Дополнительные материалы

Публикация на сайте gif.ru
Публикация в журнале "Уральская новь"
Публикация на сайте "Драгоманъ Петровъ"
Стихи Хорхе Борхеса

ИГРА В КАРТЫ

Сорок карт замещают собою жизнь.
Нарисованные на картоне талисманы
заставляют нас позабыть о делах,
и весёлое изобретение
заполняет украденное время
цветущими шалостями
домашней мифологии.
Жизнь замерла за краями стола.
А между краями раскинулась
страна удивительных приключений,
рискованных ставок и взяток:
здесь правит туз пик,
всемогущий, как дон Хуан Мануэль,
и червонная семёрка позвякивает надеждой.
Одичавшая медлительность
с трудом подбирает слова,
и поскольку перемены игры
совершаются снова и снова,
игроки в этот вечер воспроизводят
другую игру каких-то давних времён,
и на мгновение воскресают
поколения дедов и прадедов,
некогда завещавших Буэнос-Айресу
эти стихи и эти проделки.

ОКРЕСТНОСТИ

Внутренние дворики с их древней достоверностью,
внутренние дворики, накрепко вросшие
в землю и в небо.
Зарешёченные окна,
из которых улица
выглядит обыденной, как светильник.
Вместительные спальни,
в которых светится тихое пламя красного дерева
и поблёскивающее зеркало
похоже на тенистую заводь.
Тёмные перекрёстки,
вонзающие четвёрку бесконечных расстояний
в тишину предместий.
Я назвал те места,
в которых щедро рассыпана нежность,
и где я пребываю один – и наедине с собой.

МАЛОМУ ПОЭТУ ГРЕЧЕСКОЙ АНТОЛОГИИ

Где она, память тех дней,
когда ты ходил по земле, которые соединяли
счастье и боль и были твоей вселенной?
Они затерялись в потоке
нескончаемых лет; ты стал словом в указателе.
Боги даровали другим безграничную славу,
надписи на монетах, монументы и точность историков;
о тебе, далёкий друг, нам известно лишь то,
что ты слушал соловья однажды вечером.
Среди асфоделей, во мраке, твоя безутешная тень
будет думать о том, что боги оказались скупцами.
Но минувшие дни образуют заурядную сеть нищеты,
и разве не лучший удел – оказаться золой,
из которой вылеплено забвение?
Боги распростёрли над другими
неумолимый свет славы, пронзающий недра
и замечающий каждую трещину,
славы, которая беспощадно подтачивает красоту розы;
с тобой они были более милосердными, брат.
В экстазе этого вечера, который не обернётся ночью,
ты слышишь голос соловья Феокрита.

К МОНЕТЕ

Холодной ненастной ночью мы отплыли из Монтевидео.
Когда берега Серро скрылись из виду,
я бросил с верхней палубы
монету, которая сверкнула и ушла в мутные воды,
словно искорка света, поглощённая мраком и временем.
И тут я подумал, что совершил нечто бесповоротное,
включив в историю планеты
судьбы двух параллельных, почти бесконечных существ:
мою, сотканную из тревоги, любви и превратностей жизни,
и судьбу этого металлического кружочка,
который воды могут унести в мягкую бездну
или в далёкие моря, до сих пор терзающие
останки саксонцев и финикийцев.
Каждому мгновению моего сна и моего бодрствования
соответствует такой же миг жизни слепой монеты.
Порой я испытывал угрызения совести
или завидовал тебе,
как и мы, пребывающей во времени и его лабиринте,
и не подозревающей об этом.

АЛЬГАМБРА

Приятен голос воды,
пробивающейся среди чёрных песков,
приятно прикосновение вогнутой ладони
к округлому мрамору колонны,
приятны изящные лабиринты воды
среди лимонных деревьев,
приятна музыка зехеля,
приятна любовь и приятна молитва,
обращённая к единственному Богу,
приятен жасмин.
Бесполезен ятаган
против множества длинных копий,
бесполезно быть лучшим.
Приятно ощутить (о печальный король!)
что твои наслаждения преходящи,
что ты окажешься никчёмным ключом,
что крест неверных перечеркнёт луну,
что этот вечер будет последним.

ТО, ЧТО НАМ ПРИНАДЛЕЖИТ

Мы любим то, о чём никогда не узнаем; то, что потеряно.
Кварталы, которые раньше были окраинами.
Древности, которым уже не под силу разочаровать нас,
потому что они стали блестящими мифами.
Шесть томов Шопенгауэра,
которые останутся недочитанными.
По памяти, не открывая её, – вторую часть Дон Кихота.
Восток, несомненно не существующий для афганца,
перса и турка.
Наших предков, с которыми мы не смогли бы проговорить
и четверти часа.
Изменчивые образы памяти,
созданной из забвения.
Языки, которые мы едва понимаем.
Латинский или саксонский стих, повторяемый по привычке.
Друзей, не способных предать нас,
потому что их уже нет в живых.
Безграничное имя Шекспира.
Женщину, которая была рядом с нами, а теперь так далеко.
Шахматы и алгебру, которых я не знаю.

БУЭНОС-АЙРЕС

Я родился в другом городе, который также назывался Буэнос-Айресом.
Я помню стук железной решётки на входе.
Я помню жасмины и резервуар для воды, вызывающие ностальгию.
Я помню розовую эмблему, которая прежде была пунцово-красной.
Я помню солнцепёк и сиесту.
Я помню две рапиры, скрещенные на пустыре.
Я помню газовые фонари и человека с шестом.
Я помню славное время и людей, приходивших без предупреждения.
Я помню трость со шпагой.
Я помню то, что видел сам, и то, что мне рассказали родители.
Я помню Маседонио в углу кондитерской на площади Онсе.
Я помню повозки с землёй в пыли площади Онсе.
Я помню магазин одежды на улице Тукуман.
(В двух шагах от него умер Эстанислао дель Кампо.)
Я помню третий внутренний дворик, почти недоступный,
служивший когда-то двориком для рабов.
Я храню память о пистолетном выстреле Алема в закрытом экипаже.
В таком Буэнос-Айресе, который мне достался, я был бы чужим.
Я знаю, что единственный рай, который не запретен
для человека – это потерянный рай.
Кто-то почти такой же, как я, кто-то, не прочитавший эту страницу,
оплачет цементные башни и разрушенный обелиск.

ПЛОЩАЛЬ СЕН-МАРТИН

                     Маседонио Фернандесу

В поисках вечера
я напрасно бродил по улицам.
Арки порталов уже утонули во мраке.
Тонкой полировкой красного дерева
вечер застоялся на площади,
спокойный и зрелый,
благодетельный и изящный, как светильник,
ясный, будто лицо,
тяжёлый, как жест безутешного человека.
Всё затихает,
когда деревья (жакаранды, акации)
ниспосылают нам отпущенье грехов
и милосердные линии
смягчают строгость невозможного памятника,
а переплетение ветвей наполняется
славой равноудалённых лучей
голубеющего небосвода и багряной земли.
Как славно уходит вечер,
особенно если наблюдать за ним с тихой скамейки!
А где-то внизу
калитка мечтает о далёких просторах,
и глубокая умиротворённая площадь
приоткрывается, словно мертвец, словно сон.
Пустая комната Красное дерево
длит и длит свою вечеринку
среди нерешительных шпалер.
Дагерротипы
лгут обманчивой близостью лет,
задержавшихся в зеркале,
а посмотришь вблизи – они тут же
мутнеют, как ненужные даты
призрачных годовщин.
Столько лет к нам взывали
их тоскующие голоса,
и теперь они чуть различимы
на заре туманного детства.
Свет наступившего дня
проникает в оконные стёкла
вместе с уличным гамом и суетой
и вытесняет в тёмный угол
слабый голос былого.

ДЕКАРТ

Я – единственный человек на земле; но возможно,
что нет ни земли, ни человека.
Возможно, что бог меня обманывает.
Возможно, что бог приговорил меня ко времени,
этой продолжительной иллюзии.
Мне приснилась луна и приснились мои глаза, воспринимающие луну.
Мне приснился Карфаген и легионы, разрушившие Карфаген.
Мне приснился Вергилий.
Мне приснился холм Голгофы и кресты Рима.
Мне приснилась геометрия.
Мне приснились точка, линия, плоскость и объём.
Мне приснились жёлтый, синий и красный цвета.
Мне приснилось моё болезненное детство.
Мне приснились карты и королевства, и некий поединок на заре.
Мне приснилась необъяснимая боль.
Мне приснилась моя шпага.
Мне приснилась Елизавета Богемская.
Мне приснились сомнение и достоверность.
Мне приснился вчерашний день.
Быть может, его и не было; быть может, я и вовсе не родился.
Возможно, что этот сон мне тоже только приснился.
Я ощущаю малую толику страха и холода.
Над Дунаем распростёрлась ночь.
Мне и дальше будут сниться Декарт и вера его отцов.

* * *

Несут золотые стрелы
погибель лету. И воздух
прозрачной болью наполнен,
и кровь напоена ядом.
Всё – свет, и цветы, и крылья, –
уже готово к отлёту.
И сердце уходит в море.
О, сколько печали рядом!
Холодная дрожь и слёзы.
– Куда вы идёте? – Где вы? –
У всякого всякий спросит.
Ответ никому не ведом...

УТРО В САДУ

Спящий младенец!
А в это время птицы поют,
качаются ветки
и улыбается огромное солнце.
В тени золотой
– столетие или мгновенье? –
спящий младенец
– вне всякой идеи
о мгновенном и вечном! –
А в это время птицы поют,
качаются ветки
и улыбается огромное солнце.

КНОСС

MATRIS MEMORIAE SACRUM

И вдруг она выходит мне навстречу
с раскрытым веером из Кносского дворца,
и я очередной стакан воды
ей подаю, и снова умирает
она, и вновь мне прах её вручают.
И Эванса причуда превратилась
в импровизированный санаторий,
где раздаются скорбные рыданья
всех тех, кто не увидит новый день,
в подобие закрытого некрополя
для бессердечных воинов микенских.
И вдруг в своих руках я вижу взгляд
её (иль той, что матерью была мне прежде),
и прорывая строгую блокаду,
я проникаю в порт. И вот я здесь.
И скорбный прах из урны высыпаю
в безбрежную лазурь минойских фресок,
в неисчерпаемую моря синеву.

НАТЮРМОРТ

Девять вечера. Кухня лежит в полумраке.
Я сижу за столом – огромным,
точно пустыня,
перед всяческой снедью – на которую
и не знаю, как посмотреть,
а когда я спрошу её, что она мне ответит?
Апельсины, сорванные не ко времени,
мандарины без империи,
свекла зелёного траура,
салат зелёной тоски,
сельдерей – обезглавленный,
и укроп – никакой, никакой, никакой.
(Обетованные блюда
бесприютного царства.)
Вечер задержался на кухне,
звуки моря сюда не долетают.
Множится одиночество апельсинов:
но о чём я спрошу эту роскошь?
Здесь, на этой трёхногой банкетке,
в окружении сиротскими мандаринами,
легиона бананов без единого пятнышка,
леса петрушки – дремучего,
как амазонская сельва.
Немая, лишённая запаха снедь:
гляжу на тебя и вижу одно – торговые караваны,
дремоту проводников,
спешку рефрижераторов
и решётку сточных канав, пересёкшую город.