожной таможни, добычей военных архивов,
Привидится на мгновение образ, возможно, улана.

Но и это виденье проходит. Смертельно усталый, в соседнем отсеке,
Младенец кричит, ничего не оставляя, кроме оглушенного сейчас,
В котором ни колыбельной нет, ни утешенья, над сальной обивкой
Счет небесных барашков для сна, чтобы прочь от реальности спас.

6

Идет с опозданьем экспресс, зачарован Большою Медведицей, долго
В бормотаниях насыпей каждое слово второе как "Ницше" звучало...
Не отсюда ли происходит скольжение в хаос, обмелевший на западе?
Скрип пробуждает от грез на границе, и это есть нового мира начало.

Длятся пути. В большие пространства ведет более широкая колея.
Ровно как отступили за пажити пашни, и покосы со скирдами сена.
Землища. Глыбы мускулов играют под покровами трав. Стада мамонтов
Поднимаются изгнанные из ледникового периода - морена.

Зубры, табуны лошадей Пржевальского, без узды и поводьев.
Косматая флора. Сквозь дремучую чащу проходит сохатый.
Между могучими стволами деревьев громоздятся оленьи рога,
Или это замшелые сучья сплелись как бобровые хаты.

Гонимым дававший убежище, этот лес западней становился
Для гонителей - пальцем деланых фрицев, потерявшихся в нем чужаков.
Только реки, нейтральные как всегда, держали надежно понтоны
Для перевода их, громких проклятий, романтиков, мотострелков.

7

Затем становится протяженно и плоско. Понятия пропадают,
Бывшие в силе от Йены до Кёнигсберга, многоарочные, акведуки.
От выпитой водки осыпается трансцендентность, в заключительном
Свете, встаешь шатаясь, садишься еще в состоянии от скуки

Прочитывать заглавия. Взгляды плывут. Неподвижные группы созвездий,
Образуют караул ревностных чекистов государственной трезвости.
Здесь внизу ничего не избегнет их ледяной юрисдикции. Что-то
всегда в паспортах истекает, и нас считают пропавшими без вести.

Малые астральные гнезда, звездопад быть может, бьёт прямой наводкой
В каждого, у кого остаются желания в резерве, от жизни в строю.
Но разве не кончились стрельбы огнем из вчерашних холодных орудий?
Бутылка, уже через час почти пустая , нетвердо стоит на переднем краю.

Никто не откроет окна. Только ветер, сквозит как в щелястой палатке,
Бродит по лицам спящих, не заботясь о том, затянулись ли тропы
Дедовских одиссей. Больше нет суеверий, пожарищ: огни семафоров,
Рефлексами в линзах очков - железнодорожные путы Европы.

Быть может снова сентябрь. Бодрящий денек мировой войны наступает
На здешние беззащитные ландшафты в пепельно-сером усталом
Свете, их тошнит от дымных печей, живодерен, вымерших городов.
Однако, сибирские фантазии, как известно, кончаются за Уралом.