Парил, все в том же небе отражен.
Подвесить мебель темное стекло.
И серый цвет приемлю не сердясь.
И медлит там. И если через час
От озера — увидеть свой балкон.
Теперь — и крыши не видать. Где он,
Мой дом? Деревья разрослись? Да нет.
Наш дом не изменился. Лишь одно
Телеантенны. И на ней наш гость —
Отца и мать не помню я давно.
Ну, были орнитологами. Но
Они ушли, запомнившись едва.
Вот все, что с ними связано. Зато
Прошлокопатель: сторож гнезд пустых.
Вот — детская. Бывало, за родных,
Реалий, снов судьбы и странных трав.
Была во мне одном судьба ее.
Мой Бог скончался юным. Я решил:
Свободным людям Бог не нужен. Но
Грозе, ушедшей далее греметь.
Холме я слушал трелей этих бред.
Бывали пять минут. Но светит мгла:
Лишь изливая влагу, рад взглянуть.
С фальшивой перспективой.
Не перестал я быть. Играл во сне
Следов велосипедных.
Вибрирует она еще сейчас.
Одиннадцать мне было. Как_то раз
И — ночь, темнее сверхтяжелых тел.
Я падал вновь в объятья этой тьмы.
И вдруг — прошло. Я выполз, наконец.
Окреп. И плавать стал. Но, как юнец,
Я был смущен, испорчен. И хотя
Была в безумной юности моей
Пора, когда подозревать людей
Я стал, что о загробной жизни им
Знакомо все. Неведеньем томим
Лишь я один, — но люди, книги их
Секретов мне не выдадут своих.
Был день — я усомнился даже в том,
Здоров ли мир? Как можно жить скотом,
Не знающим: что — смерть, заря, судьба? —
Ждет за чертой могильного столба!
И наконец, была та ночь без сна,
Когда о жуткой бездне я сполна
Решил узнать, добравшись до глубин,
И мне сегодня шестьдесят один,
И сойка вишни с веточек клюет.
И длят стрекозы звучный свой полет.
Вот ножнички. Они похожи на
Звезды и солнца синтез. У окна
Стригу я ногти, видя хорошо,
С чем схожи пальцы на руке. Большой —
Наш пекарь; указательный — аскет
Старовер Блю, астроном, наш сосед;
Худышка средний — пастор приходской;
А безымянный — вдовушка, с тоской
К которой нежно прилепился пух
Мизинца.
Так стою, мечтая вслух, —
Куски того стригу, кривясь со зла,
Что «эпидермой» тетя Мод звала.
Мод Шейд уж было восемьдесят, — вдруг
Ее постиг безмолвия недуг,
И щеки эти гордые свели
Паралича удары. Мы свезли
Ее в Пандейл, в лечебницу. Она
Сидела там на солнце у окна,
Следя, как мухи ползают с манжет
На кисти рук. Уже терялся след
Ее рассудка. Но она пока
Пыталась говорить — и с языка
Бессвязный падал звук, другой — и вот
Из них рождалось слово: жалкий плод
Мольбы в глазах сквозь горькую тоску —
Помочь в боренье с монстрами в мозгу.
Что в тленье тихом верой греет нас
На воскресенье? Некий год? Иль час?
Кто счет ведет, в пути расставив вех?
Кого спасут — счастливцев или всех?
Вот — силлогизм:
«Да, все умрут; но я —
Отнюдь не все; и смерть — не для меня».
Пространство — рой пчелиный. Время — песнь,
Жужжанье роя. Этот улей есть
Моя тюрьма. Но если б, не родясь,
Мы знали все про каждый икс, про грязь, —
То чем бы стала жизнь с тех самых пор?
Безумный, и тупой, и жалкий вздор!
Тогда к чему циничный смех? К чему
Хулить прозренья? Ведомо кому,
Что ждет нас? Серафимы? Звуки лир?
Рахат-лукум? Или — беседы пир
С Сократом 1, с Прустом 2 в зелени аллей
Иль средь фламандских, с причудью, полей?
Но неправдоподобны ль эти сны,
Безумны ли они? Скорей — скучны;
Фантазии с полетом — не у дел:
Фамильный призрак — крайний их предел.
Как жалок труд — Судьбы всеобщей слог
Перелагать на чей_то говорок!
Божественную краткость строгих строф
Менять на мутный бред бессонных слов!
«Жизнь — это бред, что пишется во мгле»
(Без автора).
День смерти Мод. В смоле —
Труп муравья. А рядом — стрекоза:
Алмазный ларчик на сосне; глаза
Лягушечьи.
Ошибся Лафонтен:
Певунья — жизнь; жевавший жвачку — тлен!
И — je saisire au vol les mademoiselles 3 —
Тот англичанин в Ницце (но ужель
Лингвист сей впрямь девиц, а не стрекоз —
Les demoiselles — ловил там? Вот — вопрос).
Вот так — мечтай. И ноготь свой стриги.
Как хорошо: внизу — твои шаги!
Твой, Сибил, шарм я в памяти хранил
Все школьные года, но полюбил
Тебя, лишь перейдя в последний класс.
Стоял апрель. Привел учитель нас
В Нью_Уайский парк. Устроен был пикник.
Весь в радужной пыли, ревел как бык
Туманный романтичный водопад, —
А я смотрел, откинувшись назад,
И видел: вот — плечо твое, спина;
Вот — голова, к плечу наклонена;
Прижата к дерну влажному рука,
Мизинец бьет по камушку слегка.
И вдруг ты обернулась: «Чаю, Джон?»
(Я помню: отдавал металлом он).
Все тот же профиль у тебя. Все тот —
Кусаемый зубами ровный рот.
И тень ресниц прекрасных, и пушок
Вдоль линии щеки, и темный шелк
От темени струящихся волос,
И остроты персидской тонкий нос —
Все сохранила ты. И нам в ночи
Тот водопад пока еще звучит.
Моя Ванесса смуглая! У ног
Дай лягу, приласкаю. На песок
Алополосой бабочкой слети —
Прекрасным Адмиралом. И прости
За то, как я в ту ночь, паяц и псих,
На Лайлак-лейн рыдал у плеч твоих.
Мы сорок лет женаты — и для нас
Часы четыре сотни тысяч раз
Вестминстерский «дин-дон» пробили свой,
Хрипя у нас с утра над головой, —
А сколько вешать нам еще, как встарь,
На двери кухни новый календарь?
Люблю тебя, когда в саду, шепча,
Ты ловишь что_то взглядом: «Стрекача
Задал малышка бедный от меня!».
Люблю тебя, когда на склоне дня
Зовешь взглянуть на реактивный след,
Окрашенный закатом в алый цвет.
Люблю тебя, когда ты запоешь,
Пакуя чемодан к пути. Но все ж
Всего сильней люблю лицо твое,
Когда, кивком встречая тень ее, —
Игрушку или найденное вдруг
Письмо не выпускаешь ты из рук.
Она могла стать мной, тобой. Отец
Природой избран был как образец:
Залог несчастий. Мы сперва спроста
Шутя встречали все: «Она толста?
Все девочки — толстушки»; «Джим Мак-Вей
(Наш окулист) косые глазки ей
Излечит вмиг». И, позже, отводя
Глаза, про переходный возраст я
Все что-то говорил, а ты — что впрок
Пойдет ей верховой езды урок
И теннисом заняться бы могла:
«Пусть будет некрасива, но — мила».
Не то. Не то. Награды за успех
В истории и во французском всех
Смешили? Да. И грубыми всегда
Все игры для пугливой были? Да.
Но вот — был школьный праздник. Эльфов, фей
Играли в пантомиме все, а ей
Играть пришлось по воле чьей_то злой
Мамашу Время — и она метлой,
Ведром помойным потешала зал —
И как дурак в уборной я рыдал.
Растаяла зима. И в лес весной
Явилась Тутворт Уайт. И летний зной
Умчался прочь. И осени дымок.
Но лебеденок гадкий стать не смог
Лесною уткой. Вновь — твои слова:
«Она из детства вырвалась едва.
Насиловать природу? — ты шутник!
Она невинна? — много милых книг
Написано девицами, заметь.
Отсутствие
приятелей — не смерть.
Свиданья — не причина всех причин».
Но старый Пан все пел с холмов в ночи
И дьявол все влезал в наш горький спор:
Ведь вкус ее помады до сих пор
Был никому не ведом; и на бал
В холл Сороса никто ее не звал;
И франты в белых шарфиках не к ней
Шли в блещущей ночи на свет в окне;
И только лишь в мечтах — жасмин и газ! —
На праздниках была она не раз.
Но мы ее отправили зато
В какое-то французское шато.
Вернулась — слезы, страхи. Все не в прок!
Весельем жил учебный городок,
Но с книгой или спицами она
Сидела дома; с ней была одна
Та девочка, ушедшая сейчас
В монашенки, да пару, может, раз —
Кореец, мой студент. Полна была
Она фантазий странных: провела
Три ночи за подсчетами огней
И смутных звуков, что открылись ей
В амбаре старом; и наоборот
Слова писала: «док» писался «код»,
А «краб» писался «барк», а «туф» был «фут».
И не смеялась — кроме тех минут,
Когда ей было больно; и на нас —
За наши планы бешено сердясь,
Расчесывая яростно лицо,
Сминая гневно простыни в кольцо,
Колена разводя распухших ног, —
Обрушивала диких слов поток.
Мой мрачный, злой, но милый мой зверек!
А сколько вспомнить я и мирных смог —
С игрой в маджонг, с вязаньем — вечеров:
Ее милее делал каждый шов,
Ей кротко улыбались зеркала,
И тени мягко крались из угла.
Порой я помогал в латыни ей.
Порой, в берлоге запершись своей,
Ее (из спальни) и, слабее, твой
(Из комнаты рабочей угловой)
Ловил я голоса и разговор:
«Кто это —
островзорый?» —
«Острый Взор?»
Ты объясняла. Пауза. И — вслед:
«Ма, что это —
хтонический?» Ответ —
И: «Хочешь мандарин?» — «Нет, съешь сама.
А что это —
семпитернальный, ма?»
Ты медлила — и как веселый зверь
Я с хохотом ответ рычал сквозь дверь.
Неважно, что она читала (мог
То быть модерный опус, что листок
Назвать литературный счел за честь
«Душистым сеном пахнущим» — бог весть,
Что это значит!). Но куда важней —
Три комнаты, и в них — мы трое, с ней;
И
ныне все, что делалось
тогда,
Как в триптихе, застыло навсегда.
Но огонек надежды в ней не гас.
Джейн Дин (она печатала как раз
Мой труд о жизни Попа 1) провести
Ей предложила вечер, по пути
Кузена Пита встретив (он — один,
Джейн — с женихом). Поехали. Пит Дин
В Нью_Уай явился в восемь тридцать. Час
Гавайский бар искали, тупо грязь
Колесами давя. Нашли. И вдруг
Пит вспомнил, что ему сегодня друг
Назначил встречу важную: должна
Судьба его решиться. И она
Сказала: «Понимаю». В баре он
Ушел с каким-то пареньком. Неон
Сверкал в грязи. Она сказала: «Я
Устала и хочу домой». Друзья
Свели ее к автобусу — и здесь
Оставили. Ей надо было сесть
На тот, что шел к Нью_Уайю, но она
На Лоченхид отправилась — одна.
Твой голос: «Восемь тридцать. Что ж, пора», —
Зажглась экрана темная нора
(И время вдруг раздвоилось).
Лишь раз
Он на нее взглянул, а после глаз
Не отводил от все понявшей Джейн.
Войска Эола диктор к штату Мэйн
Направил в бой. Летучий карнавал
Модисток_нимф весенний ритуал,
Вертясь, исполнил, будто говоря:
Пора склониться всем у алтаря
Предметов туалета. Через час
Нас ожидал изысканный рассказ:
Открыть, чем жив сегодняшний поэт,
Нам обещал критический квартет.
Я вышел. Сел за книгу. Ветер скреб
По крыше чем_то. Александр Поп:
«Вот пляшет нищий, вот слепец поет» —
Типичнейший бродяжий хоровод
Тех лет жестоких. Время шло. Твой зов,
Мой пересмешник нежный! Был готов
Я слушать, телекритиком хвалим,
И чай вкушать (с тобой) и славу (с ним):
Меня он, как всегда, поставил вслед —
Осклизлая ступень! — за Фростом.
«…Нет!
Пойми: я даже сел на самолет.
Чтоб быть здесь до полуночи: он ждет!..»
Клуб путешествий полонил экран —
Нас сквозь вечерний мартовский туман
Огней сигнальных россыпь, что росла,
Как взрыв сверхновой, — к морю привела:
Мы в тридцать третьем были здесь; тогда
Зелено-голубой была вода;
А через девять месяцев у нас
Родилась дочь. Как сравнивать сейчас
Два моря (то и это) меж собой,
Те паруса (два красных, голубой
И белые) — с огнями этих мачт?
По набережной чайки мчались вскачь
И голубь в их толпе ходил бочком
За старым англичанином с сачком,
Крошившим хлеб. «Звонили?» Нет, обман.
Ты подняла программку.
Сквозь туман
Блестели фары в радужном огне.
Уныло ерзал дворник — и в окне
То белый столб, то изгородь неслись.
«Гуляки нет», — сказала ты. «Не злись:
Свиданье с принцем — что плохого в нем?
Какой там фильм?
“Раскаянье”? Рискнем?»
И мы спокойно начали смотреть,
Как старый фильм чарующую сеть
Раскинул, демонстрируя парад
Всей галльской эксцентричности: и взгляд
Блуждающий, и тени возле глаз,
И мягких губ дрожанье, и экстаз
Сплетенных в страсти тел.
«Я выйду здесь», —
Она стояла, всматриваясь в лес.
«Здесь, в Лоченхиде?» — «Да». — «Сейчас?» —
«Сейчас».
Шофер притормозил. Шофер дал газ.
Взрыв потрясает джунгли. «Это — нет!»
(Недавних пацифистских споров след).
Одиннадцать пробило. «Что же нас
Ждет дальше интересного?» И — раз! —
Летит с экрана чья_то голова
(Рулеткой рукоять трещит). И — два! —
Кретин длинноволосый — посмотри —
Винтовку вскинул, но быстрее — три! —
Была с кольцом рубиновым рука,
Сражавшаяся с ним наверняка:
Четыре! — негр, подъемлющий трубу…
Но для чего испытывать судьбу?
Щелчок! — и свет булавочной звездой
В небытие умчался.
Весь седой
Папаша Время — сторож — в поводке
Собаку вел в прибрежном тростнике
Над озером. Но поздно вышел он.
Зевнув, ты вышла в кухню: «Телефон?» —
«Да нет». Я со стола убрал. И мы
Удары ветра слушали из тьмы
Под бой часов, стиравших в порошок
И скал гранит, и слабый стебелек.
«Двенадцать». — «Полночь — их любимый час».
И вдруг, как хлопья снежные, на нас
Сквозь кедры пламя брызнуло — и вмиг
Патрульный джип стремительно возник,
Затормозив на вираже крутом.
Она пыталась — думали потом —
Вдоль Лоченской косы пройти домой,
Где конькобежцы бегали зимой;
Другие — сбилась, думали, с пути;
А третьи — что решила счет свести
С несчастьями. Я знал. И знала ты.
Та ночь была — ночь ветра маяты,
Ночь оттепели. Черная весна
Дрожа стояла у порога на
Сырой земле во влажном блеске звезд.
Туман лежал над озером — и плес
Еще покрыт был жидкой грязью, но
Она сползала медленно на дно.
Песнь третья
Стикс, грань потерь, за коей негде плыть!
Твое, Рабле, «большое Может Быть»:
Гранат потертый!
«ИКС», как все зовут,
И впрямь громадный икс
(И – Институт,
К – Казусов, С – Смерти)! — пригласил
Меня, как ректор Мак_Абер шутил,
«Курс о червях» прочесть: то бишь о том,
Что значит смерть.
Мы сняли ветхий дом
В Стиксшейде — и втроем (ты, я, она —
Еще дитя) уехали. Страна
Высоких гор прекрасна. Из ворот
Ты видишь блеск вершин их — и вот_вот
Сравнение придет, но — вздох, другой —
И немота.
Микстурой дорогой
Был ИКС: икра, познавшая гнильцу;
Маразм забвенья, ведомый юнцу.
Изъяв из вещи суть, он все убил,
Чем мир прошлокопателю так мил.
Мы умираем каждый день, но в нем
Не смерть, а жизнь забвенью предаем,
В смех превращая лучшие «вчера»;
Каких_то телефонов номера,
Забытый стыд, чужие имена…
Я стать готов цветком и мухой на
Комке гнилья, — но помнить все вокруг!
И я отвергну вечность, если вдруг
Исчезнут в ней привычные давно
И боль, и страсть, и красное вино
Вечерних звезд, от нас бегущих; след
Улитки на камнях; твой страх, что нет
Ни сигаретки; смех при виде пса;
И пурпурная эта полоса;
Перо, стихи — все то, что вместе, врозь,
В небесный бастион явившись, гость,
Не ждавший обнаружить ничего,
Находит здесь.
Но ИКС взамен всего
Взять в слуги рассудительность свою
Советовал; а ну, как вас в раю
Никто не заприходует, никто
Не просветит, «алло» не скажет? Что,
Когда мы в бездну брошены без дна?
Ваш пеленг нем. Душа совсем одна.
Потеряна задачи вашей нить.
Тревог источник смутен. Тело гнить
Уж начинает, саваном едва
Прикрытое. И скорбная вдова
В сознанье вашем в образе пятна
Близ вашего одра отражена.
Но все отвергнув — и Большого «Б», —
Хлам мистики оставил ИКС себе,
Чтоб знали (о, янтарные очки
Для жизненных затмений!) новички,
Как не пугаться превращенья в тень,
Как трассу выбрать тихую и сень;
И сквозь большие тени верный путь,
И сквозь себя дать малым проскользнуть;
Как уловить во тьме, едва дыша,
Тебя, о Терра_Прелесть, яшмы шар:
Как вплыть умно в туманности спираль;
Как избежать (пусть полностью едва ль)
Капризов перевоплощенья: как
Вести себя, узнав, что ты — червяк,
Запуганный и беззащитный, средь
Запруженной дороги; иль — медведь,
Визжащий меж пылающих стволов;
Иль — книжный червь времен святых костров?
Что Время есть? Преемственность. Она ж —
Замена. Значит, Время есть вираж
В распад режима чувства. Образец
Задачек ИКСа. Умерший вдовец
Встречает жен: их две, его жены —
Любимы обе, ревности полны.
Одна, льняноволосая, грустя
Глядит на пруд, баюкая дитя —
Теперь навек ребенка. Вновь — вопрос:
Что Время? — рост? Но что для рая — рост?
Другая, рыжеватая чуть_чуть,
Сидит в трико балетном, глядя в муть
Тумана, сжав колени — и печать
На губы наложив. И как начать?
Поцеловать которую сперва?
Какую погремушку иль слова
Для малыша найти? Что знает он
Про мартовскую ночь, где погребен
Он с мамой был обвалом? А с другой
Что делать — молодой, полунагой?
Спросить, чьи это серьги и кольцо?
И прячет для чего она лицо?
Как труден (это снилось нам не раз)
С умершими контакт: им не до нас,
Погрязших в подозреньях, в тошноте,
В поту при мысли, что они — не те.
А старый друг, убитый далеко,
На той войне, встречает нас легко
И вводит в дом, и, хмурясь лишь слегка,
Нам говорит, что каплет с потолка.
Но скажет кто: что думать — вам и мне, —
Когда однажды утром нас к стене
Вандалам от политики на суд
Гориллы в униформе поведут?
Мы будем думать про свои дела
(Лицом к стене, что мохом поросла) —
Про царство рифм, империю стихов
(Под дружный крик далеких петухов).
Нам царственных не высвободить рук —
И оттого бесить мы станем слуг,
Сегодня нагло прущих на рожон,
Хотя бы тем, что этот фарс — смешон.
И как суметь изгнаннику помочь,
В мотеле умирающему? Ночь
Душна — и вентилятор бьет, как град,
И на полу огни реклам горят,
Как светлый жемчуг некогда в руке
У ювелира; смерть — невдалеке.
И взрыв созвездий в легких старика
Не сдержишь двуязычьем языка.
Тоску, распад — провидеть всем дано.
Одни Le grand neant 1 здесь видят, — но
Другие — завязь, спеющий гранат.
Как точно ты сказала, бросив взгляд
На Институт: «Сравненья не найду,
Где лучше — в этом месте иль в аду».
Как щерились могильщики, когда
Клял Граберман день Страшного Суда:
«Вредящий духу!». Не был дан талант
Нам критики религий. Наш гигант —
Старовер Блю — читал про роль планет
В распаде душ. Про чайный этикет
Японец дискантировал. Зверья
Была судьба обсуждена. А я
То был душою средь фантазий По,
То памятью блуждал по детству: по
Тем дням, чей перламутров свет и чист.
Нас слушали — и старый коммунист,
И юный поп, усердный сын Христа.
Его ль устав иль партии устав —
ИКС почитал себя всего сильней.
Потом пришла пора и худших дней.
Взял верх буддизм — коктейль из двух чудес:
Желе с бренчаньем мандолины. Влез
Фра Карамазов с глупой жвачкой фраз
О том, что
всё дозволено для нас.
И рыбью матки страсть умерить, чтоб —
Ученье Фрейда увенчало гроб.
Но мне помог безвкусицы поток.
Я многое в хаосе смерти смог
Отбросить. Я наверно знал, когда
Мы потеряли дочь, что к нам беда
Ни лживым духом не придет, во мгле
Ее стучащим имя на столе,
Ни призраком, манящим на ходу
Нас к юному орешнику в саду.
— Что там за странный стук? Ты слышишь — вот.
— Наверно, ветер ставнем в окна бьет.
— Ах, этот ветер! Ты не спишь? Вставай.
Давай сыграем в шахматы. — Давай.
— Да разве ветер? Нет, наверняка!
— Стучит рассада в окна парника.
— А кто по крыше ходит и скользит?
— Зима_старуха ползает в грязи.
— Ах, что же делать? Конь — в ловушке, да?
Кто мчит, кто скачет в эту ночь? Беда.
Тоска поэта. Ветер марта. Страх.
Ездок с ребенком маленьким в руках.
Но срок пришел минут, часов и дней,
Когда мы стали забывать о ней.
Жизнь — шелкопряд мохнатый — нас гнала.
Мы съездили в Италию: тела
Коричневые, розовые в ряд
В песке лежали. Прибыли назад,
Где
«Дикого моржа» (мои эссе:
Продали триста штук) «читали все».
Потом с холмов широкий ряд огней
Автомобильных в спячку школьных дней
Полился вниз: пришел учебный год.
Ты делала французский перевод
Из Марвелла и Донна. Наступал
Период бурь: кроваво Марс пылал;
На Мэйн неслась Лолита (ураган);
Шпионил сонм угрюмых россиян;
Женился шах, любовию горя;
Лэнг сделал твой портрет; и умер я.
В тот день клуб Крэшоу оказал мне честь,
Призвав публично проповедь прочесть
«Что ценим мы в поэзии?». Доклад
Был сух, но краток. Я уже был рад
Тому, что «реплик» избежал, — но тут
Вдруг поднялся один из тех зануд,
Чей «личный взгляд» — превыше всяких проб,
И трубку мне нацелил прямо в лоб,
Тут это и случилось: травма; транс
Или припадок прежний мой. Как раз
У сцены доктор был — и как мешок
К нему я рухнул. Сердце стало. Шок
Продлился миг, другой. Удар — и вот
Оно опять куда-то там ползет.
Теперь — вниманье!
Я не знаю, как
Я знал, но знаю: я ступил за знак
Границ — и был лишен всего, о чем
Аорта не могла страдать. Мячом
Раздулось сердце. Село. И клубок
Систем системы схемы схем виток
Системы схемы схем виток систем
В один клубок, переплетенный с тем,
Стал прясть в кроваво-черной пустоте.
И, страшно различимый в темноте,
Ключом забил белеющий родник.
Я представлял, конечно, что возник
Он не из наших атомов; что смысл
За сценой был не нашим. В жизни мысль
Природный камуфляж распознает —
И вот камыш стал птицею, и вот
Он стал червем дюймовым, головой
Пятнистой кобры злобною. Но мой
Родник являл иное нечто: он
Таил в себе такое, убежден,
Что уловить немыслимо извне,
Но лишь — живя в таинственной стране,
Где я блуждал в потемках кое-как.
Затем увидел я, как он иссяк.
В беспамятстве, но я вернулся вспять.
Рассказ мой рассмешил врача.
«Лежать
Без чувств — и в то же время быть в плену
Галлюцинаций? Сомневаюсь. Ну,
Быть может, позже. Но не в силах вы
Быть в коллапсе — и чувствовать, увы».
— «Но, доктор, я же мертвым был тогда!»
— «Полуушедшим, мистер Шейд, туда».
Однако я отсрочил приговор,
Я сызнова все проиграл — с тех пор,
Как я ступил с эстрады. Было так:
Сначала — странный жар; потом — чудак,
Встающий с места; и — паденье: не
Из_за его же трубки! Просто мне
Настало время — и задать урок
Израненному сердцу вызрел срок.
Мое виденье пахло правдой. Суть,
Тон, странности его — перешагнуть
Реальность не могли уже. Оно
Имело место. Дни летели, но
Оно жило, стремясь в сиянье ввысь.
И пусть блистаньем улиц, споров жизнь
Влекла — я знал: в душе, на глубине,
Как верный страж, стоит оно на дне.
И я был рад. И мне был дан потом
Вторичной демонстрации фантом.
То был рассказ о миссис Z — причем,
Как я, спасенной опытным врачом
(Прямой массаж). В журнальном интервью
Она давала версию свою
«Страны под флером». Список всех чудес
Включал и голос матери, и блеск
Стекла, и серафимов, и концерт
Хоров из книги гимнов, — но в конце
(Цитирую): «…Я различила скал
Нагроможденье; их пересекал,
Белея сквозь туман, большой родник —
И я очнулась в тот же самый миг».
Когда в стране безвестной штурман Шмидт
Описывает зверя новый вид,
А штурман Смит, оттуда же прибыв,
Привозит шкуру, — та страна не миф.
Родник наш был застолблен и учтен.
Он объективно был реален. Он
Как зуб и кость был прочен и здоров,
Почти вульгарный в крепости основ.
Рассказ был Джима Котса. В пару дней
Я адрес получил. Приехал к ней,
Три сотни миль на запад одолев.
Был встречен нежным «мяу». И, узрев
Седые букли, приторный запал
Восторженности, — понял, что пропал.
«Как упустить возможность повидать
Поэта столь известного!» Задать
Вопрос я попытался — он повис:
«Быть может, позже… Этот журналист —
Он все запомнил». Я умолк. На стол
Был водружен фруктовый торт. Пошел
Тупой дурацкий светский разговор:
«Поверьте, я не верю до сих пор,
Что это — вы! Я помню стих ваш: он
Был в “Блю ревю” — про этот… про
Мон Блон…
Да! — тут племянник мой взошел на пик:
На Маттерхорн… Других стихов язык
Я не пойму. На звуки я — слепа,
Вот — чувства!.. Ах, простите, я глупа!»
Все было так. Я мог продлить допрос,
Чтоб получить ответ на свой вопрос
О наших с нею белых родниках, —
Но вмиг в ее веснушчатых руках
Все «наше» обернулось бы уздой
Мистической, сакраментальной — той,
Что души уподобило б (мою
С ее) — сестре и брату на краю
Сладчайшего инцеста: там, где дрожь
Обоих бьет. «Так, — молвил я, — ну, что ж,
Пора…»
И позже Котсу дал звонок,
Ее записок он найти не смог.
«Но вот передо мной — моя статья,
Стиль этой дамы сохранен, Хотя
Есть опечатка — сбит слегка масштаб:
“Ледник”, а не
“родник”. Могучий ляп!»
Штамп жизни: опечатку — в пьедестал!
«Что ж, взять намек, — в пути я рассуждал, —
А в бездну неизвестности не лезть?»
Но тут же понял: это вот и есть
Отсчета пункт, сквозной мотив. Лишь — так:
Структура, а не текст; не сон, но знак
Обратных совпадений; и не чушь,
Но — паутина чувств. И я хочу
Еще чего_то? Да ведь я открыл
Связь_коновязь и правила игры,
Сплетенной артистично, а затем
Постиг в ней прелесть, смысл — подобно тем,
Кто вел ее сокрыто каждый миг.
Неважно было, кто они. Ни крик,
Ни беглый свет не выдал их нору.
Но были там они, ведя игру
Миров, чтоб пешку вмиг произвести
В единорога, в фавна из кости, —
И здесь погасла жизнь, а там — горит;
И на Балканах царь убит; и мчит
Вниз с крыльев самолета льда кусок —
И ударяет фермера в висок;
И я теряю ключ, стакан, кисет;
И этот факт, и этот вот предмет
Сопряжены с ушедшими давно.
Случайное в орнамент сплетено
С возможностью несбывшейся былья.
Как шторм, я в дом ворвался: «Сибил, я
Уверен твердо…» — «Но закрой же дверь.
Как съездил, милый?» — «Славно… Но теперь
Я знаю, убежден, что смог… Что смог
Найти…» — «Да, да?» — «Надежды огонек».
Песнь четвертая
Сейчас я в прелесть вникну, как никто
Из нас не вник. Сейчас проникну в то,
Во что никто не проникал. Сейчас
Я крикну, как никто еще из нас.
И расскажу про чудный аппарат:
Два метода письма есть, и на взгляд
Они весьма различны. Метод А
Есть поиск слов, рождаемых, когда
Поэт, мечтая, третий раз себе
Намыливает ногу; метод Б —
Пристойней: это если он пером
Записывает мысли за столом.
Их здесь рука усилила собой —
Парад конкретен, хоть абстрактен бой;
Перо повисло, вдруг — бросок, и вот
Закат воссоздан — вычеркнут восход,
И, сквозь чернильный лабиринт маня,
Все это тянет фразу к свету дня.
А метод А — мучителен! В стальной
Коробке мозг скрывается больной,
И муза в униформе шлет его
На плац — и силе воли ничего
Не сделать тут, и некий автомат
Сгребает все, что сгружено, назад
Иль за угол бежит купить газет —
Давно прочтенных, где новинок нет.
В чем тут загадка? В том ли, что таков
Труд без пера, что пауз и бросков
В нем нет? Иль в том, что некий есть талант
Прекрасно помнить каждый вариант,
Тасуя их тремя руками враз, —
И выбрать строчку, нужную сейчас?
Иль вне стола — сильней и фальши блеск,
И поэтизмов вдохновенных треск?
Но вот, устав искать, перо кладу
И мига самоисцеленья жду —
И по немому зову в тишине
Слетает слово на руку ко мне.
Начало дня, средина лета мне
Всего милей. Я как-то в полусне
Подслушал, как восстала ото сна
Другая часть меня, — и, дух сполна
Освободив, на луг себя увлек,
Где пил зари топазы клеверок
И Шейд стоял — в пижаме и в одном
Ботинке — тоже полный полусном.
И так себя, смеясь, соединя,
Проснулся я, разбив скорлупку дня:
Малиновки скакали предо мной
И на траве лежал ботинок мой —
Мой тайный штамп, мой оттиск, мой секрет,
Мираж, миракль, срединнолетний бред!
Раз мой биограф будет слеп иль строг,
Чтоб посвятить тому хоть пару строк,
Что в ванне брился Шейд, — напишем:
«Он
Поправил крюк, на коем закреплен
Удобства ради был стальной экран
Для зеркала, и, пнув ногою кран,
Сидит, как принц, приемлющий парад,
И истекает кровью, как Марат».
Чем я усердней — тем верней рука
Взрезает кожу; как она тонка:
Вот здесь, у рта, пространство это меж
Губой и ватой — так и дразнит: режь!
А тут висит сережкой индюка
Жабо; и бритвой здесь, у кадыка,
Как по колючей груше я вожу.
Сейчас я об отчаянье скажу
И злобе, как никто еще… Пять, шесть,
Десяток взмахов. Что же? Так и есть!
Клубнику в сливках, алый винегрет
Я щупаю — и нет, не выбрил, нет!
Я не из тех, кто, лезвие держа
В одной руке, одним броском ножа
От уха вниз умеет путь пробить —
И гладь щеки ладонью ощутить.
Я — биманист усердный. Как легко
Партнер подъемлет барышню в трико
В искусном танце, — левая рука
Приготовляет место для станка.
Сейчас скажу… Почище всяких мыл
Поэту нужен долгожданный пыл
И вдохновенья ледяной экстаз,
Внезапный образ, устремленность фраз,
Что покрывает кожу рябью и
Вздымает дыбом волосы твои,
Одушевляя круг рекламных схем,
Для бреющихся названных «Ваш Крем».
Сейчас о зле я, как никто из нас,
Скажу. Мне ненавистны, скажем, джаз,
Старинные безделицы, бейсбол,
Народность масок, прогрессивность школ,
Дебил в чулках, терзающий быка,
Сознательности классовой тоска,
Филистерство, Фрейд, Маркс, поэтов спесь,
Афер, жулья и типов хватких смесь.
А бритва по стране моей щеки
Бредет, скрипя, все дальше: высоки
Утесы челюстей, но к ним ползут
По серпантинам тягачи; а тут —
Бейрута блеск; тут — док без корабля;
И старой Земблы я пашу поля —
Мои рабы идут косить гурьбой
Седой ковыль меж носом и губой.
«Жизнь — комментарий непонятных строк
Неконченной поэмы». Это — впрок.
Ища одежду, рифму — налегке
Скитаюсь в доме, сжавши в кулаке
Часы, рожок (потом в столовый нож
Он превращен). К полудню ты везешь
Меня в библиотеку. В шесть — обед.
И каждый миг туманной музы след —
Моей стихосложительницы — близ
(Где ни ходи и где ты ни садись).
И каждый миг ты рядом, каждый час —
В строке, под слогом, — жизни ритм стремясь
Усилить. И пускай иной поэт
Чтит шелест платья милой дамы, — нет,
Я только тень и звук ловлю всегда
Твоих желаний. Как ты молода,
Как обновить умеешь старый стих,
Цитируя строку из книг моих!
Вот — первая: «Мрак бездны». Вот — «Ночной
Прибой» и «Кубок Гебы». Остальной
Свод опусов пускай теперь зовут
Без долгих корч — «Стихи». Но этот труд
Сквозной… Ему (Уилл, осени меня!)
Дам лунный титул «Бледного огня».
С глубоким гулом гармоничным в ночь
Уходит день. И думать мне невмочь.
И слово, что в строку хотело стать,
В цементе стынет кирпичом. Как знать —
Не есть ли страсть моя к consonne d’appui
К дитяте феи Эхо — лишь мои
Прозренья жизни, сложенной, как стих,
Срифмованной богато?
Я постиг
Суть бытия (иль миг его во мне)
В моем стихе, восторгами вполне
Исполненном. И если только смог
Я уловить своей Вселенной слог,
То, значит, тот же ямб, наверняка —
Галактики божественной строка.
Не без причины верю я в слова:
«Мы выживем», «Она — не здесь! — жива»,
Как верю, что, проснувшись на заре —
Наутро, в шесть, — найду в календаре:
«Июль. Двадцать второе. Пятьдесят
Девятый год»; — и выйду в тихий сад.
И звон часов велит зевнуть, привстав,
И шейдовы «Стихи» засунуть в шкаф.
Но рано спать. Сквозь окна видит свет
Заката доктор Саттон, наш сосед.
Каких он лет, коль скоро был как раз
В год нашей свадьбы вдвое старше нас?
Где ты? В саду — орешник. Ты к нему,
Как пьяница к столбу, прильнула. В тьму
Откуда-то — раскат подков: цок-цок.
И смуглая Ванесса на песок
Снижается. Еще видны во мгле
И пурпура полоски на крыле
И крапинки: как небо и как снег.
И сквозь плывущий сумрак человек —
Садовник чей-то — медленно идет,
Не замечая бабочки, вперед
Толкая тачку, гулкую как медь…