Дополнительные материалы

Страница на сайте Стихи.ру
Переводы из Кавафиса (1)
Переводы из Кавафиса (2)

СОНЕТ I. ЛЮБОВЬ НА ПРЕСТОЛЕ

Из образов душе милы лишь эти:
Губ Правды дрожь; Надежда, свет в глазах;
И Слава, раскаляющая прах
Прошедшего, чтоб сжечь Забвенья сети;
И Юность, проходящая в столетьи,
Неся прекрасный волос на плечах
Рубашечки, надетой второпях;
И Жизнь, венок плетущая для Смерти.

Любви престол заметен им едва ли:
Разлук и встреч багровый небосклон
Мечты их никогда не проникали.
Но дух Любви – Надеждой предречён,
Постигнут Правдой, движет Славой он,
Светла с ним Юность, Жизнь чужда печали.

СОНЕТ II. РОЖДЕНИЕ ВО БРАКЕ

Как день в ночи распустится, бывало,
И на дитя впервые взглянет мать,
Она улыбки не смогла сдержать,
Под сердцем ощутив любви начало.
Зачата Жизнью, мучаясь немало
От голода и жажды, средь теней
Любовь спала, но эхо пенья к ней
Вошло и цепь рожденья разорвало.

Теперь, обняв крылами наши лица,
Любовь поёт, склоняется к земле,
Нам стелет ложе тёплыми руками,
Чтоб нашим душам в свой черёд родиться
Её детьми, но в этой смертной мгле
Огонь её волос пребудет с нами.

СОНЕТ III. ЗАВЕТ ЛЮБВИ

Приходит час Любви, и ты со стоном
Мне в сердце входишь, в сердце же твоём –
Завет её, охваченный огнём.
Ты расцветаешь в каждом вздохе томном,
Как ладан пред её священным троном.
Ни слова не сказав, ты ей во всём
Послушна, и мы жизнь одну ведём,
Ты шепчешь: "Я – твоя, так суждено нам!"

О, эта милость выше всех наград
И лучший гимн Любви – ведь ты, бездонный
Покинув мир, на берег сходишь сонный
Той заводи, где плачут все подряд,
И мне несёшь спасенье, и твой взгляд
К душе твоей ведёт мой дух пленённый!

СОНЕТ IV. ЗРЕНИЕ ВЛЮБЛЕННОГО

Черты твои вполне ли постижимы,
Когда мои глаза на свет дневной
Любуются, молясь тебе одной,
Как образу своей высокой схимы ?
Когда приходит ночь (совсем одни мы)
И, полно говорящей тишиной,
Лицо твоё мерцает предо мной
И мысли наших душ неразличимы ?

Любимая, когда на свете этом
Не быть тебе ни бледным силуэтом,
Ни отраженьем глаз в ручье лесном,
То как тогда по склону жизни нашей
Надежда зашуршит листвой опавшей
И Смерть заплещет радужным крылом?

СОНЕТ V. НАДЕЖДА СЕРДЦА

Каким из слов, ключом иных дорог,
Любви глубины я открою смело,
Пока теченье Песни обмелело,
Как море, что Израиль превозмог ?
Любимая, хоть мой и беден слог,
Богатой мысли предан он всецело:
Навек слились твои душа и тело,
А также ты и я, любовь и Бог.

Да. Бог, Любовь – и ты. Услышу ли,
Как сердце пробуждает нежным стуком
Во всех сердцах все образы земли –
Зацветшее, как холм в кольце упругом
Зари, как час весны, пронзённый духом
Тех вёсен, что давно уже прошли.

СОНЕТ Va. БРАЧНЫЙ СОН

Их поцелуй прервался, боль сладка.
Дождь перестал, и в сумраке слышны
Слабеющие трели тишины,
Утолена сердечная тоска.
Тела расстались, словно два цветка,
Повисшие по обе стороны
Надломленного стебля: всё нежны,
Просили губы губ издалека.

Их увлекал поток поспешных снов
К забвенью, только ночь уже прошла,
И души их всплывали под покров
Зари бесцветной влажного крыла.
Он бросил тайны грёз, лесов, ручьёв
Для большей тайны: с ним она была.

СОНЕТ VI. ПОЦЕЛУЙ

Старенье, близость гибельной земли,
Нашествие превратности лихой
Растлят ли плоть мне, скаредной рукой
Души наряд венчальный схватят ли?
Любимой губы звучно расцвели
В моих губах: гармонией такой
Орфей венчанный встретил дорогой
Незрелый облик, спеющий вдали.

Я, как ребёнок, ею был вскормлён,
Как муж, сжимал ей груди, и потом,
Как дух, вливался в дух её ручьём,
Я богом был, когда наш громкий стон
Взбивал нам кровь, слияньем окрылён
Огня с огнём, желанья с божеством.

СОНЕТ VII. СДАЧА НА МИЛОСТЬ ПОБЕЖДЕННОЙ

Теням Любви, бредущим в нашем сне
По ниве, где любовь цветёт, чудесна,
Любимая открыта, и как бездна
Взывает к бездне, слышно только мне.
Мечты о счастье с ней наедине
Сбылись. Но и Любви печаль известна,
Когда Судьба срезает на жнивье сна
Наш час, годами зревший в тишине.

Мне шею облекла кольцом тугим
Её рука – сгорает мук страница!
Поток волос на грудь мою струится,
Владевшую лишь локоном одним,
И сердцу, трепетавшему пред ним,
Сдаётся сердце властно, как царица.

ПОРТИК ХРАМА

Сестра моя, стряхнём же прах земной
С ног наших, осквернять камней не станем
Надписанных, послужим послушаньем
Святым, спокойно спящим за стеной.
В приделах, полных верою одной,
Где трудится художник с покаяньем,
А скульптор занят бронзою и камнем,
Их шёпот слышен смолкшею волной.

Колоколов незначащий мотив.
Дрожат, резные двери испещрив,
Тяжёлые полуденные блики.
Войдём, и нам откроется с тобой
Молчанье, мгла с неслышною мольбой
И ангелов увенчанные лики.

ПТИЦА ДОЖДЯ

Подзывая дождь в глухой ночи,
ты летние засушливые утра
напомнишь мне, и тонкие ручьи,
затменье глаз, и трепет пробужденья,
скольжение задумчивой руки
по волосам, и беглый шорох теней,
и сонных птиц мгновенное крещендо.

Я знала их, твоих сестёр и предков,
поющих из тутовника, когда –
созрело утро – время перекура –
моторы спят – лишь дальние буруны
пульсировали, к дюнам прижимаясь,
и – ты запела, плеском каждой ноты
взывая к опустевшим небесам.

Гора, на землю локтем оперевшись,
внимала, не решаясь возразить:
столетья на своём семейном древе
ты прерываешь тихий шёпот ночи
всё тем же криком – но скажи мне: эта
твоя отрада – в формуле вопроса,
а, может, в ожидании ответа ?

ИММИГРАНТ

Ты всё уже перед своим приездом знал:
как в чуждом небе прорастут мечты твои
и как увянут, как умрут перед тобой –
как ты вернёшься к необъятности прилива,
пропитанного светом, к мангровым деревьям,
держащимся за воздух, к медленно ползущим
волнам, к побитой хижине с белеющими
брёвнами, похожей на разломанный баркас,
к стенанью чаек, визгу попугайчиков.

СЕНТЯБРЬ 1903 ГОДА

Хоть над ошибками своими посмеюсь,
чтоб не страдать от этой пустоты.

Я был к тебе так близко столько раз,
зачем я всё молчал, зачем размяк?
Зачем не разомкнул застывших губ?
Запричитала жизнь в моей груди,
мои желанья в траур облеклись.

К тебе так близко был я столько раз,
к твоим глазам и чувственным губам,
к возлюбленного тела волшебству.
К тебе так близко был я, столько раз.

ДЕКАБРЬ 1903 ГОДА

Я о любви не смею говорить,
о волосах твоих, губах, глазах –
я лишь храню в душе твоё лицо,
храню твой голос в памяти моей,
дни сентября цветут в моих мечтах,
ваяют, красят фразы и слова,
любую тему и любую мысль.

НА ЛЕСТНИЦЕ

По лестнице постыдной я спускался,
ты дверь открыл входную: в тот же миг
я незнакомое лицо твоё заметил, ты – меня.
Глаза я опустил, чтоб ты не видел их,
а ты прошёл поспешно, отвернув лицо,
и проскользнул в постыдный дом, где наслажденье
не сможешь ты познать, как я не смог.

Твоё желанье утолил бы я,
моё желанье – по глазам твоим я видел,
усталым, скрытным – ты бы утолил.
Мы поняли всю жажду наших тел,
всё знанье нашей крови, нашей кожи.

Но спрятались мы оба, смущены.

В ТЕАТРЕ

Мне надоело сцену созерцать,
и поднял я глаза на ложи.
В одной из лож я увидал тебя,
со странной красотой твоей, порочной юностью.
И тут же мне на ум пришло всё то,
что мне в обед наговорили про тебя,
и возбудились мысль моя и тело.
Я всё смотрел как зачарованный
на красоту твою усталую, на юность утомлённую,
на твой костюм подчёркнуто изящный,
мечтал я о тебе и представлял тебя
таким, как мне в обед наговорили.

ИТАКА

Когда домой поедешь, на Итаку,
себе ты пожелай дороги долгой
и полной приключений, полной знаний.
Не бойся лестригонов и циклопов,
и Посейдона гневного не бойся,
ты их в пути не встретишь никогда,
пусть только мысль парит и вдохновенье
изысканное греет дух и тело.
Ты знай: ни лестригонов, ни циклопов,
ни Посейдона дикого не встретишь,
коль сам в душе не будешь их нести,
коль на тебя душа их не натравит.

Себе ты пожелай дороги долгой.
Пускай настанет много летних зорь,
когда с такою радостью и счастьем
войдёшь ты в гавань, где ты раньше не был,
задержишься у финикийских лавок,
приобретёшь прекрасные товары:
янтарь, кораллы, жемчуг и эбен,
и всяческих дразнящих благовоний,
побольше благовоний сладострастных;
ступай в египетские города,
учись, учись у тех, кто много знает.

Всегда в уме держи свою Итаку.
Туда добраться – это цель твоя.
Однако, торопить себя не нужно.
Пусть лучше истечёт немало лет
и стариком прибудешь ты на остров,
богатым всем, что приобрёл в пути,
щедрот не ожидая от Итаки.

Дала тебе Итака путь прекрасный.
Ты без неё в дорогу бы не вышел.
Но у неё нет больше ничего.

Ты бедною Итакой не обманут.
Такой мудрец, с таким глубоким знаньем,
понять ты сможешь, чтo Итаки значат.

ПРИХОДИ

Почаще приходи, бери меня,
возлюбленное чувство, приходи, бери меня –
когда и тело обретает память,
и старые желанья греют кровь,
когда всё помнят губы, помнит кожа,
и руки снова расточают нежность.

Ты ночью приходи, бери меня,
когда всё помнят губы, помнит кожа…

ТЫ БУДЕШЬ ВОТ КАКИМ

На этом грязном фото, продаваемом тайком
на улице (чтоб не заметил полицейский),
на этой омерзительной открытке,
как оказалось здесь лицо твоё
волшебное? Как ты попал сюда?

Кто знает жизнь твою, разнузданную, блядскую,
всё то дерьмо, с которым сжился ты,
когда решил позировать фотографу?
Наверно, ты в душе такой был скот…
Но хоть всё это так, и даже хуже – для меня
твоё лицо останется волшебным,
а тело – даром эллинической любви,
ты будешь вот каким в поэзии моей.

СКЛОНИЛСЯ И ВОЗЛЕГ НА ЛОЖА ИХ

Когда вошёл я в наслажденья дом,
я не остался в зале, где играют
в любовь размеренно, как подобает.

Я в комнаты сокрытые прошёл,
склонился и возлёг на ложа их.

Я в комнаты сокрытые прошёл,
их помянуть считается за стыд.
Но стыд не для меня – иначе ведь
что за поэт я, что за мастер слова?
Мне лучше воздержанье. Это ближе,
поэзии моей гораздо ближе,
чем в общей зале праздновать любовь.

ЗА ПОРТОМ

Молоденький, лет двадцать восемь, на теносском судне
он прибыл в этот порт сирийский,
назвавшись Эмисом – учиться парфюмерии.
Однако, заболел в дороге. И едва
сошёл на берег – умер. Похороны, скромные до жути,
здесь и прошли. За час-другой перед кончиной
шептал он что-то про “мой дом” и “пожилых родителей”.
Но ни родителей его не знают здесь,
ни родины – мир эллинский огромен.
Да так оно и лучше. Потому что,
пока лежит он мёртвый здесь, за портом,
пусть думают родители, что жив он.

ОКНО ТАБАЧНОЙ ЛАВКИ

У освещённого окна табачной лавки
они стояли, смешаны с толпой.
Но вот глаза их встретились случайно
и выдали преступное желанье
их плоти – неуверенно, стыдливо.
Затем неверные шаги по тротуару –
и вдруг улыбка, головы кивок.

А уж потом закрытая коляска…
и чувственное приближенье тела к телу,
переплетенье рук, слиянье губ.

ПОЛЧАСА

Тобой не обладал я и не буду обладать,
наверно, никогда. Немного слов, сближенье,
как в баре том, позавчера – и больше ничего.
Жаль, нечего сказать. Но, как Искусства люди,
мы создаём подчас усилием ума
короткое, но всё же наслажденье
для нас почти физическое.
Позавчера, в том баре – мне весьма помог
мой сострадательный алкоголизм –
я прожил полчаса эротики чистейшей.
Мне кажется, ты понял это
и задержался для меня подольше.
Мне было это так необходимо, ведь
при всей моей фантазии, с магическим напитком,
мне нужно было видеть эти губы
и рядом с этим телом находиться.

ДОМ С УЧАСТКОМ

Хотел бы я иметь в деревне дом
с весьма большим участком –
не для цветов, деревьев или зелени
(конечно, и для них – они прекрасны),
но для животных. Да, хочу животных!
Семь кошек – минимум: двух чёрных, словно ночь,
двух белых, словно снег. Так, для контраста.
И попугая важного – его я научу
ораторствовать страстно, убеждённо.
Собак, я думаю, довольно будет трёх.
Потом двух лошадей (а лучше – пони)
и трёх, нет, четырёх великолепных,
очаровательных, изысканных ослов,
чтоб утопали в лени и блаженстве.

СВЕТ ПОЛДНЯ

Да, эту комнату я знаю хорошо.
Теперь её и смежную снимают
торговые конторы. Стал весь дом
норой торговцев, брокеров, компаний.

Ах, как знакома комната мне эта...

Здесь, рядом с дверью, был большой диван,
и прямо перед ним – ковёр турецкий,
а там – две вазы жёлтые на полке.
Направо, нет, наискосок – трюмо.
Посередине – стол, где он работал,
и три больших плетёных стула.
А у окна была кровать,
где мы любили столько раз.

Они ведь где-то есть, все эти вещи милые.

А у окна была кровать –
залитая наполовину светом полдня.

…Таким вот днём, часа в четыре, мы расстались
всего лишь на неделю… Только
неделя эта длится до сих пор.

ЧТОБЫ ОСТАТЬСЯ

Наверно, был час ночи
или полвторого.

В углу той забегаловки,
за перегородкой деревянной.
Нас не считая, было пусто в лавке.
Чуть тлела керосиновая лампа.
Служитель бдительно храпел у двери.

Никто нас не заметил бы. К тому же
настолько перевозбудились мы,
что стала нам чужда предосторожность.

Полуразделись мы – одежд так мало,
ведь был Июль божественный в разгаре.

Пронзительное наслажденье плоти
среди одежд полуоткрытых,
стремительное обнаженье плоти – беглый образ,
пронзивший двадцать шесть минувших лет,
чтобы в моей поэзии остаться.

НА КОРАБЛЕ

Конечно, сходство поймано
портретом этим карандашным.

Набросанным небрежно, прямо тут, на палубе,
в один волшебный полдень.
Вокруг нас – Ионическое море.

Да, сходство есть. Но был он более прекрасным.
До горечи чувствительным,
и этим всё лицо его светилось.
Он кажется мне более прекрасным
теперь, когда душа зовёт его из Прошлого.

Из Прошлого. Всё это было так давно –
и тот набросок, и корабль, и полдень.

ИХ НАЧАЛО

Преступное их наслажденье
получено. Они с кровати встали,
поспешно одеваются, молчат.
Уходят порознь, выскользнув из дома:
по улице ступают нервным шагом,
как будто что-то в облике их может
всё рассказать о ложе их недавнем.

Но жизнь художника – вот победитель:
ведь завтра, послезавтра, через годы
взойдут стихи, здесь было их начало.

В СТАРИННОЙ КНИГЕ

В старинной книге – думаю, столетней –
среди страниц забытую,
нашёл я акварель, без подписи.
Художник был довольно даровитым.
Названье – “Представление Любви”.

Наверно, лучше было бы назвать –
“…Любви всех остро чувствующих”.

Ведь следовало ясно из рисунка
(художника идея несложна),
что тем, кто любит чистенько,
не выходя из рамочек дозволенных,
подросток этот не был предназначен,
изображённый с карими, глубокими глазами,
с лицом изысканной и редкой красоты,
очаровательной до извращенья,
с губами идеальными, дарящими
такое наслаждение возлюбленному телу,
с фигурой, созданной для ласк постельных,
бесстыжих, как мораль зовёт их ныне.

ПРИШЕЛ ОН ПОЧИТАТЬ…

Пришёл он почитать. Окрыты книги
две или три – историки, поэты.
Но почитал лишь десять он минут
и бросил. Растянувшись на диване,
забылся. Весь принадлежит он книгам –
но года двадцать три ему, он прелесть.
Сегодня после полдня страсть прошла
по идеальной плоти, по губам.
По этой плоти, воплощенью красоты,
прошла волна густого возбужденья,
все глупые приличья презирая…

ДВОЕ ЮНОШЕЙ , 23-24 ГОДА

Он с пол-одиннадцатого был в кафе
и ждал, что друг его вот-вот придёт.
Пробило полночь – он всё ждал.
Настало полвторого: опустело
кафе почти совсем.
Газеты он устал читать
не думая. От трёх несчастных шиллингов
остался лишь один: пока он ждал,
потратил остальные он на кофе и коньяк.
Он выкурил все сигареты.
Он был измучен ожиданием. К тому же,
пробыв так долго в полном одиночестве,
не мог он больше противостоять
докучным мыслям о своей развратной жизни.

Но показался друг его – и тотчас
усталость, скуку, мысли как рукой сняло.

Друг сообщил ему неслыханную новость:
он шестьдесят лир в карты выиграл.

Прекрасные их лица, юность их изящная,
любовь их чувственная, взаимная –
всё это освежилось, оживилось и взбодрилось
на шестьдесят лир, выигранных в карты.

И, полны счастьем, силой, чувством, красотой,
они пошли – но не домой, к их родственникам честным
(которым было наплевать на них),
а в дом, известный им, весьма особый –
придя в тот дом разврата, заплатив
за комнату и дорогие вина, они вновь запили.

Когда же дорогие вина кончились,
уже часу в четвёртом,
они любви блаженно предались.

ДНИ 1901 ГОДА

То было в нём особенным,
что, при всей разнузданности
и сексуальном опыте,
при всём обычном сочетании
поступков с возрастом,
мгновения бывали – конечно,
очень редко – когда казался он
почти нетронутым, неплотским.

Его смазливость, в двадцать девять лет
изношенная наслажденьем,
мгновения бывали – представала
какой-то детской – так любви неловко
подросток чистым телом предаётся.

ЗЕРКАЛО ПРИ ВХОДЕ

При входе в особняк богатый
стояло зеркало, громадное, старинное,
лет восемьдесят как приобретённое.

Один красивый парень, подмастерье у портного
(а по воскресным дням атлет-любитель),
пришёл со свёртком. Передал его
кому-то в доме, тот пошёл вовнутрь,
чтоб вынести расписку. Подмастерье
один остался, ожидая.
Приблизился он к зеркалу, взглянул в него,
поправил галстук. Пять минут спустя
расписку принесли ему. Он взял её и вышел.

Но зеркало старинное, всего перевидавшее
за годы своего существованья,
наверно, тысячи вещей и лиц,
то зеркало в блаженстве утопало,
гордилось тем, что отразить смогло
на несколько минут всё совершенство красоты.

СПРОСИЛ О КАЧЕСТВЕ

Он вышел из конторы, где работал кем-то
довольно незначительным, за мизерную плату
(лир восемь в месяц, вместе с премиальными),
убийственное завершив корпенье,
до вечера, согнувшись, просидев:
он вышел где-то в семь часов и медленно
по улице поплёлся. Интересный,
красивый парень: по нему заметно было,
что он достиг расцвета чувственности.
Он в прошлый месяц двадцать девять лет отметил.

Слонялся он по улице, по жалким тротуарам,
ведущим к дому, где снимал он что-то.

С витриной поравнявшись магазинчика,
где продают поддельные вещички,
так, разные дешёвки для рабочих,
увидел он лицо, увидел тело
и, будто кто толкнул его, вошёл
и стал платки рассматривать цветные.

О качестве платков спросил он
и о цене, но голосом придушенным,
почти захлёбывающимся от желанья.
Такие ж точно были и ответы,
рассеянные, приглушённым голосом,
согласье подразумевающие.

Они всё говорили о покупке – но
с одним намереньем: чтоб руки их касались
поверх платочков, чтобы лица их и губы
сближались как бы невзначай
и бёдра сталкивались на мгновенье.

Урывками, тайком, чтоб не заметил
владелец магазинчика, сидящий в кассе.

ЧЕРНЫЙ АНГЕЛ

(статуя на кладбище города Айовы)

Дождь приближался,
и хотела я тело моё приучить
быть в одиночестве
с будущим серым,
видеть чернеющие небеса,
видеть, что кладбище
больше не светится
зеленью влажной травы,
ты же коснулся ладони моей
и отвёл меня к Чёрному Ангелу.

"Если умру я
– сказала гонимая смертью
женщина –
милый, поставь для меня белоснежный
образ надгробный,
пусть я напьюсь неподвижной
тенью ветвей,
милый мой, если придёшь ты,
розовощёкий,
пахнущий утренним ветром,
пусть твои тёплые пальцы
иней на камне растопят,
пусть твои круглые ногти
лёгкие лунки оставят.
Ты ещё, мой ненаглядный,
будешь открытым для жизни,
я же – открытой для солнца.

Знаешь, но если тугие соски
ночью июльской
сердцем твоим завладеют,
если ты ноги опустишь в ручей,
та же нагнётся,
их омывая,
смеясь,
раскрасневшись,
если ты время вернёшь,
если небрежным движеньем
сбросишь отчаянья ношу,
пусть станет статуя чёрной, и мрамор
гранитом."

Воскресный день.
Спокойное молчанье
Дома заворожило,
и осень замечталась
о будущем покое.
В разломе чёрных крыльев,
с душой коварной, чёрной,
она парит над парком,
пернатое презренье.

Казалось, это тело,
как уголь, обгорело,
когда в сердцах толкнул он
железную решётку:
стекая смолью, сердце
окаменело в скорби.
Но встал он неподвижно,
вздохнул он всею грудью
и, жаркий локон тронув,
заговорил губами:
"Какую верность просишь ты
с такою щелью в сердце,
всё, что ни дышит и живёт,
в неё уходит,
она засасывает мир,
как прорва.
Твоё рожденье я любил,
а смерть твоя мне не нужна,
не требуй, чтоб отрёкся я
от мира –
всё, что не сделал в жизни я,
мне сердце режет."

На свет я вышла,
стеснённый, слабый,
какой бывает ночью:
остался Чёрный Ангел
один, во мраке.
И вот, глаза любимого
вдруг в памяти состарились,
но что страшнее этого –
их тьма покрыла.

Душа моя, послушай,
чтоб стало совершенным
уничтоженье,
родным, без горечи,
вложи свою ладонь сюда,
в начало щели.