ЯНА ТОКАРЕВА

1

Насекомыш милый, не знаю,
почему тебя мухой называли,
сегодня почти стемнело,
и я читал Второго Исаию,
когда ты снова предстала мне,
только была без очков,
не могла меня видеть,
да и я не мог без сверканья стёкол
распознать тебя в этой дымке.

2

Без очков, без чутких усиков,
бедный насекомыш, без крыльев
(ты только в мечтах была крылатой),
потрепанный ветхий завет, не вполне
достоверный, темень ночная,
молния, гром, и потом –
гроза – не гроза... Разве что так поспешно
ушла ты, ничего
не сказав? Хотя, конечно,
глупо думать, что губы у тебя были.

3

Мне в Париже, в Сент-Джеймс [2], придётся просить
одноместный номер. (Они не любят
когда клиенты порознь). И всё то же –
в псевдо-Византии венецианской [3] твоей гостиницы,
чтобы сразу после отыскать
каморку телефонисток,
всегдашних твоих подружек; и вновь отбыть,
кончился завод,
желанье вернуть тебя,
хоть единый жест, хоть привычку.

4

Мы выучили мотив, чтобы после смерти
друг друга по этой примете скорей найти нам.
Его я пытаюсь насвистывать, в надежде,
что все уже, сами не зная того, мертвы мы.

5

Я так и не понял, я ли был твой
верный пёс, заболевший чумкой,
ты ли была для меня такой.
А для прочих ты была близорукой букашкой,
затерянной в стрёкоте
высшего света. В святой простоте
сиим хитрецам невдомёк, что все они лишь
игрушкой в руках твоих были,
что и в темноте они были видны тебе без прикрас
с твоим безошибочным чутьём,
радаром летучей мыши

6

Ты и не думала оставить после себя след
в прозе или в стихах, тем и пленяла –
оттого-то потом мне стало тошно от себя самого,
оттого и страх, что после всего ты
отшвырнёшь меня к неотерикам [4].
в квохчущее болото.

7

Жалость к себе, бесконечная боль и тоска
того, кто влюблён в свою бедную землю, надеясь и нет
на иной... (кто дерзнёт сказать "мир иной"?).
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
"Странная жалость..." (Азучена [5], акт второй).

8

Речь твоя, затруднённая, опрометчивая –
всё, что осталось (и это почту за благо).
Но и она теперь иначе расцвечена.
Я приучусь различать твой голос, расслышу, замечу его
в тиканье телетайпа,
в том, как колышется дым от моих сигар
из Бриссаго [6].

9

Ты могла видеть только с помощью слуха.
Расходы на телефон сильно сократились.

10

"Она молилась?" – "Да, молилась Святому Aнтонию [7]
об обнаружении потерянных зонтиков и прочих вещей
из гардероба Святого Гермеса" [8].
"Только об этом?" – "Ещё об усопших родных
и обо мне."
"Достаточно", – сказал священник.

11

Память о плаче твоём (а моём – вдвойне)
не затмит ни одной твоей смешинки,
как бы предвозвещая твой собственный
Страшный Суд, что, к несчастью, так и не свершился.

12

Весна подступает шагом крота.
Больше не слышать, как ты говоришь об отраве
антибиотиков, о железяке в бедре [9],
о благах фортуны, коими ты, благодаря имяреку,
не слишком согрета.

Весна приближается с жирными туманами,
долгими днями, невыносимыми часами.
Больше не слышать, как ты борешься с клокотанием
времени, призраков, неразрешимых проблем
этого Лета.

13

Твой брат умер молодым, ты была
встрёпанной девчушкой, что, замерев,
глядит на меня с овального портрета.
Он писал музыку, какой никто не слушал, эти ноты
не изданы, зарыты теперь в каком-нибудь сундуке
или пошли в макулатуру. Может быть, кто-то сочиняет
их заново, не отдавая себе отчёта в том, что это уже написано.
Я любил его, хоть и не был с ним знаком.
Кроме тебя о нём никто не помнил.
Я не предпринял поисков: теперь это бесполезно.
После тебя я остался последним,
для кого он существовал. Но знаешь,
тень же можно любить, мы же сами тени.

14

Говорят, что моя
Поэзия – ничья, без принадлежности
Но раз была твоей, то значит – чья-то,
Твоя; ведь ты уже сущность, а не внешность..
Говорят, что поэзия в своём размахе
Всё на свете опережает,
Не признают, что молния
Может отстать от черепахи.
Только ты знала, что движение
Не отличается от застоя [10],
Что пустое есть полное, что спокойное,
Ясное небо – самый распространённый вид тучи.
Так я лучше понимаю твой долгий путь
Через гипсовую и марлевую тюрьму [11].
Но не дает покоя
Знание, что, один или вдвоём, мы составляем целое с тобою.

1

Смерть тебя не касалась.
Вот и твои собаки умерли, и
врач сумасшедших по прозвищу дяденька-псих,
и мать твоя, и ее коронное блюдо
из риса с лягушками, гордость миланской кухни,
и даже отец твой, чья карточка на стене
с утра до вечера осведомляется обо мне.
И все-таки смерть тебя не касалась.

Похороны касались только меня.
Я забивался в такси, ото всех сторонясь
во избежание слез и тревог. Да, в сущности, даже
и жизнь была для тебя не таким уж важным
делом, все эти ярмарки алчности и тщеславия,
что уж там говорить о вселенских язвах,
от которых люди становятся волками.

Tabula rasa, так ничего бы и не осталось,
если бы не одна мне непонятная точка.
Эта точка тебя касалась.

3

Мы давно уж оплакали этот рожок для обуви,
проржавевшую жестянку, которую
всюду таскали с собой. Глаза б мои не глядели:
эта мерзость – среди лепнины и позолоты.
Видимо, я забыл его в "Даниэли",
вовремя не убрал в чемодан или в мешок.
Хедия, горничная, конечно, выбросила рожок
в Каналаццо. Да и неужели б я смог
написать им, чтоб поискали этот огрызок жести?
Престиж (это наш-то) нужно было спасать,
и Хедия с честью вышла из положения.

4

Я за руку с тобой спустился мильоном лестничных пролетов,
теперь тебя нет, пустота на каждой ступеньке.
И все же наш долгий путь оказался кратким.
И мой пока не кончается. Больше со мной не приключаются
чудесные совпадения; пересадки и бронь
не застают врасплох; мне не бывает стыдно,
как тем, кто думает, что реально лишь то, что видно.

Мильоны лестниц прошли мы, за руки взявшись,
и вовсе не потому, что четырем глазам виднее.
С тобой я спускался, поскольку знал, что нам двоим
одним только, затуманенным, и можно верить зрачкам –
твоим.

Итальянский садик

Больная старая черепашка
ходит с трудом, килевая качка –
у нее отрублена задняя лапка.

Зеленый покров пришел в движенье –
она, невидимая, ковыляет
сквозь строй трилистников
к себе в укрытие.

Как долго? Толком сказать не могут
ни садовник, ни хозяин –
полвека или больше того.

А может, бедолага идет
от самого генерала Пеллу [12]...
безвозрастное существо.

Все разрывы единовремeнны.

1 Заглавие цикла многозначно. Традиционно его истолковывают как жанровое обозначение, но рамки жанра при этом оказываются чрезвычайно расплывчатыми: у Марциала "Xenia" названа книга эпиграмм – дарственных надписей, сопровождающих съестные гостинцы. В новое время Гёте и Шиллер называли ксениями свои сатирические эпиграммы, однако с ксениями Марциала их роднит только размер, элегический дистих. Позднее "Xenia" возникают у Эзры Паунда, он обозначает этим словом серию довольно разношёрстных миниатюр. Здесь ни о каком элегическом дистихе речь уже не идёт. Однако жанровое определение – только одна из функций заглавия. Латинское "xenium" может означать 'приношение, подарок, гостинец'. Кто-то из язвительных итальянских критиков интерпретирует "Ксении" как попытку задобрить покойную жену, с которой при жизни отношения складывались отнюдь не безоблачно. Одновременно активизируется исходный греческий смысл корня 'приятие, гостеприимство', в сочетании с тематикой цикла получающий жутковатую (само-) ироническую подсветку (см. стихотворения 1, 2). Вероятно, обыгрывается также и биологический термин: "Ксении – семена или плоды, отличающиеся от других семян или плодов того же растения по окраске, форме, величине или другим признакам" (БСЭ) – ср. в стихотворении 8: "но и она теперь иначе расцвечена" – о речи жены (в оригинале "ma e mutato l'accento, altro il colore", то есть оттенок значения "мутация" слышен более отчётливо). Именно цикл "Хеnia" обозначил резкие изменения в поэтике Монтале: неожиданный для читателя поворот к "дневниковой" лирике ("Дневник 71 и 72 гг." – название следующего после "Сатуры" сборника).