Не собранное в книги
***
Розу в волосы заколите,
Веер китайский подвесьте к руке.
Вам бы где-нибудь на Гаити
Плясать на столе в ночном кабаке.
Только там, у дубовой стойки,
Где гавайской гитары стонет струна,
Всем неудачникам все неустойки
Счастье выплачивает сполна.
***
Всё мудро устроено в мире, –
И то, что замужем ты,
И то, что в твоей квартире
Стоят на столе цветы.
И то, что, придя с работы,
Твой муж находит уют,
И то, что эти заботы
Встречаться нам не дают.
Но если при редкой встрече
Ты мне кивнешь на ходу,
Я эти глаза и плечи
В глубокую память кладу.
Я счастлив. И нет мне дела,
Что меж нами преграды одни...
Как бы ты мне надоела,
Если бы не они!
***
Ты не лепечешь по-французски,
Ты шелком не сжимаешь ног.
Пушкин. «Калмычке»
Только встречу и погляжу –
Рвется душа на части,
Ходит по первому этажу
Мое калмыцкое счастье.
Где кибитки и где холсты,
Песнь по степным проселкам?
Ты по-французски лепечешь, ты
Ноги сжимаешь шелком.
Устремляется вспять поток,
Если плотиной заперт.
Будем мы глядеть на восток,
А уходить на запад.
Нашей беды большой
Кто подсчитает убытки?
О, если б забыться праздной душой
В твоей кочевой кибитке!
Лагерь UNRRA
1947
***
В тот темный год отца из дома увели.
Под рев ветров заупокойных,
Казалось, треть страны в тот год ушло с земли
В сопровождении конвойных.
Год пыток, год смертей, год сталинских расправ,
Процессов, массовых расстрелов,
Вожди беснуются, стране хребет сломав
И бед на сотни лет наделав!
Год ссылок и разлук, арестов и тревог,
Год всероссийского погрома!
Я вспоминаю блеск начальственных сапог
И грозный окрик управдома.
Он всюду, как шакал, вынюхивал беду,
И, будучи дельцом прожженным,
Кому-то сразу он, как водится, за мзду
Сбыл нашу комнату с балконом.
А я, заткнув в полу крысиную дыру,
Мой стул, мой стол, одежду, койку
Легко перетащил в пустую конуру,
Где видишь из окна помойку.
Однажды вечером я в свой чулан иду
(Я где-то ночевал у друга).
Сосед мой, торопясь, кивнул мне на ходу,
Глаза скосивши от испуга.
А позже я узнал, что в эту ночь за мной
Какие-то явились трое.
Еще наслушаюсь я брани площадной
Осатанелого конвоя.
А в институте всё я рассказал друзьям,
Я навсегда прощался с ними,
Я думал, что меня сошлют в Сибирь, а там
Сгноят в каком-нибудь Нарыме.
И вечером, один, сидел я в тишине.
Окна темнела крестовина.
Ждал, что придут за мной, но с шумом вдруг ко мне
Ввалились Жорж, Борис и Нина.
У каждого из них какой-то тюк в руке.
«Бери-ка теплые вещицы!» –
«Достали кое-что! Не дело налегке
Тебе по холоду тащиться!»
Но брать мне не пришлось тех сказочных даров.
Причиной опасений ложных
Была, как раз в ту ночь, проверка паспортов
У элементов ненадежных.
Страна, где прошлого тепла еще зола,
Страна, где волны страха катят,
Там хватит, может быть, на сто столетий зла,
Но и добра на сто столетий хватит.
Товарная станция
...В поле на рассвете –
Женщины и дети.
А вагоны на перроне –
Это мир потусторонний,
И в окне вагона –
Голова – икона.
Не лицо уже, а лик.
Смотрит отрешенно
Бритый, высохший старик
Из окна вагона.
Вот и он пропал во тьме.
Выживет едва ли –
Где-нибудь на Колыме
На лесоповале...
Тяжко дышит на ремне
Пес у конвоира.
Кто-то что-то крикнул мне
Из другого мира.
И я вижу: на снегу
В стороне записка.
Взять ее я не могу –
Конвоиры близко.
Не пройдешь туда никак,
Охраняют рьяно.
Спустит на тебя собак
Сразу же охрана.
Верно, с адресом листок
Извещает сжато,
Что такой-то дали срок,
Что везут куда-то.
Но записку ветер сгреб
И понес, загикав...
А затоптано в сугроб
Сколько этих криков?
Но бывает – повезет
Крошечным запискам:
Подбирает их народ
И относит близким.
Это – год тридцать восьмой,
Памятный угарной,
Зимнею рассветной тьмой
Станции товарной.
Дым по ветру распластав,
Как дракон несытый,
Подползал, шипя, состав,
Ссыльными набитый.
Точно не было конца
Траурному дыму.
Между ссыльными – отца
Я искал в ту зиму.
Год прошел, как поутру,
После ночи долгой,
Он по нашему двору
Уходил с кошелкой.
И с ружьем наперевес
Шел за ним военный,
И отец навек исчез
Где-то во вселенной.
Ни могилы, ни креста,
Ни плиты надгробной,
Только гиблые места,
Только ветер злобный.
Только в памяти моей,
Где-то за грядою
Низвергающихся дней –
Он еще со мною.
На рассвете, на Днепре
С ним мы рыбу ловим
И картошку на костре
В котелке готовим.
А потом перед костром
Он со мной присядет –
И расскажет мне о том,
Как покойный прадед
В сети тигра брал живьем
В зарослях Уссури.
И смеется... сколько в нем
Еще детской дури!
А домой придем мы с ним –
За вечерним чаем
О стихах мы говорим,
В шахматы играем...
Всё кружится шар земной
И скрипит громоздко –
Но отец всегда со мной
В полушарьях мозга.
Чуден памяти тайник,
Только странно всё же:
Я, отец, уже старик –
Ты меня моложе...
Жизнь по капле пью... и всё ж
Видно дно в сосуде,
Только там, где ты живешь,
Не стареют люди.
Для чего мы бережем
Фотонегативы?
С нами памяти альбом,
В нем родные живы.
Передача
1
Я стою как в дыму,
Чуть не плачу.
А принес я в тюрьму
Передачу.
Мы построились в ряд
Под стеною.
Предо мною стоят
И за мною.
Загибаясь, идет
Та дорожка
От железных ворот
До окошка.
Не беседуют тут,
Не судачат,
Разве только вздохнут
Иль заплачут.
И стоит за окном
Небожитель.
Гимнастерка на нем
(Или китель).
Он стоит как гранит –
Обелиском!
И мизинцем скользит
Он по спискам.
У него, что ни взгляд,
Что ни слово,
Точно гири гремят
Стопудово!
Только даром три дня
Я потрачу.
Не возьмет у меня
Передачу.
Выйду. Лампы во мгле
У вокзала.
Жил отец на земле –
И не стало.
2
А всего-то было
У меня в мешке:
Бельевое мыло
В шерстяном носке,
Банка мармелада,
Колбасы кусок,
С крепким самосадом
Был еще носок
Старая ушанка,
Старый свитерок,
Чернослива банка,
Сухарей кулек.
3
Ветер, ветер, ветер!
Да не тот совсем,
Что звенел на свете
Для иных поэм.
Нет, он не раскатам
Вторил мятежа,
Не на баррикады
Звал, снега кружа.
Этот – бил под ребра
Финки поострей!
Это – ветер допра,
Ветер лагерей,
Ветер Магадана,
Что над тундрой выл,
Ветер безымянных
Скученных могил.
Нынче без уема
У него разгул,
От тюрьмы до дома
Он мне в спину дул.
4
Вижу памяти экран,
И на нем наплывом –
Как меня за океан
Отшвырнуло взрывом.
Я живу в чужом краю,
Но уже годами
Я домой передаю
Свертки со стихами.
А в стихах моих тепло
И души кусочки,
Я надеюсь, что дошло
Хоть четыре строчки.
И, быть может, потому
Я хоть что-то значу,
Что всю жизнь несу в тюрьму
С воли передачу.
***
Надо дальше жить, говорят.
Говорят, вспоминать не надо.
Лучше будь, как другие, рад,
Что достал кило мармелада.
Отдыхающий Пилат
Поедает мармелад.
Наслаждается Пилат:
Он большой начальник,
Посреди его палат
Новый умывальник.
Пусть невинного казнят
Иль ведут на муки:
Осмотрительный Пилат
Умывает руки.
Пусть рабы в цепях стоят,
Строят акведуки –
Обтекаемый Пилат
Умывает руки.
Надо дальше жить, говорят.
Говорят, вспоминать не надо
Озверело-угрюмый взгляд
Конвоира и блеск приклада.
***
Довольно. Я лгать себе больше не в силах.
Стою и кусаю от злости губу.
А кровный мой стих, что шумел в моих жилах,
Покоится важно в почетном гробу.
Как друга лицо, что до боли знакомо,
Лицо, что годами я в памяти нес,
И брови густые крутого излома,
И этот несносно-заносчивый нос.
Я всё узнаю – только каждой морщине
Когда-то сопутствовал жест волевой
И друг мой всегда был взволнован, – а ныне
Он даже не дышит, совсем неживой.
Казалось бы, всё то же самое, вроде,
Но, видимо, я до сих пор не привык,
Что выглядит мертвым мой стих в переводе
На жесткий и сжатый английский язык.
***
Я опустил окно в автомобиле.
Был зимний день. И я услышал вдруг
Между ветвями: «Билли! Вилли! Билли!» –
Попискивало несколько пичуг.
Они о чем-то спорили по-птичьи,
Но на своем английском языке.
Был зимний день. И белое величье
Снегов сливалось с небом вдалеке.
И вспомнил я – такие миги редки –
Оставленное где-то позади:
«Выдь-выдь! выдь-выдь!» – просила птица с ветки,
А ей в ответ: «Уйди! уйди! уйди!..»
***
Проходит жизнь своим путем обычным,
И я с годами делаюсь иным,
И что казалось грозным и трагичным,
Мне кажется ничтожным и смешным.
Испуганная пролетает птица.
Гром тишину ломает на куски.
И мне теперь от красоты не спится,
Как не спалось когда-то от тоски.
***
Она задержалась у края стола,
Она на тарелку сардинку брала.
Она наклонилась в полуоборот.
Ее вероломный запомнил я рот.
Однажды в компании, нежно-пьяна,
В такси умиленно болтала она.
А раз ее видел я в зимнем пальто...
Пусть всё это так, но всё это не то,
Я знаю, какие-то это куски
Моей ненасытной последней тоски.
Я мог рассказать бы намного верней
Об Анне Карениной, а не о ней.
Я знаю, что несколько раз для нее
На сцене лицо загоралось мое,
Я знаю, меня не забудет она
Сидящим с бокалом вина у окна,
Но всё это тоже какой-то кусок, –
Рука на весу, поседелый висок,
И временем всё, как водой, залито,
И знает она, что всё это не то,
Что нам не составить во веки веков
Картины единой из разных кусков.
***
Они горят оранжево, багрово.
Их ветер только что с ветвей сорвал.
Меня ты, осень, обступаешь снова,
Как пушкинского рыцаря скупого
Блистающий монетами подвал.
Мне это тоже не досталось даром!
Пусть не ценою слез или невзгод,
За эту осень с раскаленно-ярым,
Кидающимся под ноги пожаром
Сполна уплачен жизни целый год.
Но незачем жалеть о том, что тратим,
О том, что каждый миг мы отдаем
Садам, дроздам, друзьям, стихам, объятьям.
Что временем за красоту мы платим,
Пока нам вечность не построит дом.
Из старой тетради
Ты послушай ребер гуд, ребер гуд:
Это сердце – Робин Гуд, Робин Гуд!
И стучит оно, стучит оно в лад
С романтическим размером баллад.
Нахлобучивши шапчонку с пером,
С луком, стрелами, ножом, топором –
За кустами ты залег, говорят,
И шерифа разгромил ты отряд.
И с ватагою веселых стрелков
Ты от виселицы спас бедняков!
Лук подняв и тетиву натянув,
Скольким стрелам окровавил ты клюв?
Ты смотри не повстречайся ни с кем
По дороге в Ноттингем, Ноттингем,
А не то, тебя петлей одарив,
Посмеется над тобою шериф!
А вокруг тебя – и дуб, и орех,
Солнце ломится сквозь сотни прорех,
Веселится твой разбойничий стан,
А на вертеле коптится кабан.
И друзья твои уселись на пнях,
И отплясывает беглый монах,
И подружка твоя розы свежей,
Каких хочешь проведет сторожей!
Век за веком под шервудской листвой
Буйный табор собирается твой.
Век за веком по лесам напролом
Ты проходишь со своим топором!
Век за веком за тобою шериф
Скачет, доброго коня уморив,
Век за веком о тебе, Робин Гуд,
Благородные баллады поют!..
***
Еле красноват,
Гаснет небосвод.
Из окна глядят
Человек и кот.
А уже темно
Посреди двора,
Штору на окно
Опустить пора.
У кота другой
Ко всему подход,
Видишь, шерсть дугой
Выгибает кот.
Где-то белка куст
Чуть пошевельнет,
Кот почуял хруст,
Притаился кот,
Вжалась голова,
Кот ступил шажок
Да едва-едва
Удержал прыжок.
Человеку прыть
Эта ни к чему,
Штору опустить
Хочется ему.
Как же так стряслось,
Что живут вдвоем,
А пекутся врозь
Каждый о своем?
***
Я принял большую дозу
Жизни. Я старым стал.
Неплохо бы выбрать позу.
Забраться на пьедестал.
И сделаться темным камнем.
Мне это бы помогло
Утешиться! А пока мне
Тоскливо и тяжело.
Претенциозно-фальшивы
Все позы мои подряд.
Вот я стою плешивый,
Задумчивый, как Сократ.
Наверное, языкато
Сострит какой-нибудь жлоб:
«Плешь-то как у Сократа,
Да не Сократов лоб!»
А вот еще, смуглолицый
Смеющийся старикан,
Подмигиваю девице,
В руке у меня стакан.
Однако игру веду я
Заведомо не свою:
Девицы не околдую,
Стакана я не допью.
Стало уже привычным,
Что поза всегда не та.
Но есть еще жест циничный
Горохового шута –
О всём говорить с придиркой,
Подленьким шепотком,
С гримасою, с подковыркой,
С ужимкою, со смешком...
***
Стоит мне заглянуть
В картинную галерею –
Кажется, что чуть-чуть
Я от картин дурею.
Кажется, что холсты,
Даже из скромных самых,
Всё же – куски мечты,
Вывешенные в рамах.
Кажется – в залах сад,
Оранжерея фантаста...
Хромовые висят
Звезды, блестят угласто.
С каждым в таком саду
Может случиться странность:
Раму найду – войду
И под стеклом останусь.
Стану двухмерным, плоским...
Я нарисован Босхом.
Не голова, а ваза.
Длинной шеи труба,
И у меня три глаза
Посередине лба.
Пальцы стекают криво,
Ухо срослось с рукой...
Это я после взрыва
Атомного – такой.
***
В самом сердце мира – человек.
Печенег, ацтек иль древний грек,
Иль другой какой-то имярек,
Кто угодно – хоть Тулуз-Лотрек.
Вышеупомянутого факта
Не объедешь никаким конем.
Безотрадны выверты абстракта,
Потому что даже днем с огнем
Не отыщешь человека в нем.
Это я твердил кому-то в споре,
Больше ради красного словца.
В самом отвлеченнейшем узоре
Мне порой сквозят черты лица.
Даже в хаотическом сумбуре
Красок, линий, взрывов звуковых
Узнаю я правду о натуре
Странных современников моих.
Не мои лирические вздохи
И не мой приглаженный язык, –
А расскажут правду об эпохе
Визг, и вопль, и вой, и рев, и крик.
Может быть, и мне учиться надо
Языку взлохмаченных кликуш,
Чтоб в стихах дымился век распада
Атома и человечьих душ.
Чернобыль
Вот она, черная быль,
Атома черная пыль.
Черный от взрыва тополь –
Смертью клубит Чернобыль!
Столпотворенье ветров,
Сдвинут земной покров,
Горы взрыв покоробил –
Полз по земле Чернобыль!
Вот она, черная боль,
И поперек и вдоль
Нашей отчизны вопль:
Что с тобой, Чернобыль?
Вот он, великий взрыв,
Недра земли раскрыв,
Сколько людей угробил?
Братский погост, Чернобыль.
Вот она, черная боль,
То ли знаменье, то ль
Час наш последний пробил!
Адом дымит Чернобыль!
Там, где картофель рос,
В поле забытый воз,
Пара торчит оглобель,
Осиротел Чернобыль!
Где ты, в каком краю?
На небесах, в раю?
В недрах земной утробы?
Где ты теперь, Чернобыль?
***
Слез не проливайте надо мною.
Жил я. Видел землю. И прошел.
Надо стать когда-нибудь золою,
Чтобы оградить себя от зол.
***
Здесь чудо всё: и люди, и земля,
И звездное шуршание мгновений.
И чудом только смерть назвать нельзя –
Нет в мире ничего обыкновенней.
Гоголь
Владимиру Шаталову
Пока что не было и нет
Похожего, подобного,
Вот этот Гоголя портрет –
Он и плита надгробная.
Портрет, что Гоголю под стать,
Он – Гоголева исповедь,
Его в душе воссоздавать,
А не в музее выставить,
Его не только теплота
Высокой кисти трогала,
Но угнездились в нем места
Из переписки Гоголя.
И Гоголь тут – такой как есть,
Извечный Гоголь, подлинный,
Как птица насторожен весь,
Как птица весь нахохленный.
И это Гоголь наших бед,
За ним толпятся избы ведь
И тройка мчит, чтоб целый свет
Из-под копыт забрызгивать,
Или затем, чтоб высечь свет,
Копыта сеют искры ведь!
О Русь, какой ты дашь ответ
На Гоголеву исповедь?
Иль у тебя ответа нет,
Кто грешник, а кто праведник?
Есть только Гоголя портрет.
Он и портрет, и памятник.