* * *

Я знаю, что есть острова в океане,
Незримые зренью и юга южней,
Настолько подобные бархатной ткани,
Что сущее видеть не горестно в ней.

Я знаю, я знаю: зеленые чащи
И белый коралл в лучезарном порту,
Где все обратилось любовью, дарящей
Все то, чем сознанье одарит мечту.

Я знаю, я знаю – и слушаю чутко,
Как ветры, бегущие в гуще листов,
Едва уловимо коснутся рассудка,
И звать их любовью рассудок готов.

Светлы и прекрасны, и с былью не схожи,
И вечно манят, и туда не попасть –
Но явственны сердцу, и глазу, и коже,
Меня самого неотъемная часть...

Я знаю, я знаю – и знаю, что надо
Искать их не там, где их надо искать...
И знаю сиянье, в котором награда,
И к ним уводящую водную гладь.

* * *

Душа кровит. Пленили, будто яма,
Терзанья – разум, видящий обман,
Который миром нарекся упрямо,
Где счастье – словно запах фимиама,
Обтекший жизнь, как сушу – океан.

Не сделать вздоха и не сделать шага
Без горечи, что ноша невподъем.
И сердце, хоть растерзано и наго,
Но мучится напрасной жаждой блага,
Напрасного, как помысел о нем.

Какого Бога двойственная сила
Дала узнать, что рок неовратим,
И в то же время сердцу подарила
Его мечту – никчемное мерило,
Которое использовать хотим?

Зачем его Строитель кропотливый,
Во исполненье тайных теорем,
Расчислил и приливы, и отливы –
Весь это мир, текучий, сиротливый
И сам не постигающий, зачем?

Бог воплотился; это означало,
Что и душа склонилась перед злом;
А счастье, бытию первоначало,
Гремушкой пустозвонной забренчало
И сделалось гадалок ремеслом.

И мир застыл, как маска лицедея,
Как сам себя исчерпавший урок.
Зачем же плоти жаждала идея,
И как сумеем, ею не владея,
Достроить недостроенный чертог?

Немой останок умершего Бога
И есть наш мир; душа же родилась,
Узнав его отличье от чертога,
Но для нее утеряна дорога
В утраченную Богом ипостась.

И вот, блуждая в поисках потери,
Душа взыскует, вглядываясь в тьму, –
Но не себя, а гибельных мистерий;
И только Словом приобщится к вере,
Забытому истоку своему.

Он Словом был, но перестал владеть им,
Явившись мертвый в мертвенном миру;
И значит, здесь искомого не встретим,
Но только в Слове, этом Боге третьем,
Душа вернется к Правде и Добру.

* * *

По кругу, лошадки, по кругу, лошадки.

                     Верлен

Эти шаткие пегасы,
Деревянные лошадки.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Было некогда знакомо
Это детское веселье
Целый вечер провертеться
В разноцветной карусели.

На ветру горели свечи,
Опрокинутые грозды;
Рассевал веселый вечер
По лазоревому – звезды.

Бросишь медную монетку –
И кружатся без оглядки
Эти шаткие пегасы,
Деревянные лошадки!

* * *

На площади пустынной вода, бросая блики,
Течет на грубый камень. Садовая ограда
Увита повиликой, а выше повилики
Коснеет кипариса недвижная громада.

На площади строенья дремотою затронув,
Туда нисходит вечер. Безжизненным приветом
Ему блеснут витрины, и смотрятся с балконов
Размытые фигуры, подобные скелетам.

На площади забвенье, и звуки оробели,
Пока душа приемлет удел своей печали.
Сгустившиеся тени все поглотить успели,
За вычетом капели во мраморном фиале.

ПОРТРЕТ

Мне памятна из детства весенняя Севилья,
А юность – это двадцать моих мадридских лет.
Цветущие лимоны – и замыслов обилье:
А помнить остальное уже охоты нет.

Не подражал Маньяре, не пел я под балконом
И не носил костюмы на щегольскую стать,
Но в должную минуту был ранен Купидоном –
И я любил желавших любовь мою принять.

Хоть якобинской крови слышна во мне толика,
Мои стихотворенья текут из ясных рек;
И пусть я различаю, что подлинно, что дико,
Но я в хорошем смысле хороший человек.

Привержен красоте я; по новому канону
Я собираю розы в Ронсаровом саду;
А нынешнего грима крикливого не трону,
В новейшем звяке-бряке я проку не найду.

Тошнит, когда романсом зайдется тенор плоский,
Сверчковая капелла споется при луне.
Я замираю, чтобы расслышать отголоски,
И между отголосков единый дорог мне.

Я классик? Я романтик? Не знаю. Мне желанней
Стихи мои оставить подобием клинка,
Прославленного славой его сжимавшей длани –
Не тем, что отковала искусная рука.

С попутчиком всегдашним веду я разговоры –
В надежде, что когда-то услышит и Творец.
Я обращаю слово к наставнику, который
Сокрытое открыл мне добро чужих сердец.

Я никому не должен; а за стихи должны мне.
И вырученных денег достанет как-нибудь
На корку, чтоб наесться, на кров порою зимней,
На платье, чем одеться, и ложе, где уснуть.

А подоспеет время моей разлуки с миром
И в путь необратимый возьмет меня ладья –
Я отплыву беспечным и легким пассажиром,
Почти без одеянья, как моря сыновья.

* * *

Полюбить уж пора бы ту пустошь за домом,
Небом хворую стаю, деревья с надломом
И забор, потерявший в беде столько досок,
Что упал на лужайку – стремянки набросок.

Полюбить уж пора бы тот вечер за долом,
Сад умерших соседей с плетнем невеселым
И потемки, украдкой дарящие негу
Еще прежде, чем грезы упрячут к ночлегу.

И пора бы, как нищий – оглодыши корок,
Подбирать прозолоты с напуганных шторок,
И, вдвоем забывая про смерти осклабы,
Нам сидеть и не плакать – не плакать пора бы!

ЗА ГРОБОМ

Где безбытье рекой загустело,
Шепчет вера стволом камышовым.
Там не в тягость ни кости, ни тело!
Там никто не обмолвится словом!

Смерть обрывки житья втихомолку
Собирает и ладит пеленку,
Из застывшей тоски балаболку
Отольет своему призрачонку.

Прожитым порошит на ресницы;
Тень покойника, вняв напомину,
Мчится улицей, чтобы восниться
В дом, где жил и где принял кончину.

Под размахи могильной крапивы
Воскресенье чудачит во плесни...
Где мой братец, такой несчастливый?
Где сестрица, не певшая песни?

Я теней не нашарю во мраке,
Не поймаю в бесплотных просветах...
Знать, и призраком – будет не всякий,
Есть такие, что попросту нет их...

Нет и мглы, что душой быть хотела
И помериться с вечностью снами!
Эта боль, что болит без предела!
И отчаянье, словно бы в яме...

Темень встала за звездной пургою,
И приюта могильного – мало:
Хочет сбыться там что-то другое,
Не такое, как все, что бывало!..

УБОЖЕСТВО

Каждый раз – будто смерть не видал до сих пор ты!..
Тело мамы, отца, и сестрицы, и брата...
Ваши образы в памяти ныне затерты,
Погибаете вновь, как погибли когда-то.

Вот уже не увижу сестринской улыбки,
Не увижу, как падает на половицы;
И с невнятною речью, изорванно-зыбкий,
Угасающий брат мой мне торопко снится.

Похороненный – вновь умирает в могиле!
Вы на небе рисуетесь мне филигранью,
Так былому вразрез, так сродни умиранью,
Будто не было вас – никогда вы не жили!

Ничего не бывало! Не будет иначе!
Я был в одурь влюблен! И, спасаясь от хвори,
Ныне болен я верой в могущество плача!
Но закончатся слезы! Умрет мое горе!

Ты, о Ночь, всеребряясь в небесные грады,
Если хочешь излить свою темную стужу,
Ударяй меня в грудь, ударяй без пощады!
Ибо я – человек, и тебя передюжу!

Чья другая тоска – меж ладоней потонет?
Кто лишится лишеньем таким же всецелым,
Как лишен человек, у которого в белом
Свете нет ничего – ничего, ничего нет?

РОМАНС

Я все же пою, хоть поется несладко!
Он был нищеброд, а она – христарадка.

Они полюбили средь уличной пыли
И жалкую тайну от мира хранили.

Веселая майская ночь оборола –
И сели вобним на ступенях костела.

Она вперемежку, согбенно и снуло,
Несла к нему губы – и корку тянула.

Вполсонках делились под мреющим небом
То хлебом, то лаской, то лаской – то хлебом.

И так утолялись под сенью церковной
И нищенский голод, и голод любовный.

Тебе – вразумленье, рифмач дальнозоркий!
Но нет у него ни подруги – ни корки.

ЗЕЛЕНЫЙ ЖБАН

То не паладины – трупы средь равнины!
Трупы средь равнины – это паладины!
        Не для них – напев ручьевый,
        Сторонятся их дубровы,
        Мчится к ним, искря подковы,
                Только вихрь единый.

Булькает снежница – и весна стучится.
Трупы из халупы видела девица –
        И выносит ниоткуда
        Жбан зеленый, где остуда
        На горючее на худо,
                Что спекает лица.

Стопы мои босы, да сверкают косы –
Золотоволосы ваши водоносы.
        Ради горечи соленой,
        Вкусом смерти разъязвленной,
        От рассвета в жбан зеленый
                Собирала росы.

Воду выпьем все мы – но пребудем немы,
Мы в крапивах сивых никому не вемы.
        Нам теперь землица – ровней,
        Так безгрешней и бескровней,
        Но хотим дознаться, что в ней,
                И дознаться – где мы.

Молвят паладины: наш трофей единый –
Смертные тишины – да твои помины.
        А когда собьешь нам сани
        Для навечных зимований –
        Положи нам на кургане
                Венчик из калины.

А всего смятенней в сутолоке теней,
Кто во мраке маки клал мне на колени.
        Пусть насытится прохладой,
        Снова, снова станет младый,
        На меня гладит с отрадой
                Из-под смертной сени!

Не переупрямить лет глухую заметь,
Уж давно бы в гробы – и пора доямить!
        Помню, маки мне пылали,
        А была ты, не была ли,
        По тебе мои печали –
                Это уж не в память!

У небес ланиты ливнями омыты,
В травах и в муравах жбан лежит разбитый,
        А среди осколков глины
        Почивают паладины,
        И летит к ним ветр единый,
                Пылью перевитый!