1 : kisterova.htm (69414 bytes) ЕЛЕНА КИСТЕРОВА


Go Back
ЕЛЕНА КИСТЕРОВА

р. 1962, Ленинград (ныне – Санкт-Петербург)

Программиста из «промежуточного поколения» Алену Кистерову я последней позвал с рассыпавшегося сайта «Стихи.ру» (и больше туда не заходил). Между тем Алена перешла на форум «Века перевода», всерьез взялась за шотландские языки, даже за гэльский – и довольно быстро растет к уровню мастера. Она успела одним переводом из Киплинга поучаствовать и в самом «весомом» детище нашего Форума – трехтомной антологии «Семь веков английской поэзии»; это были не просто стихи, но бессмертный «Припев влюбленных» Киплинга: «Серые глаза – туман…»

АНОНИМ
ДЖЕНЕТ ЛИТТЛ
РОБЕРТ БРАУНИНГ
РЕДЬЯРД КИПЛИНГ
РОБЕРТ СЕРВИС
ИАН МАКИНТОШ
МАЙРИ МОР НАН ОРАН (Мэри Макферсон)

АНОНИМ

(Манускрипт Баннатайна, до 1568 г.)

«ПОЗАБЫТА ДОБРОТА»

Притворно праведен сей век,
          Капризней ветра и тумана,
Вся верность – прошлогодний снег,
          Не сыщешь дружбы без обмана.
                    И совесть помрачилась странно;
                              Где милость, сердца простота?
                    Любовь и вера нежеланны
                              И позабыта доброта.

Когда имел, что раздавать,
          В миру я лишним не считался;
Друзья к себе любили звать,
          Пока с деньгами не расстался,
                    И всяк меня обнять пытался,
                              Обхаживали неспроста;
                    А нынче – одинок остался
                              И позабыта доброта.

Теперь, когда всего лишён,
          Едва найдется друг досужий;
Забота их прошла, как сон,
          И на меня взирают вчуже;
                    Что я ни делай – только хуже,
                              Одежды нет, нужда люта,
                    Оставлен я на волю стужи,
                              Ведь позабыта доброта.

У прежних близких не в чести,
          И нищета – моя подруга,
Щедротам их скажу «прости»,
          Когда бедна моя лачуга.
                    Пословицы хоть знаю туго,
                              Но дарят близким, правда та,
                    Услугу – только за услугу
                              И позабыта доброта.

Ломали шапки предо мной,
          Когда я был богат деньгами,
И веселились день-деньской,
          И вновь я обрастал друзьями;
                    А ныне – скупы, между нами,
                              Все в этом мире – суета,
                    Я тщетно жду под их вратами,
                              Ведь позабыта доброта.

Когда мой кубок полон был,
          Меня с отрадой привечали,
На семерых свой хлеб делил,
          Просили – вдвое получали;
                    Но всё сменилось, и едва ли
                              Взглянут, не разжимая рта;
                    Что я в беде – им нет печали:
                              Да, позабыта доброта.

Легко увидишь, что никак
          Не стоит доверяться свету;
Дари, оставь себе пустяк,
          Себе оставь пустяк – за это
                    Лишишься дружбы и привета,
                              Но лесть – не для меня тщета,
                    Улов мой мал, но нужды нету;
                              Да, позабыта доброта.

А благость к ближним нас хранит,
          И в здешнем странствии – отрада,
Будь щедр и не таи обид,
          На небесах – твоя награда;
                    Живи достойно, правды чадо,
                              И коль душа твоя чиста,
                    Надеяться на Бога надо,
                              Хоть позабыта доброта.

ДЖЕНЕТ ЛИТТЛ

(1759 – 1813)

К Надежде

Привет тебе, что всех милей,
О дева, спутник наших дней!
           Ты свыше данной силой
Нам освещаешь к небу путь,
Чтобы во мраке не свернуть,
           Сколь жизнь бы ни кружила.
Смягчишь тернистую юдоль,
           И слёзы отирая,
Как свежий бриз, отгонишь боль,
           Унылых ободряя.
                      Склони же поближе
                                 Ко мне свой кроткий лик;
                      И вскоре средь горя
                                 Утешит твой родник.

Умолкнет моря глубина,
На сердце ляжет тишина,
           Хоть завывает буря,
И волны – словно кряжи гор,
И небесам наперекор
           Пучина смотрит хмуро;
Когда, казалось, смерть близка,
           Уже неотвратима,
Коснётся нас твоя рука,
           И страх проходит мимо.
                      Тревоги так многи –
                                 Из безнадежной тьмы
                      Нежданно желанный
                                 Увидим берег мы.

Героя оживишь порыв,
Бессмертья славу приоткрыв
           Среди кровавой брани:
Ты мужеством скрепишь сердца –
Владеть оружьем до конца,
           Не ослабляя дланей.
Трубы военной грозный вой
           Смертельный страх внушает;
Но побеждает голос твой –
           О чести он вещает.
                      Хоть дико, столико
                                 Царит смятенье сплошь,
                      Ты вести без лести
                                 О мире принесёшь.

Возвысишь взор ученика,
Пути науки свысока
           Цветами осыпая.
Влюблённый плачет без тебя,
Тревогой радости губя,
           Унынью уступая.
Ты Гименея зришь обряд
           И украшаешь узы;
Влечёт девиц твой бодрый взгляд
           И юношей к союзу:
                      Пусть строго с порога
                                 Глядит на них беда –
                      В утратах богаты
                                 С тобой они всегда.

Рассвет ли жизни, иль закат –
Тебе мы верим все подряд:
           Искусно ты чаруешь;
Звучит целебный, мягкий глас,
В печалях – радости не раз
           Нежданные даруешь.
Когда ж последний час придёт,
           Земных утех лишая, –
Ты сломишь страха смерти гнёт,
           Всей силой поражая.
                      Печалей едва ли
                                 Припомнятся черты:
                      Ведёшь нас, зовёшь нас
                                 К небесной славе ты.

РОБЕРТ БРАУНИНГ

(1812 – 1889)

Епископ заказывает себе гробницу в церкви Святой Пракседы
Рим, 15** год

Всё, сказано когда-то, суета! [1]
Поближе встаньте: где же мой Ансельм?
Племянники – сыны... Что до неё –
Могла бы матерью вам быть когда-то,
Завидовал Гандольфи – как прекрасна!           5
Что сделано, то сделано; к тому же
Она мертва давно, а я – епископ;
Скончаемся и мы за нею вслед,
Увидите вы сами – мир есть сон.
И что такое жизнь? В опочивальне           10
Лежу и умираю постепенно,
И ночью час за часом вопрошаю:
"Я жив еще иль умер?" – мира жажду.
Пракседы церковь – там всегда покой; [2]
Так вот, насчёт гробницы. Чтобы нишу           15
Спасти, я бился из последних сил:
– Старик Гандольфи всё меня морочил;
Он отхватил кусок, что смотрит к югу,
И так украсил труп свой, о проклятье!
Но ниша всё ж не стиснута; видна           20
И кафедра на правой стороне, [3]
Часть хоров, молчаливые скамьи,
А выше – свод высокий, где живут
Лишь ангелы и солнца луч таится:
Вот здесь плиту базальта положу,           25
Меня под нею упокоит рака,
А восемь тех колонн – вокруг попарно,
Девятой место, где Ансельм стоит;
Всё – редкий мрамор: персика бутоны [4]
И красное вино из-под точила.           30
– Гандольфи, твой слоится жалкий камень, [5]
Хочу лежать я, глядя на него!
Да, без изъяна персик: а цена!
Поближе встаньте: тот пожар церковный
– Так что ж? Потеряна лишь только часть.           35
Меня вы не погубите? Копайте,
Где виноградник белый, пресс для масла:
Смочите грунт, опустится поверхность,
И вы найдете... Боже, нет, не знаю!..
Прослойкою – гнилые листья фиги,           40
Увязаны корзины для олив,
И – лазурит: большой, как голова
Еврея, срубленная по затылок,
А цветом – жилки на груди Мадонны...
Вам, сыновья, я завещаю все:           45
Все виллы, и Фраскати [6] виллу – с ванной,
Но камень меж колен моих устройте,
Как Бог-Отец в руках несёт державу –
Вы поклоняйтесь в церкви Иисуса, [7]
Гандольфи пусть зубами поскрежещет!           50
Да, как челнок ткача, мелькают годы: [8]
Уйдёт в могилу человек, и где он?
Сказал я о плите базальта? Черный –
Античный черный![9] Ведь никак иначе
Не оттенить внизу идущий фриз.           55
И барельеф из бронзы обещайте,
Всё паны, нимфы – знаете вы сами,
И, может, тирс, треножник или ваза,
Спаситель на горе перед народом,
Пракседа в славе, и какой-то Пан            60
Стащить готов одежду с юной нимфы,
И Моисей, скрижали... Но я знаю:
Меня ни в грош не ставите! Что шепчут
Тебе, Ансельм, дитя моё родное?
Хотите промотать все виллы – мне же           65
Под туфом плесневелым задыхаться,
Гандольфи посмеётся надо мною!
Нет, любите меня вы, значит – яшма!
Так обещайте, чтоб я не скорбел.
Увы, придется ванну ту оставить!           70
Фисташковый орех, и цельный камень,
Но яшма, яшма есть еще на свете! –
Меня Пракседа разве не услышит:
Вам – кони, греческие манускрипты,
Наложницы с прекрасной, гладкой кожей?           75
– Но эпитафия должна быть стройной:
Из Туллия изящная латынь, [10]
А не безвкусица, как у Гандольфи –
Что, Туллий?.. Обойдется Ульпианом!.. [11]
Тогда лежать я буду сквозь столетья,           80
Святое слышать бормотанье мессы,
И видеть, как весь день вкушают Бога,
И чувствовать огонь свечей; пусть добрый
И плотный дым кадила одуряет!
Я здесь лежу часами долгой ночи           85
И медлю, умирая постепенно,
Руками будто бы сжимая посох,
И ноги вытянул я, как из камня,
И простыню, как покрывало, в складки
Сложил, подобно скульптора работе:           90
И сокращалась та свеча, и мысли
Всё странные росли, гудя в ушах,
О прежней жизни перед этой жизнью,
И в этой жизни – папы, кардиналы,
Пракседа, проповедь его и горы,[12]           95
И вашей бледной матери глаза,
И древних урн нетронутый агат,
И мрамор, строки чистые латыни,
– ELUCESCEBAT – так сказал наш друг?[13]
Какой там Туллий – Ульпиан от силы!           100
Да, путь мой краток и исполнен зол.
И ляпис, ляпис всё! Иначе Папе
Отдам я виллы! Сердце мне съедите?
Вкось смотрят ящерицы – вёрткие глаза,
Так вашей матери глаза блестели,           105
Расцветите ли мой убогий фриз?
Добавьте в вазу виноград; пусть будет
И маска, и Терминуса колонна,
И рысий мех к треножнику вяжите,
В борьбе пускай он мечет тирс с размаху,[14]           110
Утешусь на своём антаблементе,
Где буду я лежать, пока придётся
Себя спросить: "Живу еще иль умер?"
Оставьте же теперь! Неблагодарность
Меня сразит – вы смерти ждете – Боже! –            115
И крошится песчаник! Будто труп
Сочится липким потом сквозь него –
Нет лазурита, чтобы свет дивить!
Что ж, уходите! Пусть свечей немного,
Но только в ряд: спиною повернитесь           120
– Да, будто министранты прочь уходят,
Оставьте в церкви, где всегда покой,
Чтоб мог я видеть: с жалкого надгробья
Косится, мне завидуя, как прежде,
Гандольфи... Сколь была она прекрасна!           125

"Я не знаю другого прозведения в современной английской прозе или поэзии, в котором было сказано так много, как в этих строках, о духе Ренессанса – его секулярности, противоречивости, гордости, лицемерии, неведении себя, любви к искусству, к роскоши и к хорошей латыни. Почти всё, сказанное мной о центральной части Ренессанса на тридцати страницах "Камней Венеции", уместилось в этих строках; притом работа Браунинга предшествует моей" – Джон Рескин (John Ruskin, 1819–1900. Modern Painters, vol. IV, chap. XX, 32).
[1] Экклезиаст, 1:2.
[2] Церковь святой Пракседы в Риме была построена в IX веке и знаменита своими древними мозаиками. После существенных изменений, внесённых с XIII по XX век, вид церкви потерял гармоничность и местами представляет собой трудновообразимое сочетание византийских и барочных элементов. Хотя епископ и его гробница выдуманы автором, но фон для них здесь найден самый подходящий. Эта строка, говорящая о мире, о покое, оттеняет изливающееся далее кипение страстей: тщеславия, зависти, подозрительности, эгоизма, суетности – всего, что не даёт покоя епископу даже на пороге смерти.
[3] В оригинале – "epistle-side", с той стороны, где читается Апостол (с правой стороны, если смотреть к алтарю).
[4] Персика бутоны (в оригинале "peach-blossom") – нежный, чистый розовый цвет; далее говорится про свежее красное вино – значит, по розовому мрамору прожилки красного цвета.
[5] Слоится жалкий камень – в оригинале "onion-stone", буквальный перевод итальянского названия "cipollino"; это зеленовато-желтый мрамор, который раскалывается слоями, откуда и сходство с луковицей. В церкви святой Пракседы действительно есть гробница из такого камня, не слишком хорошо обработанного.
[6] Фраскати – город недалеко от Рима, знаменитый своими виллами.
[7] Церковь Иисуса (в оригинале "Jesu Church", итал. "Chiesa del Gesù") – церковь Святого Имени Иисуса в Риме, главная церковь Ордена Иисуса. Здесь имеется в виду изображение Троицы, где Бог-Отец несет державу в двух руках.
[8] Иов 7:6.
[9] Античный черный (в оригинале "antique-black") – буквальный перевод названия черного мрамора высокого качества "nero antico".
[10] Марк Туллий Цицерон (106–43 гг. до Р.Х.), древнеримский политик, философ и оратор.
[11] Домиций Ульпиан (170–228 гг.) – один из выдающихся римских юристов. Епископ презирает более позднюю латынь Ульпиана, преклоняясь перед классической латынью Цицерона.
[12] Слова епископа мешаются, так что может показаться, что "его" (вместо "её") проповедь – это проповедь Пракседы (в оригинале "Saint Praxed at his sermon on the mount"); однако на мозаике в этой церкви Пракседа с другими святыми предстоит по сторонам Христа, так что с таким же успехом речь может идти о Его проповеди.
[13] Elucescebat (знаменитый, прославленный) от elucesco (просиять, явиться), классическая же форма – elucebat, от eluceo. Так епископ уличает "порчу" классической латыни, на которую способен Ульпиан, но не Цицерон.
[14] Виноград в вазе, тирс (жезл, обвитый лозой) и мех леопарда (или рыси) – символы Диониса; маска (визор) – символ Терминуса, бога границ; здесь также идет речь о терме – бюсте Терминуса, выступающем из прямоугольной колонны. Предполагается какая-то драматическая композиция, но описана она весьма бессвязно.

РЕДЬЯРД КИПЛИНГ

(1865 – 1936)

БАЛЛАДА О ПОГРЕБЕНИИ
"Пракседы церковь, где всегда покой"[1]

Коль скончаю жизни путь,
Мой исполните завет:
Увезите как-нибудь
В горы, в память прошлых лет.
Упакуйте же, скорбя,
В лед, с которым, перегрет,
Сода-виски лил в себя;
Право, в память прошлых лет.

Там – на станцию свезти,
До Умбаллы взять билет;
Не спешу – пускай в пути
Растрясётся мой скелет.
Я в товарном без забот,
Хоть кричат мне кули[2] вслед,
Начинаю свой поход –
В горы, в память прошлых лет.

В Калке[3] бабу[4] спит – буди,
Закажи фургон – и в путь.
Разъезжать со мной, поди,
Вряд ли хочет кто-нибудь,
Прежде... ну, не обессудь.
И "особый" – от сует –
Отпуск, хоть разок гульнуть,
Дайте, в память прошлых лет.

Мне в отелях места нет;
Постарайтесь, чтоб вола
Не сломался бы хребет –
Ноша больно тяжела;
Тонга[5] чтоб не подвела:
Трос порвется – и привет,
Или тряска будет зла –
Сжальтесь, в память прошлых лет.

Вот и весь нехитрый план.
И за совесть, не за страх
Пусть оплачет капеллан,
Посыпая пеплом прах.
И побудьте здесь, в горах.
Три денька вам не во вред
(Повод сыщется в делах) –
Праздник, в память прошлых лет.

Мука там, внизу – гляди:
Жгучих весен череда,
И сентябрьские дожди
До последнего Суда!
Там уснуть невмоготу,
Увезите прочь от бед,
Чтоб не маяться в поту, –
В горы, в память прошлых лет.

[1] Эпиграф (в оригинале не подписан) взят из стихотворения Роберта Браунинга «Епископ заказывает себе гробницу в церкви св. Пракседы» (см. выше). Трудно представить себе большую противоположность монологу епископа из стихотворения Браунинга, чем примирительная, дружеская, бесхитростная и беззлобная речь киплинговского героя, мелкого чиновника в Британской Индии. «В память прошлых лет» (“for old sake’s sake”) – прекрасный рефрен непритязательной речи человека, который действительно ищет покоя, впрочем, не жалуясь на тяготы своей жизни до последнего момента, когда мысленно уже с отрогов Гималаев бр осает взгляд на места своего повседневного мучения.
[2] Кули – разнорабочие; здесь – грузчики из местных жителей.
[3] Калка – город, конечная станция железной дороги, ведущей к Симле.
[4] Бабу – здесь: клерк из местных жителей в Британской Индии.
[5] Тонга – двухколесная повозка.


«Так восхвалим тех мужей»
Вступление к книге «Stalky & Co.»


«Так восхвалим тех мужей»* –
Малых без амбиций –
Ведь работа их живет,
Да, работа их живет,
Хоть забылись лица.

Ветер с бурей вырвал нас
Из родных объятий;
На пустынный берег – вдаль
(С дюжиной домишек – вдаль!
На семь лет забросил вдаль!)
С парой сотен братий.

Там мы встретили людей,
Мудрых в своей силе.
И они лупили нас –
Палкой колотили нас –
Каждый день лупили нас –
И терпя, любили!

От Египта и на Трою –
Через Гималаи –
Да, мы далеко зайдем –
Хай-Бразил иль Вавилон,
Острова глухих сторон,
Города Катайя!

И мы славим тех людей –
Старших нас по званью;
Что привили здравый смысл –
Нам привить пытались смысл –
Бога, Правды здравый смысл –
Он важнее знаний.

И на каждой широте,
Впившейся в творенье
Кто-то (не один) из нас,
(Нас легко узнать тотчас –
Как учили прежде нас – )
Трудится в терпеньи.

Так научены от них,
Следуя совету,
Что работу сделать надо,
Каждый день доделать надо –
Так ли, этак – сделать надо –
Извинений нету.

Слуги штаба и цепи,
Мины и шинели –
И перед лицом царей,
Встали пред лицом царей;
Дар несли лицу царей –
Пулей и шрапнелью.

Так мы приняли от них,
Сразу иль не сразу,
Что прекраснее всего,
Безопаснее всего –
Проще и мудрей всего –
Выполнять приказы.

А иные – дальних стран
Взяли груз, что надо:
Сели править страны те
(Не управить страны те)
И любили страны те,
Не ища награды.

Этому учились мы,
Как – не замечали,
Только шли вдали года –
Одиноко шли года –
И покуда шли года –
Лучше различали.

Славим тех людей, что нас
Щедро одарили:
Отказавшись от Сейчас –
От всех радостей Сейчас –
Тяжкий труд неся Сейчас,
Завтра нам купили.

Прославляем тех мужей
Небольших амбиций!
Ведь работа их живет,
Да, работа их живет,
Вглубь и вширь она живет,
Хоть забылись лица!

* Сирах 44, 1 – в оригинале цитата приведена дословно.


ПРИПЕВ ВЛЮБЛЕННЫХ


Серые глаза – туман,
Пристань, мокрая от слез,
Хор приветствий в океан
Пароход с собой унёс.
           Пой – надежда высока
           И любовь, как смерть, крепка!
           Весь припев – одна строка:
           "Чувство наше – на века!"

Черные глаза – дрожит
Пенный след, слетая прочь;
Тихий разговор кружит;
Тропиков блистает ночь.
           Южный Крест – его рука
           Звезды сыплет свысока,
           На двоих – одна строка:
           "Чувство наше – на века!"

Карие глаза – ковыль,
В жарких трещинах июль.
И взметнут копыта пыль,
И сердца – быстрее пуль.
           Вровень – двух коней бока,
           Песня древняя близка,
           Твой ответ – любви строка:
           "Чувство наше – на века!"

Синие глаза – седой
Свет луны на Симлу пал;
Вальс трепещет над водой,
Отзвук гаснет среди скал.
           "Офицеры", "Мэйбл", "пока",
           И пьянит вино слегка;
           Вот тебе моя рука,
           "Чувство наше – на века!"

Пожалейте жизнь мою,
Девы, от своих щедрот.
Я – должник любви – пою,
Я – четырежды банкрот.
           Но, хоть сердце и грустит,
           Новый взор девичий льстит,
           Сорок раз – и прочь тоска! –
           Пропоется та строка:
           "Чувство наше – на века!"


РОБЕРТ СЕРВИС

(1874-1958)

L'ENVOI
(Из сборника "Баллады чечако")

О прошлых днях всю ночь мы говорили,
           О тех, кто шел ва-банк и проиграл;
О бегстве, страхе, о цене усилий,
           И о костре – к утру он догорал.
О ложных лунах – призраках несчастья,
           Зверье, чей путь нам издавна знаком;
О солнце в полночь и о странной власти
           Его над нами в мире колдовском;
О лапах в кровь – измотаны собаки, –
           О скованных морях и склонах гор;
Рассвета край покажется во мраке,
           Налей опять – продолжим разговор.

Растаял город. Снова в лунном блеске
           Брильянты рассыпает чистый снег,
В заснеженном каньоне злой и резкий
           Унылый клич ветров не смолкнет ввек.
Забыли город мы; землёй без края
           Идём опять, а холод нынче лют;
Ползёт ледник, и силы собирая
           Карибу по долине вниз идут.
Закурим трубки, вспомним вновь победы,
           Отвагу, подвиг средь полярной тьмы;
Историй много – тянется беседа,
           А там по койкам разбредёмся мы.

И эта книжка, может быть, не к худу
           Напомнит вам все прежние пути:
Увидите ту землю вы, откуда
           Сумели, к счастью, ноги унести.
Услышите, быть может, зов молчанья –
           Под звёздами тоскливый мёрзлый звук,
Мелькнёт сетей серебряных мерцанье,
           В пучину ночи брошенных без рук,
Взлёт дикой красоты увидим снова;
           Ты вновь припомнишь, восхищён и зол,
Наш пробный камень, этот мир суровый,
           И братство тех, кто Север свой нашёл.


ИАН МАКИНТОШ

(ок. 1800–1852)

ИАН БАН С БУРНОГО БРОДА*
На мотив "Раздол Туманов" Дункана Бана Макинтайра

Я шлю приветы в долину эту,
           Где ты прославен среди холмов;
В край, столь знакомый, душа влекома,
           А боль разлуки не ищет слов;
Далёко воин, твёрд и спокоен,
           Чей гнев поднявшись, не уступал,
Сурово око и без упрёка
           Герой сражался и устоял.

Там рос он цепок, могуч и крепок,
           Высок и строен, и полон сил;
Боец изрядный, подвижный, ладный,
           Доспехи бодро, легко носил.
Не ждал он в схватке ослабы краткой,
           К жестокой, смертной привык борьбе;
Кто с ним бивался и жив остался –
           Будь благодарен своей судьбе.

С тобой сноровка, охотник ловкий,
           Борзых в подмогу себе припас;
Летящей сворой олень матёрый
           Затравлен, свален бывал не раз.
По каменистой долине мшистой
           Борзых пускает лихая длань:
Пронзают взором они просторы
           И нюхом тонким отыщут лань.

В борьбе суровой, тебе не новой,
           Ты – словно сжатый стальной кулак,
Коль не для смеха пойдёт потеха,
           По закоулкам спасайся, враг!
Как ураганом сметёшь упрямым
           Тех, кто явился к тебе незван;
Посмотришь строго – уносят ноги
           Иль не избегнут жестоких ран.

Одет, бывало, как подобало,
           Боец достойно и по-людски:
Обёрнут плотно тартан добротный,
           Крепки подвязки и башмаки.
Покрывшись пледом, ты в путь неведом
           Идешь, как воин шёл искони:
Разумно, смело решаешь дело,
           Не терпишь кривды и болтовни.

Готовый к бою, несёшь с собою
           Два пистолета, сухой заряд;
Блестит кинжала прямое жало,
           А крепче дротик найдёшь навряд;
И не коснея сразит злодея
           Тяжёлый, точный удар клинка;
То льва обычай – разить добычу
           И меч направит твоя рука.

Как девы нежной любовь безбрежна
           И в ней отраду найдёт жених,
Так, нравом редким подобен предкам,
           Ты светел сердцем, душою тих.
Родство ты знаешь и привечаешь,
           Несправедливость тебе чужда;
Рассудок здравый, речь нелукава,
           И слову верность хранишь всегда.

Хвалу герою отнюдь не скрою,
           Во всём правдивы мои слова,
Чем отступаться, готов я драться,
           Залогом будет моя глава.
Той, что вскормила, исполнив силы, –
           А мне по крови близка она –
Ток благородный и дух свободный
           Ты принял в жилы свои сполна.

* Бурный Брод (Garbhath) на реке Спей в долине Баденох – владение героя песни.

МАЙРИ МОР НАН ОРАН (Мэри Макферсон)

(1821–1898)

* * *

С полвека – путь под горку,
В сединах голова,
И трудно мне, и горько,
Бреду едва-едва;
Но вновь душа стремится
В тот край, что с детства дан,
На остров Скай, где птицы,
И ветер, и туман.

Минули годы эти –
Оставив прежний дом,
Забросила я сети
Здесь, в городе чужом.
Достаток отовсюду
Приносит океан,
Но ввек не позабуду
Тот остров, где туман.

О, Красный Кулинь – кромка
На синеве небес,
Прочерченная ломко,
Как будто кровель срез,
Видны мне камни Сторра,
Заливы чистых вод
А дальше – радость взору,
Девицы Маклеод.

Здесь выросли герои,
И каждый, полон сил,
Достоинство благое
И правду защитил.
В сраженьях непреклонны,
Шли долгой чередой:
Стал славою короны
Туманный остров мой.

Поверьте, что не ложен
Убогий мой рассказ:
Он из известий сложен,
Записанных для нас.
Отважных душ немало
В войсках у короля,
Их тысячами слала
Туманная земля.

Я не скажу худого
О землях, мне чужих,
Но остров вспомню снова,
Что в белой мгле притих;
Отрада в дни печали,
Всех горестей сильней –
Волынки здесь звучали
Ста двадцати мужей.

Забудутся ли ныне
Из давних тех времен
Тартаны черно-сини
Под славою знамён?
Отвагою богато
В Европе много стран,
Средь них – дороже злата
Тот остров, где туман.

Шлю, остров мой зеленый,
Через моря привет;
Там юноши по склону
Олений ищут след.
Слова почта забыты –
Я вспомню их, Гленмор! –
Пел за отбивкой твида
Беспечный женский хор.

Как приближалось лето,
Мы, горестям чужды,
И сыты, и согреты,
Не ведали нужды;
Теленок за коровой
Бредет в конце зимы,
И масло дарят снова
Туманные холмы.

А с наступленьем мая
До утренней зари
Рыбацких лодок стаи
Летели из Портри;
И по волнам прилива
Слал песни на простор
Поэтов дар счастливый
Среди туманных гор.

А к Мартину всё стадо
На осень сочтено.
Плести циновки рады,
Коль собрано зерно;
Картофель сложен в груды,
И мясо про запас:
Прокармливал не худо
Туманный остров нас.

Беспечные недели
Привычного труда
Скользили и летели
Неведомо куда;
А нынче – только тени
От дней остались тех:
Как в кулаке полпенни
Или пустой орех.

Но в ком душа живая –
Пускай со мной споет,
Изгнанье вспоминая,
Лишения и гнёт;
Как тысячи, далече
Заброшены судьбой,
С тобой не чают встречи,
Туманный остров мой.

Прекрасный край туманный
В наследие стяжав,
Тверды и постоянны,
Держитесь ваших прав;
Найдешь богатство всюду,
Где с детства жили мы:
Скрывают уголь, руды
И золото холмы.

Не опускайте знамя:
За тьмою горьких бед
Трудом и силой сами
Откроете просвет;
Пусть стадо сыто будет,
Идя с полей домой,
И англичан забудет
Туманный остров мой.

Я горьких слёз не скрою,
Припомнив имена
Владевших здесь землею
В былые времена;
Там, за морем, до века
И в холоде земли,
Вдали от Скорибрека [1]
Теперь они легли.

Но слёзы отираю
Пусть бодрым будет стих:
Из них – о, весть благая! –
Есть некие в живых;
Пускай вдали, а всё же
Ветвями и травой
Влечёт к себе пригожий
Зеленый остров мой.

С мною пойте вместе
На радостный напев,
О Ранальда невесте
Из благородных дев;
Полковника седого
Прославили дела,
А дочь – хозяйкой новой
В наш Армадейл вошла.[2]

Но фермерам внимая,
Коль им грозит нужда,
Будь пара молодая
Опорой им всегда;
А мы не позабудем
Из Кромбы добрый род[3]
Жены, что радость людям
И замку принесет.

Стеблей осталось мало –
Веревку не совьешь;
Всё в прошлом, я слыхала,
Да только это ложь;
И солнцу, и надежде
На небе место есть,
Мужам, что жили прежде
В потомках будет честь.

Как снова быть восходу,
Так неизменно тут
Всё те же Маклеоды,
Макдональды живут;
Храбры, и добрых правил,
Тропой идут прямой;
И Блэки вновь прославил
Туманный остров мой.[4]

Страны туманной дети,
Вы все – моя родня;
Где б ни были на свете,
Припомните меня;
Пусть в землю груз усталый
Сложу костей своих –
Я униженье знала,
И этим жив мой стих.

Мэри Макферсон, урожденная Макдональд, родилась на острове Скай, которому и посвящена эта песнь. В 1821 году Мэри вышла замуж и переехала в Инвернесс. После смерти мужа в 1871 году осталась одна с четырьмя детьми. Впервые начала писать стихи и песни в 1872 году, после непродолжительного тюремного заключения по обвинению в краже; в этих первых песнях она заявляла о своей невиновностибыло (позже это было доказано). После освобождения переехала в Глазго и стала работать сиделкой. Активно участвовала в политической и общественной деятельности в пользу фермеров Хайлэнда. В то время газет на гэльском языке не существовало, и песни были единственной формой журналистской деятельности для гэлов. В 1891 году вышел сборник песен и стихов, записанных со слов Мэри Макферсон, и она стала официальным бардом общества клана Макдональдов (Clan MacDonald Society). Мэри, получившая прозвище Большая Майри Песен (ударение в имени Мари по-гэльски падает на первый слог).
[1] Скорибрек (Sgoirebreac, "Пестрая скала", англ. Scorrybreac) – небольшая возвышенность к востоку от города Портри на берегу залива Лох Портри, основные земли клана Макникол. "Sgorr a bhreac!" – также боевой клич этого клана.
[2] Армадейл – замок клана Макдональдов на о-ве Скай; в настоящее время разрушен.
[3] Кромба, гэльск. Crombagh или Cromba ("изогнутая бухта"), англ. Cromarty – залив и одноименное селение к северо-воктоку от Инвернесса.
[4] Джон Стюарт Блэки (John Stuart Blackie, 1809–1895) – шотландский ученый и переводчик (переводил с немецкого Фауста Гёте, а с греческого – Эсхила), член Королевского общества Эдинбурга. Способствовал открытию кафедры кельских языков в Эдинбургском университете. Радикал и шотландский националист; отличался сочувствием к трудностям жителей Хайлэнда. Живописный персонаж: ходил по Эдинбургу в пледе и широкополой шляпе, опираясь на посох. Пледом, который изготовила для него Мэри Макферсон, был накрыт гроб Джона Блэки во время похорон, а расцветка пледа была запатентована как "тартан Блэки", что позволило Мэри Маферсон торговать этой тканью.


--- GO TO: HOME - TOP ---