I
Глазам легко: белым-бело!
Ишь, как ведь за ночь намело,
и город стал и чист и бел –
не разберешь, где снег, где мел.
Молчат дома, как терема.
Вчера приехала зима.
Под праздник надо б веселей,
но кто же вышел встречу ей?
Никто… Нигде… Ни с кем… Она
идет по улицам одна,
белым-бела, белым-бела,
сама себя перемела.
29 августа 1955 – 19 января 1966
II
Присели кроткие церквушки,
совсем как малые зверюшки.
И мнится – только их спугни,
как в россыпь ринутся они,
покажут крохотный, с вершок,
невинный хвостика пушок,
Господни робкие зайчатки.
И в русских искренних снегах,
как бы в неписаных веках,
их лапок вижу отпечатки.
29 августа 1955
III
По улочке запорошенной,
как шубка, мягкой белизной,
идешь, как бы завороженный,
укромной тропкою лесной.
До масленицы не доехать
и за три года на возке,
и, как во сне, такая нехоть,
что сон висит на волоске.
И тихой церковки фигурка
из переулка мне видна.
О, православная Снегурка,
не отряхающая сна!
11 октября 1955
IV
Пустынна русская верста,
здесь от креста и до креста,
хоть вслух считай ты до полста,
нет никого и ни черта,
ни даже черного кота.
Но от беленого холста
в очах останется, проста,
архангельская чистота.
29 августа 1955 – 18 января 1966
V
Кому печаль мою повем?
Как этот зимний праздник нем!
Тут вещи стынут на ходу
и всё до боли на виду.
Нейду я, а себя веду,
как колокол (не вечевой!),
мотая буйной головой,
на этот Китеж снеговой
по-над недремлющей рекой,
когда до сна подать рукой,
когда зима, белым-бела,
старушкой-нищенкой брела,
брела за десять верст домой
с пустою вековой сумой
сквозь этот Китеж снеговой,
где дочь София умерла,
где умерли колокола.
29 августа 1955 – 18 января 1966